– Десять минут, – кивнула Юля и медленно пошла к выходу.
– Возмутительно! – выкрикнул кто-то. – До чего мы скоро докатимся!
– Уже докатились, – послышалось в зале, – всех распустили – и больных, и родственников.
Послышался одобрительный шепот, все согласились.
Юля стояла у окна и смотрела на улицу. Обычный больничный двор: снуют медработники, у клумбы копошится дворник, в ворота въезжает карета «Скорой».
Ничего, пусть встряхнутся! А то сидят, досыпают, конференция у них! Юля и не думала скандалить – ей было нужно, чтобы ее запомнили, выслушали и немножко взбодрились. И сделали все, что необходимо. «Знаем мы, как вы работаете. Но пока папа здесь, вы не расслабитесь, это я вам обещаю».
И правда все засуетились. Сам главный пришел посмотреть на больного Ниточкина. За ним гарцевала та самая блондинка в модных очках – как оказалось, его заместительница.
«Ничего так, – подумала Юля, провожая замшу взглядом, – стройна, как лань, чапает на высоченных каблучищах, цок-цок. Талия будь здоров, пояском утянутая. И шлейф сладких цветочных духов, несмотря на то что в больницах духи запрещены. Наверняка любовница главного».
Главный, высоченный, широкий, со спиной и руками борца, что называется, держал лицо – разговаривал строго, и было видно, что от этой наглой девицы ему хочется побыстрее отвязаться. Ах, как же хочется эту бесцеремонную красотку с невыносимо черными, просто чернющими, глазами послать – со смаком и от души, с чувством и с большим удовольствием! А не пошлешь, врачебная этика. К тому же ему Игорю Михайловичу, надо быть осторожным – он еще не главврач, а только исполняющий обязанности. Прежнего главного проводили на пенсию, а кого поставят – вопрос… Может, и его – он в больнице лет двадцать, – а может, и пришлого, блатного. А тут еще эта! Цыганка, наверное. Регалии папашины перечисляет, заслугами щеголяет, да еще и своим удостоверением тычет. Тьфу, наглая девка. Наглая, но красивая, хороша – глаз не оторвать, хотя понятно, что стерва, каких мало. Поди свяжись с такой! До конца жизни будешь помнить.
Он человек бывалый и опытный, десять лет приемным покоем заведовал, черт-те кого повидал и черт-те что выслушал. И жалобы на него писали, и подарки подносили, и рыдали от благодарности, и проклинали, и плевали в спину. И доносы строчили, и пациенты, и коллеги – вспоминать не хочется. В общем, борзых он видел-перевидел, из тех, что дверь ногами. Все им можно, все дозволено. Чует – аккуратно надо с этой девицей. Осторожно и с уважением. Новые времена, пресса сейчас в почете. Разнесет больницу, и его за борт… Тьфу-тьфу! Не дай бог.
Больного Ниточкина на карандаш, дать ему не палатного врача, молодого и глупого, а опытного, Люду Коринову, лучшего кардиолога больницы, и пригласить консультанта из Бакулевки. И да, Людке сказать, чтоб вела себя как следует! Людка любит носом ткнуть и на место поставить. Неплохая она заведующая, но баба злая. Жизнь не сахар, вот и скурвилась. А была ничего, он помнит, вместе учились. Резкая, но человек свой, проверенный, не сдаст.
Вокруг профессора забурлила жизнь. Приехал консультант из Бакулевского института, из палаты не выходили врачи, назначили постоянный пост медсестры, жену и дочку ненадолго пускали в палату, профессору становилось лучше, и он умолял отпустить его домой.
«Рисковать вашим здоровьем мы не имеем права, – в один голос чеканили медики, – вы – народное достояние!»
Профессор закатывал глаза:
– Откуда у вас такие сведения? Какая несуразная чушь!
Словом, Юля навела порядок, чему ее отец был совсем не рад. Слишком много внимания, слишком много суеты, он к этому не привык. И. о. главного, Игорь Михайлович Туманов, тоже не обделял больного вниманием.
И еще – симпатичному доктору очень нравилась профессорская дочка. Через неделю Юля сменила гнев на милость и снизошла, зашла в его кабинет и согласилась на чашку кофе.
Игорь Михайлович внимательно изучил последние профессорские анализы и исследования, подробно объяснил, что такое инфаркт, и даже показал это наглядно, рисуя на бумаге: дескать, так понятнее.
Спустя три недели профессора начали готовить к выписке.
Юля ломала голову, стоит ли благодарить главного? Вроде бы да, так положено, а вроде и боязно – кто берет взятку у представителя прессы? Но бутылка хорошего коньяка или виски – это не взятка, а благодарность. Посоветовалась с Кариной, и та, добрая душа, выдала ей бутылку армянского коньяка, коллекционную, привезенную из самого Еревана:
– Не из магазина, даже там таких нет! – объяснила Карина. – Деду доставили с самого завода, эксклюзив, для особо почетных гостей. – И заверила Юлю: – Какое там «жалко», о чем ты! Дед давно забыл о ней, а нам, дуракам, не по ранжиру, выпьем обычного, четыре звездочки, вон, посмотри, полный бар! Бери – и точка. Главное, что все обошлось.
Юля расплакалась. Железная Юля. Сдали нервишки, сдали. Держалась – и вот тебе… Ревела от счастья, что все обошлось. От того, что Кара снова подтвердила верную дружбу, хотя кто сомневался?
– Сама бы сейчас залпом, – утирая слезы, рассмеялась она, – ей-богу, из горла́, как заправский алкаш!
