Но и Катюшу он никогда не забывал, свою дорогую Катюшу, мать его девочек. Как несправедлива бывает судьба, ведь они могли бы прожить долгую, счастливую жизнь.
Как говорила Клара? Он везунчик. А что, чистая правда! Ему во многом везло. И с Катей повезло, и с Асей. И похожи они, его бесценные девочки, очень похожи – преданностью, честностью, верностью, умением любить. Выходит, он не просто везунчик – он счастливчик. Да, так и есть, он счастливчик. А дети, Юля и Маруся? Гордость, а не дочки. Он почти пережил Марусину выходку, почти смирился. И если по правде – она поступила именно так, как и должна была поступить. Жена да прилепится к мужу своему. Жена должна следовать за мужем. А бытовые трудности переживет, молодая. В молодости все проще и легче. И Алеша, ее муж, замечательный парень, офицер-подводник, гордость страны.
Чудесная пара, а душа все равно болит.
Болит и за старшую, Юлю. Все у девочки есть: мозги, образование, красота, острый ум и язычок, квартира, наконец. А что с личной жизнью? Однажды, собравшись с духом, он задал дочери этот вопрос. Потом понял – зря. Нервничал, волновался, а все в пустоту. Ответ был известен заранее: «Пап, у меня все нормально! Что тебя беспокоит? То, что я еще не сходила в загс?» Профессор начал отнекиваться, дескать, при чем тут загс и вообще официальщина? Он о другом – есть ли у дочери близкий человек.
Юля скорчила досадливую гримасу:
– Папа, ну отстань! Говорю – у меня все в порядке. Ну а если я соберусь замуж, ты узнаешь первым.
Значит, замуж не собирается, но человек есть. Только кто он, этот Юлин возлюбленный? Если он человек достойный – а в этом профессор не сомневается, – почему дочь их не знакомит, почему до сих пор не привела в дом? Он несвободен?
Впрочем, Юля не Маруся, это та – душа нараспашку, познакомилась с будущим мужем – и сразу в дом, на чай. Старшая всегда оберегала личное пространство. Что ж, и такую позицию следует уважать.
Только почему ему так тревожно и так неспокойно? Похоже, что старшая дочь – карьеристка, это неплохо. Да и времена наступают интересные, кому, как не журналистам, делать карьеру? И все равно тревожно, Юля отчаянная, смелая, куда ее занесет?
Профессор шел от метро, вдыхая упоительные запахи ранней весны. Вот и родной дом, где все знакомо до каждой трещинки на потолке, до каждого пятнышка на обоях, до каждой скрипящей паркетины. Дом, где он вырос и прожил всю жизнь. Дом. Как это много – иметь свой дом!
Не без труда он поднялся по лестнице на третий этаж – да, жаль, что нет лифта, в молодости было все равно, а сейчас это уже не так просто. В пролете между вторым и третьим этажом профессор остановился, перевел дыхание и двинулся дальше. У своей двери замер, прислушался. Тихо работало радио, доносились аппетитные запахи – к его приходу жена грела обед.
Он нажал кнопку звонка, и Ася в ту же минуту возникла у двери.
– Ты словно летаешь, – пошутил он, – как караулишь у двери.
– Чувствую, – ответила она. – Я тебя чувствую. Ну и часы – ты всегда точен.
– Точность – вежливость королей, – выпрастываясь из пальто, заметил Александр Евгеньевич.
Жена пальто приняла.
Из ванной он крикнул:
– Асенька! Надо достать что-то полегче! Плащ еще рано, а вот демисезонное синее в самый раз, в этом уже тяжело, дорогая, запарился.
– Достану. Ты идешь?
Конечно, он шел. На кухне было тепло, от кастрюли с супом шел пар, стол был накрыт, приборы, салфетки, нарезанный хлеб, мисочка с капустным салатом – витамины, блюдце с несколькими кусками селедки, посыпанной репчатым луком.
Профессор сглотнул слюну. Надо же, есть совсем не хотелось, а как увидел такую красоту, так сразу понял, что голоден.
Пока он закусывал, жена наливала суп. Тарелка была старой, еще из маминого сервиза на двадцать четыре персоны. Матушка любила строгость и простоту, сервиз был белый, без золотых и серебряных окантовок и завитушек, с оборкой из мелких цветочков. Простой, а фирмы известной и качества отменного. «На века, – говорила матушка, – еще твои, Саша, дети будут им пользоваться».
Входило в сервиз все на свете: от соусников до супницы, от розеток под варенье до блюд различного калибра, под рыбное, под мясное, под овощи, под пироги. При родителях сервиз был гостевой, праздничный, но постепенно предметы бились, трескались, терялись. После ухода родителей он стал обычным, ежедневным, и, увы, количество предметов, в него входивших, неумолимо уменьшалось, и из гостиной его перенесли в кухонный буфет. Остались от него никому не нужные соусники, супница с треснутой крышкой – суп в нее не наливали, зато пирожки и баурсаки укладывали. Остались и блюда под рыбу и под горячее, но и их использовали крайне редко. А вот суповые тарелки, вернее, пара тарелок, несколько чашек и тарелок под второе блюдо остались, и Александру Евгеньевичу Ася подавала обед именно в них.
После супа – простого, овощного, но, как всегда, вкуснейшего, – отказавшись от второго и извинившись, профессор ушел отдыхать.
Расстроенная Ася сидела на кухне. Что-то не так, определенно что-то не так. В последнее время Саша сам не свой. Из-за самочувствия или из-за чего-то другого? Неприятности на кафедре? Он молчит, а ей остается только гадать.
