Тот день она никогда не забудет. На улице стояла жара, и они, измочаленные, опустошенные и расслабленные, расцепившиеся, как два врага после почти смертельной схватки, лежали по краям кровати. Он курил, старательно выпуская в потолок колечки дыма, и ей стало смешно – какой он еще ребенок.
Кашлянув, он небрежно спросил:
– Юль, а этот ваш, как его, – два щелчка пальцами, – кажется, Еланский. Я не ошибся?
Юля молчала.
– Ну да, Дмитрий Еланский, – продолжил он, – что у него с француженкой?
Юля окаменела и села. Потом быстро встала, рывком натянула халат, подобрала волосы и обернулась к нему. В висках колотило.
Кружняк по-прежнему был расслаблен и безмятежен.
– Дима Еланский? – переспросила Юля. – Ты бы предупредил, все-таки не чужие люди.
– О чем?
– О том, что началась, – жестко ответила она, – как у вас там? Вербовка? Я же твой потенциальный агент, так? Ждал, пока что-то сболтну? Ну да, все бабы дуры, протреплется как нечего делать. А уж после того, как…
– Что – «как»? – металлическим голосом спросил он.
– Как ублажил девушку. Хорошо ублажил, грамотно. Только мелковато, нет? Все-таки ты не пешка, ты человек серьезный, в чинах. А тут такое. Спишь с бабой, чтобы информацию получать? Мелко и низко, Кружняк. На что ты рассчитывал? А, поняла! Баба довольная, удовлетворенная, выложит все как на блюдечке. Да? Я права? Сначала про Диму, ну а потом про всех остальных неблагонадежных. Скажи, – она нагнулась и посмотрела ему в глаза, – как я теперь называюсь? Агент? Тогда кличка и остальные подробности, я требую подробностей! Надеюсь, это не бесплатно? – У нее начиналась истерика. – Не, так не пойдет! Вздумали на мне сэкономить? А хрен вам! Я девушка умная и требую зарплату! Кстати, как у вас там? Сдельно? Как потопаешь, так и полопаешь, так?
Он медленно поднялся с кровати и пошел к двери. У двери обернулся:
– Дура. Какая же ты, Юлька, дура! Господи, что ты несешь! Какое там «сдельно», какая зарплата? Какое «потопаешь»? Я… – он скривился и махнул рукой. – Я предупредить вас хотел. В смысле, Диму твоего. Мутная эта француженка, стремная. Ну а насчет всего остального… А твои Розенблаты, забыла? Ты просила, чтобы их не трясли на таможне.
– Розенштейны, – машинально поправила его она.
– Ага, Розенштейны, – он матернулся, – или твои, как их, Соловьянниковы! Думаешь, мне было просто просить за каких-то незнакомых людей? И что, я никому не помог? Кстати, – он засмеялся, – фамилия-то у них не Соловьянниковы, ты в курсе? Соловейчики их фамилия! А почему сменили? Не спрашивала? Так вот, спроси. Спроси, чего поменяли, если такие сионисты. Почему отказались от фамилии предков? Не знаешь? А я знаю. Чтобы легче жилось. Ну ничего, приедут на историческую родину – опять поменяют! Знаю я эту публику, знаю.
Он вышел из комнаты. В ванной зажурчала вода.
Юля сидела опустив голову. Как же тошно было на душе, как же противно! Пусть валит к чертям! Предупредить он хотел! Ага, как же, поверим! Но ведь правда, что он помогал…
Сейчас он уйдет. Оденется и уйдет. А ей опять будет плохо. Да бред, ей будет плохо в любом случае. И если он останется – тем более.
С Димой Еланским, Юлиным коллегой-журналистом, была такая история.
Он собирался бежать. План был простой: купить туристическую путевку на морской круиз – из недорогих было путешествие по Дунаю, – и сойти в одном из портов. Сделать это непросто, туристы разбиты на группы, при каждой группе сопровождающие с зорким оком, шаг вправо, шаг влево отслеживается, но Димка говорил, что уйдет. Маршрут просчитан, эта Николь будет его ждать в кафе, проведет его через кухню и отвезет в полицейский участок. И все, тю-тю, дорогие сограждане, земляки и сопровождающие в погонах.
Проблема была в одном – купить турпутевку было непросто. А уж на одного, да на молодого, свободного парня втройне непросто.
Путевки продавались через агентство «Спутник», и там требовалась куча характеристик, справок и прочих дурацких бумаг.
Два раза в путевке Димке отказывали, но пыла он не терял. Брак с этой Николь был невозможен – во Франции у нее имелся богатый и влиятельный муж, с которым она несколько лет как разводилась.
Димка обсуждал план с друзьями, разумеется, с самыми близкими, выходит, среди них стукач?
Так, минуту. А может, про побег им неизвестно? Как он сказал? «Француженка стремная»? Ну да, все правильно. Предупредил, что будут сложности с браком. Нет, они не знают про бегство. Про планы уехать – да, информация открыта, Николь в процессе развода, можно сделать выводы.
О господи! Вот же она накрутила, страшилки нарисовала, на Кружняка сорвалась, а все оказалось гораздо проще.
Выходит, он действительно хотел предупредить? Или все-таки что-то вытащить?
Господи, у нее паранойя.
В тот день Кружняк не ушел, но вечер был безнадежно испорчен.
О Еланском они больше не говорили – какой смысл?