– Кто нам мешает? – невозмутимо пожала плечами Карина и ловко открыла бутылку, те самые четыре звездочки.
Тяпнули по три рюмки, и отлегло. Прав Карин отец: армянский коньяк – священный напиток.
После больницы Александру Евгеньевичу был рекомендован полный покой.
– Про работу и думать забудьте, – гладила его по руке участковый врач. – Что вы так испугались? Я про ближайший месяц, дорогой вы мой человек! Сон и покой. Диета и свежий воздух, через неделю можно гулять. Во дворе, мой дорогой. Во дворе, постепенно, медленным шагом – и на лавочку!
После ее ухода профессор заплакал:
– Жизнь кончилась. Я инвалид. Вы делаете из меня инвалида!
Ася как могла утешала. Слава богу, что были успокоительные и снотворное. Большую часть времени муж дремал.
Ася сидела на краю кровати и смотрела на него. Постарел. Как же он постарел! Раньше она и не замечала большую разницу в возрасте. А теперь… Болезнь меняет, уродует, старит…
Вспомнила, как говорила мама: «Придет время, и ты все поймешь».
И вот, она еще нестарая женщина, а он уже дряхлый старик? Нет, это болезнь. Он восстановится, придет в себя, это после больницы, а дома и стены лечат!
«Все будет как раньше. Все будет как раньше», – повторяла она.
Кстати, Марусе ничего не сообщили. Зачем? Помочь она не может, приезжать ей не надо, а переживать есть кому. Наверняка ей и так нелегко, Алеша в море, она одна. Даже представить – и то невозможно. Как там Маруся? Вечное беспокойство, непреходящее. И вечная боль…
А Юля умница. Какая же умница их Юлька! Всю больницу на уши поставила, всю Москву подняла!
Ася поправила одеяло, дотронулась до руки мужа и тихо, на цыпочках, вышла.
К Игорю Михайловичу Юля попала через четыре дня после того, как выписали отца.
Увидев ее в коридоре, он удивился и, не скрывая, обрадовался:
– О, это вы?
Увидев пакет с подношением, усмехнулся:
– Взятка, значит?
– Что вы! Благодарность, – улыбнулась Юля.
– С вами свяжись! – рассмеялся ИО, как она его про себя называла. – Возьмешь безобидную бутылку, а вы припишете взятку!
– Неужели я похожа на такую стерву? – делано расстроилась Юля.
Игра. Знакомая игра: кто выиграет, кто первым сдастся? Кокетничаем, курочка-петушок, как тетерева на току.
– Похожа, увы. Вам раньше не говорили?
– Бывало, – в тон ему ответила Юля. – Если по правде – бывало.
– Возьму с одним условием, – улыбнулся он, вертя в руке бутылку, – разопьем вместе. Не возражаете?
Приподняв брови, Юля развела руками:
– Не возражаю. Я же стерва, а не дурочка.
– Когда? – ИО явно любил конкретику.
– Я позвоню, – мило улыбнулась Юля и вышла из кабинета.
Вялотекущий роман с ИО не спасал. Хотя доктор как претендент на руку и сердце был неплох – холост, точнее разведен, детьми и алиментами не обременен, строил кооператив, а это означало, что в Юлиной жилплощади заинтересован не был, имел автомобиль и был щедр: рестораны, букеты, духи, подарки. Для нечастых встреч – а оба были людьми занятыми – квартиру искал именно он.
– Бери его за шкирку и тащи в загс, – настаивала Карина, – иначе тебе не справиться!
Кстати, и Карине, с ее бесконечными претензиями и недоверием к мужскому полу, ИО нравился, что было важно для Юли.
Но Юля не торопилась. Кружняк чувствовал: что-то не так, однако вопросов не задавал. «Офицерская выдержка, – усмехалась Юля, – их хорошо дрессируют».
Измотанная, хронически уставшая, по уши загруженная работой, с постоянными дальними командировками, с автобусами и аэропортами, встречами с незнакомыми людьми, бесконечными интервью, статьями, километрами плохих ухабистых дорог, низкопробными гостиницами, Юля на все махнула рукой. В конце концов все разрулится. Да, само собой, ведь это не может длиться вечно. Жизнь пожалеет ее и расставит все по местам, что еще оставалось?
Спасало и то, что с Кружняком они виделись редко. В командировках она отвлекалась, почти забывая о своем тягостном, непрекращающемся романе. Но ее любовник напоминал о себе. Сколько раз он звонил в далекие города и забытые богом поселки, находил ее в полупустых продуваемых гостиничках, в убогих кафешках, где она хлебала полуостывший невкусный суп или с отвращением жевала котлету.
– Вас к телефону! – вбегала растерянная администраторша. – Москва!
– Как ты, малыш? – слышала она знакомый голос. – Тяжело? Куда ты опять забралась?
– Нормально, – еле сдерживая слезы, отвечала она.
Еле сдерживалась, чтобы не закричать: «Я дура, Ген! Какая я дура! Почему я не послушалась тебя, почему не пошла в теплое местечко! Я так устала! Я хочу домой, в Москву! Я хочу в журнал, и чтобы без этих дурацких командировок и лозунгов, что я могу изменить мир! Ни черта я не изменю, можешь торжествовать. Ты был прав, все это глупость и детство. Юношеский максимализм, и я его почти победила. Соскучилась? Да, я соскучилась. Радостно слышать? Ну что же, послушай. Через два дня. Я возвращаюсь через два дня. Если не сдохну».