Ася знала, что на кафедре перемены, новый ректор, то есть новая метла. Об этом еще на поминках по Кларе говорили. Поговаривают, что вот-вот снимут старого декана. Ну да, надо открывать дороги молодым, кто же спорит, но что делать с немолодыми? Это не про старичков, сидящих в научных институтах до звуков похоронного марша, – есть такие и в университетах, муж смеялся, что КПД от них нулевой, но свадебных генералов еще никто не отменял, и академик или членкор картину не портят.
Но Саша не старик, он вполне дееспособен, собран и плодовит. Да и больничный берет в самых крайних случаях, например в эпидемию гриппа, когда болеет весь город.
Но и он дряхлеет, и Ася это видит. Теперь все непросто: надеть пальто и ботинки, завязать шнурки. Трудно вставать по утрам. Ася видит это, однако жалоб не слышит, муж не умеет жаловаться. Но она переживает и понимает, что надо к врачу, проверить сердце, сделать кардиограмму. Не помешает пройти и комплексное обследование – анализы, специалисты. Саша стал хуже видеть, надо поменять очки. Стал и хуже слышать, а это для преподавателя никуда не годится. Раньше была диспансеризация, теперь ее нет, а что в ней было плохого? Все отменяют, все под одну гребенку, с водой выплескивают ребенка. Была бы Маруська – та бы точно выпытала у отца подробности. А у Аси не получается, муж уходит от разговора, говорит, что все нормально и даже замечательно. Какое уж тут «замечательно»! Будто у Аси нет глаз.
Но при всем своем мягком характере он упрям как осел. И наверняка стесняется, жаловаться жене не очень удобно. Глупость, конечно, но все разговоры заканчиваются одним и тем же: муж уверяет ее, что все замечательно и поводов для беспокойства нет.
Ася попробовала поговорить с Юлей. Та, как всегда, торопилась:
– Ой, Ась, не придумывай! Если бы было действительно плохо, папа бы сказал! На работу ходит, лекции читает, книжки пописывает? А то, что слабеет, – так это возраст, Асенька. Вспомни, сколько ему, и успокойся. Многие в его возрасте уже сидят на печи. Слушай, Ась, я тороплюсь, у меня важная встреча. Ты извини меня, а? Вечером позвоню, поговорим.
Конечно, вечером Юля не звонила, да Ася и не надеялась. Юлька живет своей жизнью, увлечена работой, ездит на интервью, пишет статьи, и о ней, между прочим, говорят! Юлия Нитка – известная личность. Правда, псевдоним Юлькин Асе не нравился. Но она молчала – кого интересует ее мнение?
Ах, как ей не хватает Маруси! Что говорить, дом опустел.
Юля появляется раз в две недели, и на этом спасибо. Забежит, выпьет чаю, схватит бутерброд или пирожок, чмокнет их в щеки – и была такова. Обычно на улице ее ждет машина. Служебная или частная? Ася не спрашивала. Пусть только будут здоровы и счастливы ее девочки. И ее дорогой Саша. А она как-нибудь, у нее все хорошо. Только мучит предчувствие какое-то странное, паршивое, гнусное, липкое. Тревожно на сердце, за всех тревожно – за мужа, девочек, маму, сестер, племянников.
Или сейчас всем тревожно?
По вечерам Маруся вспоминала Мансуровский, их с Юлькой комнату, теплую, даже жаркую, стены-то ого-го, полуметровые, обои в нежно-голубую и серебряную полоску, синий бархатный абажур, мягкий, еще бабушкин, прикроватный коврик, кукол, стоящих на полке, любимые, по сто раз перечитанные книги, письменный стол, за которым они с Юлькой делали уроки. Льняные занавески, отделанные бежевым кружевом, белые фиалки на подоконнике, но главное – вид из окна. Сколько лет она просыпалась и видела одно и тоже – лавочку у подъезда, раскидистый клен у котельной, дворницкую, куда они в детстве стремились попасть, но злая дворничиха Клавка их не пускала.
Поговаривали, что Клавка – колдунья и что в ее каморке хранятся всякие страшные вещи: длиннющие острые кривые ножи, пилы, топоры, склянки с ядами. Чего только не придумывали дети, а особенно Юлька. Но никакой колдуньей несчастная Клавка не была, а была одинокой и пьющей бабой, живущей там же, в тесной дворницкой. Женщины ее жалели и приносили то миску супа, то котлету, то кусок торта.
В дворницкую Маруся все же попала, правда не в детстве, а в отрочестве.
Возвращаясь из школы, увидела, что у каморки толпится народ и милиция. Каморку вскрыли, и бедную дворничиху обнаружили мертвой.
Допилась, несчастная баба. Марусю пригласили в свидетели. Почему именно ее, десятиклассницу? Да потому что все быстренько разошлись – кому охота смотреть на покойницу. Маруся согласилась, уж очень ей хотелось заглянуть в каморку.
За крохотным предбанником, где стояли ведра, метла и лопаты, сразу комната – узкая и длинная, справа кровать, слева стол. Один стул, одна табуретка, на табуретке электроплитка. На столе стопка старых пожелтевших газет. Очки с треснутым стеклом. Две пары валенок, пара резиновых сапог. На гвоздях халат, пальто и какие-то тряпки. В углу икона – простая, картонная. На хлипкой, наверняка подобранной на помойке этажерке чистая белая кружевная салфетка. На ней старая фотография молодого мужчины и пластмассовые тюльпаны в бутылке из-под кефира. Пустой флакон от духов «Красный мак», полупустой тюбик губной помады, часы на потертом кожаном ремешке, пластмассовые желтые, под янтарь, бусы. И все. Все, что осталось от человека. От бедной Клавки и ее тяжелой и нелепой одинокой жизни.