В феврале Юля занялась очень серьезным проектом, и они с Кружняком почти не виделись. Она делала карьеру, стала финансово независимой, отказывалась брать деньги у отца. Кстати, чувствовал профессор себя не очень. Не жаловался, но было заметно: он порядком сдал, постарел, теперь все ему тяжело. Да и Маруся добавила, чертова скромница! Угораздило же влюбиться в этого подводника! Дурында, испортила себе жизнь. И чего ей не хватало? Сидит теперь в этой холодной дыре и пишет, что счастлива. А папа и Ася страдают, не могут смириться, что отпустили любимое дитя.
Тем временем наступали новые времена. К власти пришел Горбачев, и началась перестройка. Стали привычными слова «ускорение», «гласность». Потом случилось падение железного занавеса, крушение соцлагеря, распад СССР.
Начиналась новая жизнь. Какой она будет?
Все не слава богу. По всем азимутам. Тяжело вздохнув, профессор с усилием перевернулся на правый бок – на левом ощущалось сердце. Впрочем, теперь оно ощущалось всегда, на какой бок ни повернись. Он и не замечал, как автоматически потирает левую область груди, на что и услышал однажды от коллеги:
– Что, Александр Евгеньевич? Сердчишко беспокоит?
– С чего вы взяли? – вздрогнув, ответил профессор. – Глупость какая! Все у меня с сердцем в порядке!
Не дай бог пойдут слухи и разговоры, не дай бог! Времена наступили отчаянные, непонятные, новые.
Чего ждать от них, никто не понимает. Даже он, профессор истории и автор множества книг и монографий, статей и брошюр, боится нового времени. Именно потому и боится, что хорошо знает историю. Да и привык русский народ бояться нового и непонятного, привык…
Одно было понятно – так больше было нельзя. Одни похороны генсеков чего стоили! Народ не скорбел, не сочувствовал, а почти в открытую смеялся. Появлялись и анекдоты: «Красная площадь сегодня закрыта, генсека хоронят». – «А у меня абонемент». Хотя ничего смешного в человеческой смерти нет. Даже если уходит тот, кому положено по возрасту.
Но тут и вправду было если не смешно, то нелепо – генсеками назначались древние старцы. А старость не всегда мудрость, ох, не всегда! Последние годы не покидало Александра Евгеньевича ощущение полного тупика. Вроде и все спокойно, а все равно стена. Хотя как спокойно? А Афганская война? Сколько мальчишек там полегло. И за что? Профессор понимал – ни за что. Куда мы все рвемся, чего хотим? Со своими проблемами бы справиться, а все суем нос не в свои дела.
Что этим старцам, страдающим маразмом? Их дети в армии не служат, в армии служат обычные люди.
Профессор шел домой, разговаривая с самим собой.
На улице было прохладно, свежо, но ощущалась весна – конец марта. По улицам текли узкие ручейки растаявшего снега, и проезжая часть блестела, как после дождя.
Стволы и ветки деревьев были черными, влажными, но скоро оживут и они, набухнут почки, вылезут первые листики, подсохнут стволы и наступит долгожданная весна.
Весну профессор любил. Весна – это надежда, обновление, обещание чего-то нового и непременно хорошего.
Правда, теперь страшновато говорить о хорошем – вдруг что-то сорвется? Хотелось стабильности, а ее не было. А что, собственно, сорвется? Обещания нового генсека? И так все довольно сомнительно… Всюду говорят о свободе и демократии. Но что люди знают об истинной свободе и истинной демократии? Готовы ли они к этому, готовы ли отвечать за себя? Ведь как спокойно жить в теплом и тихом болоте!
Но если получится, профессор улыбнулся своим мыслям, то он с восторгом примет все новшества, потому что надо что-то менять. Конечно, это не о себе, хотя и ему бы хотелось увидеть что-то хорошее. Но сейчас он о девочках, своих дочерях, и о будущих внуках.
Ах, как хотелось, чтобы хотя бы дети и внуки жили свободно, без оглядки и страха, чтобы свободно говорили и не боялись высказывать свое мнение. Ведь сколько поколений прожило с зашитым ртом? И он сам из такого поколения… А как хотелось избавиться от страха, с которым прожита вся жизнь.
На счастье, в вагоне метро было свободное место, и профессор с облегчением устроился на сиденье.
И все-таки жмет, поджимает сердце. Поджимает и колет. Надо бы к доктору, но не хочется беспокоить Асю. Старый муж. Бедная девочка, он испортил ей жизнь. Эгоист, в первую очередь думал о себе. Понимал, что одному ему не справиться. А Ася так привязалась к девочкам, так их полюбила, что стала им матерью. Ася – чистое золото, ни грамма эгоизма, святой человек. Все для них, для девочек и для него, для семьи. Бросила под ноги им свою жизнь и ни разу не пожаловалась. Ни разу! Светлый человек его Ася, редкий. Профессор ценил жену, уважал и относился бережно, как к ребенку. Ну и, конечно, любил. Только у любви разные лица, и их миллион. Катечку он любил со всем пылом еще нестарого сердца. Страстно желал – всегда, в любую минуту. С Асей другое, но тоже любовь. Любовь-благодарность, любовь-уважение, любовь-восхищение. И еще с Асей нежность…
А то, что они разные, – да бросьте! Никакой это не неравный брак, как поначалу хотелось думать многим. Ася не просто неглупая – она мудрая. Мудрая по-житейски. У нее тонкая, чувствительная душа. Ася верный друг, она не предаст. Ася не капризна, не переборчива, все принимает с тихим смирением.