Маруся вздрогнула и очнулась. При чем тут Клавка, к чему она ее вспомнила? Надо вставать, обустраиваться и начинать новую жизнь.
Продавщица Оля с усмешкой и интересом разглядывала растерянную новенькую. Потом, видимо, пожалев ее, ушла в подсобку и вышла с коробкой.
– Люстра, – важно сказала она, – и помни мою доброту! Себя не забыла, помню, как приехали сюда. Три дня ревела, а потом ничего, привыкла. А что, и здесь люди живут! Да бери, не стесняйся! Небось у тебя там лампочка Ильича?
«Хватило бы денег, только бы хватило денег, – лихорадочно думала Маруся. – Какая я бестолковая! Приехала на пустое место. И чем я думала? И Лешка тоже хорош, он-то все знал!»
Лешка был в штабе. Маруся осваивала пространство. И вот результат – новая люстра. Дернул же черт заглянуть в электротовары! А там эта добрая женщина Оля, всучившая люстру «каскад». Там же Маруся узнала, что об этой красоте мечтали многие советские женщины. Пластиковая, стилизованная под хрусталь, пошлая до невозможности – настоящий эталон дурного вкуса, деревенщина в самом плохом смысле. В общем, китч и кошмар.
Маруся смотрела на люстру и не понимала, что делать. Как отказаться, когда соседки ахают от восторга? Пыталась всучить люстру Лиде, но та отказалась:
– Еще чего! Ольга дала тебе, в знак, так сказать, симпатии. А тут я! Не, не возьму!
Все это время Маруся привыкала. Привыкала к ужасной квартире, в которой жить, казалось, невозможно. Привыкала к крайне скудному быту, к вечному дефициту то одного, то другого.
Соседки рассказывали, что в пятидесятые годы было совсем плохо, но офицерские семьи получали в военторге пайки: тушенку, компоты, сухофрукты – они и были основным лакомством. Иногда рыбаки приносили красную рыбу, но ее оставляли на праздники. А вот овощи были в сушеном виде: картошка, лук, морковь. Хлеб весовой. Выходит, сегодня не сложности, а так, небольшие трудности?
Раньше за нее все делала Ася: доставала продукты, стиральный порошок, импортное мыло, польские кремы, югославские лаки. И в самые сложные времена умелица Ася могла приготовить кашу из топора: обед из синей и тощей курицы или куска говядины, состоящего практически из костей.
Из Уразова привозили овощи, например, вкуснейшую рассыпчатую картошку. Зимой шли в ход квашеная капуста и соленые помидоры. В пору, когда были трудности с хлебом, Ася пекла лепешки. В буфете стояли закрутки: грибы, огурцы, варенье. Никогда, ни разу в жизни Маруся не задумалась о том, как что-то купить, а потом еще и приготовить.
Привыкала она и к новым подружкам. Дом был устроен наподобие общежития, и по правилам общежития двери не закрывались, а если и закрывались, то никто и не думал с этим считаться, стучали громко и в любое время. Менялось все только тогда, когда возвращались из похода мужья. Семьи жили в томительном ожидании. Вдруг откуда-то возникал слух: идут! И все тут же бежали на берег. В каждую семью приходил праздник. Из кухонь шли запахи пирогов, дети писали приветственные плакаты, готовили концертные номера. Жены делали укладки и надевали выходные платья, а усталые отцы терпеливо и добросовестно смотрели акробатические этюды и слушали песни и стихи. А потом на этажах наступала оглушительная тишина – мужчинам был нужен покой.
Но и в эти священные дни женщины сновали по лестницам – кто с тарелкой пирожков, кто с миской салата, кто с жареной рыбой, кто похвастаться только что сшитой обновкой, кто с письмом от родных, кто с последними сплетнями. А кто-то просто с вязаньем или с пачкой сигарет – посидеть, поболтать, пока муж отдыхает.
От этого Маруся уставала больше всего. Все понимала – и про поддержку, и про сплоченность, и про взаимовыручку. Без этого здесь просто не выжить. А все равно уставала. Хотелось тишины – подремать, почитать, вспомнить прошлое.
Как странно, у нее впервые появилось прошлое! Да-да, именно прошлое, жизнь в Мансуровском, институт, загулы с подругами, безответная любовь к Р.
Ее тайны и ее прошлое.
Когда наступало отчаяние и подкатывали слезы, Маруся ругала себя и давала слово, что это больше не повторится. Но как же она скучала по папе и Асе, по любимой и вредной Юльке, по Москве, по Мансуровскому, по высоченным тополям и пахучим липам, по пышным кустам сирени, по московскому мороженому, по бородинскому хлебу, по широким проспектам, узким улочкам, фонтанам, памятникам, скверам.
И хоть сто раз говори, что сопки и холодное море прекрасны, а северное сияние – одно из чудес света, пейзаж за окном удручал.
Конечно же, было и хорошее. Девочки – так называли друг друга офицерские жены – в любую минуту были готовы прийти на помощь, забегали по сто раз на дню, что-то приносили, чем-то делились, учили Марусю вязать и варить варенье, вздыхали, глядя на ее растерянность, проявляли невозможное терпение, жалели ее, по-доброму посмеивались, утешали, что все со временем наладится. Но иногда Марусе казалось, что и сами они не очень в это верили.
Верила ли Маруся? Верила ли, что привыкнет, обживется? И, кстати, какие у них с Лешкой перспективы?
А перспективы были примерно такие – после второго, ну или третьего, если не повезет, похода офицерским семьям полагалась отдельная квартира. В таком же доме, с такими же условиями, но отдельная, служебная, почти своя. В ней можно сделать ремонт, переклеить обои, побелить потолки, поменять линолеум, с ремонтом помогут друзья. Можно купить новые люстры, и Маруся наконец выкинет ненавистный пластиковый «каскад».
У них будет спальня и зал. Здесь говорят «зал», а не «гостиная». Ну зал так зал, какая разница. Можно купить телевизор, кресла и ковер. Ковер обязательно, это и здешняя мода, и статус, и признак достатка, но главное – с ним тепло.
У них станет все как у всех, как положено. Только не будет всей ее прежней жизни, привычной и любимой… Никогда.
Перевестись в Москву нереально. В Ленинград возможно, но и это через много лет, да и нужны веские причины. «Когда-нибудь, – говорит Лешка, – когда-нибудь». – «Когда это – когда-нибудь? – хлюпая носом, спрашивала Маруся. – В другом веке?» Лешка злился: «А я тебе врал?»
Выходит, они проживут здесь, в поселке, лучшую часть своей жизни. Без родных, без Москвы, без всего, что ей дорого и что она любит, а лет через двадцать или больше их переведут. Но совсем не обязательно в Ленинград! Скорее всего, в другой военный городок, куда-нибудь на Балтику, это тоже Северный флот. Конечно, Балтика – это неплохо, но все тот же военный городок, такая же квартира в пятиэтажке, тот же клуб и женсовет, самодеятельные концерты на праздники, поездки в близлежащий город за тряпками, обмены рецептами кекса или квашеной капусты, походы за ягодами и грибами, заготовки, бесцеремонный стук в дверь, телевизор, два кресла, долгожданный отпуск, вечный спор – Москва или юг, теплые края, о которых мечталось всю зиму. И компромисс – три дня в Москве по дороге в Сочи или в Ялту и три дня на обратном пути. Все, без вариантов.
Это и есть счастливая семейная жизнь, свой маленький мирок, своя пристань. Ты же сама это выбрала, а, Маруся? И все, успокойся, уймись, как говорила бабушка Галя. Разве ты несчастлива? Разве ты живешь с нелюбимым? Разве тебя увезли насильно? А может, долго уговаривали или не предупреждали? Разве ты не сама выбрала такую жизнь?
«Везде живут люди». Не твои ли это слова? Не всем же жить в Москве. Люди, Маруся, живут везде. На севере и на юге, в больших городах и крошечных поселках, в горах, степях, у морей и океанов. И, кстати, счастье не зависит от места или прописки. В общем, бери себя в руки и дуй в магазин! Что у тебя было в планах? А, голубцы! Подружка научила. А Леша, оказывается, обожает эти самые голубцы. А ты, Маруся, не знала. Дуй в магазин, хватай капусту, ну и за дело.
Это и есть жизнь, дорогая Маруся. И завтра будет жизнь. И послезавтра. И радуйся, что Леша рядом. Ведь совсем скоро он уйдет в море. Совсем скоро, через пару недель. А ты будешь его ждать на берегу, как все женщины ждут своих мужей. Теперь это и твоя жизнь – и причал, и серое небо, сливающееся с серым морем. И ожидание – когда всплывет лодка, когда наконец покажется ее «спина». И крик, общий крик радости, который подхватит и унесет холодный ветер, и слезы счастья, и объятия. Все это будет. И тогда, в те самые минуты, ты ощутишь острое, ни с чем не сравнимое счастье. А потом жизнь потечет дальше. Потому, что это и есть сама жизнь. Жизнь, которую ты, Маруся, выбрала. Потому что ты любишь своего Лешку и не можешь без него жить. Ведь не можешь, Маруся? А теперь в магазин.
Это случилось в самом начале второго семестра. Профессор старался не думать о самочувствии – болит и болит, у кого в его возрасте не болит? Всех, даже самых крепких, спортивных коллег настигали болячки. Он видел, как украдкой они глотают лекарства и от крепкого кофе переходят к некрепкому чаю, как устают после лекций и собраний, смотрят на часы и торопятся домой. Все устают и все торопятся, не он один. Это не утешало, но с собственными болячками и самочувствием примиряло.
Еще с утра все было как обычно – обычный рядовой день: нелегкий подъем, овсяная каша, бутерброд с сыром, стакан чая.
Ася заставила померить давление, оно было в норме. В розетке лежали приготовленные ею таблетки, три штуки: маленькая бледно-розовая от давления, белая овальная от сердца, и желтая крупная – он забыл от чего. Таблетки профессор выпил, приказал себе взбодриться, оделся и поехал в институт.
Прихватило его после первой же лекции: противно заныло в груди, и потянуло руку, потом стало трудно вздохнуть. И ко всему прочему совсем некстати закрутило живот.
Он посмотрел на часы – до следующей лекции два часа, отлично. Он успеет и отдохнуть, и выпить чаю, и расслабиться, а может, и подремать в кресле. Только бы отпустило. Казалось, что внутрь, в грудь, плеснули кипятком.
Еле шел и думал об одном: только бы не столкнуться со студентами, только бы не упасть на глазах коллег! Только бы присесть, опуститься на стул, а еще лучше – в кресло или на диван. Дошел. Точнее, доковылял, буквально дополз по стенке, ввалился в преподавательскую, попытался выдохнуть, но, не дойдя до стула, рухнул.