Тех самых трех слов она так и не дождалась. «А что, такие комплименты – тоже немало!» – грустно смеялась Клара.
А потом появилась Катенька, и все вопросы отпали сами собой. Спокойный и рассудительный Саша, в конце концов не такой уж молодой, вдруг превратился в пылкого, с горящими глазами юнца. Никто его не узнавал, все недоуменно переглядывались. «Что с ним случилось? – шептались в курилке и в кабинетах. – Что с нашим тихим профессором? А как помолодел, как воспрял духом! Просто юноша, а не профессор!»
Он и вправду помолодел, расправил сутулые плечи, выпрямил спину и не ходил – летал. Клара наблюдала за ним с интересом – такие метаморфозы, с ума сойти! Женщины спрашивали ее о переменах с близким другом. Клара пожимала плечами и клялась, что не имеет понятия.
Между прочим, так оно и было – про новую возлюбленную она узнала спустя три месяца, случайно повстречав милую парочку в Парке культуры. И что ее туда занесло?
Ниточкин и девица сидели на лавочке и ели мороженое. Кларин наблюдательный пункт был расположен как нельзя лучше – боковая лавочка на аллейке напротив.
Клара надела косынку и темные очки – для конспирации. Но они не обращали внимания на окружающих, до окружающих им не было никакого дела. Они были заняты друг другом. Девица засмеялась и уронила мороженое, причем дважды. «Вот ведь безрукая», – раздраженно подумала Клара. И оба раза профессор спешил исправить ситуацию – бегал к ларьку и покупал новый рожок. На скамейке возле девицы лежал немного увядший букет.
Закрапал дождик, и они вскочили, Саша накинул на девичьи плечи пиджак, и они бросились к ближайшему павильону. Подвядший букетик остался на лавке.
«А я бы не забыла», – усмехнулась Клара, достала из сумки зонт и медленно побрела к выходу.
Дождь униматься не думал и, даже наоборот, разошелся совсем не на шутку. На лужах вспухали и лопались крупные пузыри. Все торопились укрыться под сводами ворот, в арках, под козырьками билетных касс. Кто-то бежал к метро, кто-то пытался прыгнуть в троллейбус. Только Клара шла медленно, словно и не было никакой стихии. Ей было наплевать на промокший плащ и мокрые туфли, на прилипшие холодные чулки, на трепыхающийся от сильного ветра зонт. Ей было на все наплевать. Потому что то, что она ненароком подсмотрела, привело ее в ужас: Саша был влюблен. Влюблен как мальчишка. И никаких шансов – ни одного, ни половинки от одного – у нее не оставалось.
Клара умная и все поняла. Но все-таки – неужели было так сложно разойтись по-хорошему, по-человечески? Трусишь сказать в глаза, объясниться – черкани письмишко. Оно не утешит, зато Клариной гордости будет полегче. Ну ладно. Так – значит, так. Биться за него она точно не будет. Но какие же мужики трусы, даже самые честные и порядочные. Самые лучшие – и те трусы. В конце концов, ей был нужен не брак, не печать в паспорте, не его квартира – у нее не хуже, а может, и лучше, – не статус профессорской жены – она и сама не лыком шита, сама доцент. Ну да, все сама.
А что до девицы – она совсем блеклая, ничем не примечательная. И это не ревность оставленной женщины и не бабское злопыхательство. Девица и вправду была самой обычной: среднего роста, стройная, талия тонкая, а вот грудь незначительная. Да все в ней незначительное, в этой девице. Лицо, правда, миловидное, но тоже обычное: светлые глазки, пушистые русые волосы, вздернутый нос, бледный рот. Такие кажутся слабыми, их хочется защищать, носить на руках, приносить им кофе в постель, надевать на ночь носочки, ведь они, эти нежные, как правило, очень мерзлявы. Молодость – вот ее козырь. Молодость и хрупкость, беззащитность. Клара знала: в таких и влюбляются. В таких, а не в таких, как она: сильных, ярких, красивых, бросающихся в глаза. Незаурядная внешность, блестящие способности к науке и преподаванию. На своей кухне, в своей уютной и красивой квартире она тоже была яркой. И когда каталась на коньках и лыжах, и в море, когда бросалась в самые страшные волны. Высокая, стройная, изящная, с прекрасным вкусом и красивым ухоженным лицом. Не женщина – Мадонна!
Домашние любили повторять байку, как пьяный, с трудом стоявший на четвереньках у входа в метро, увидев Клару, из последних сил постарался выпрямиться, не без труда приложил трясущуюся грязную руку к виску и заорал:
– Мадонна!
Проорал и тут же упал лицом в грязь. Это и вправду было смешно.
Вот только профессор всего этого не видел или не хотел видеть.
Объясниться он так и не удосужился – напротив, стал ее избегать. Завидев ее, старался проскочить мимо, войти в соседний лифт. А перед тем, как зайти в столовую, осторожно заглядывал внутрь – там ли она, бывшая любовница?
Клара перестала ходить в столовую.
Однажды он спросил – так, между прочим: «А что Клара Арнольдовна? Давно ее не встречал». Оказалось, что у бывшей любовницы случилось страшное горе – погиб единственный сын. Профессор его почти не помнил – ну да, сын, ребенок, что там еще? Вспомнил, что мальчик был талантлив и ему предрекали большое будущее пианиста.
Он силился вспомнить подростка – худой, высокий и оттого сутулый, кажется, темные волосы, да, прямые и непослушные, челка на глазах. Профессор по-дурацки пошутил – дескать, не мешает ли челка игре, видит ли он клавиши и ноты. Мальчик обиделся, и профессору пришлось извиняться. Тогда он окончательно понял, что с Клариным сыном у него никогда не наладится. Да и видел он его раза два: в институте, потом еще на улице, где мальчик поджидал мать.
Клара тогда хотела их познакомить и почему-то очень нервничала. Профессор значения этому не придал:
– Кларочка, я пошел?
И, быстро распрощавшись, направился к метро. У поворота обернулся и махнул рукой. Ему показалось, что Клара расстроена, но он сразу забыл об этом и больше не вспоминал.
Что еще он знал о ней? Жили они втроем, Клара, сын и ее престарелая мама, на Смоленской, в большом сером доме у самого метро, в хорошей трехкомнатной квартире, выданной в начале пятидесятых Клариному отцу как большому начальнику. С мужем, отцом того самого мальчика, они давно развелись.
В квартире на Смоленской профессор был один раз, и то коротко, что называется, в дверях – Кларе нужно было переодеться перед театром. Тогда он познакомился с ее матерью – маман, как ее называла Клара. Маман была дворянских кровей, из бывших, а отец из простых – обычный еврейский парень из бедной семьи, родом из Витебска. В квартире он прожил немного, умер после ранений.
Клара, смеясь, рассказывала, что, когда маман музицировала, отец на газете чистил селедку: «Полное несоответствие! А ведь жили и, кажется, любили друг друга».
«Господи, какая беда!» – шептал профессор, направляясь к телефонной будке – звонить из преподавательской не хотелось.
– Клара, милая, – взволнованно начал он, – я не знал! Поверь, я не знал! Иначе бы…
– Что – иначе? – хрипло усмехнулась она. – Знал – не знал… Какая разница, Саша?
Он не знал, что ответить. Что-то замямлил, забормотал, но она резко перебила:
– Все, Саш, все. Пожалуйста! – И повесила трубку.
Растерянный, профессор вышел на улицу. Что делать? Поехать на Смоленку, позвонить в дверь, обнять ее?
Если она откроет. И вряд ли получится обнять. Клара гордая.
Несчастье с сыном случилось шесть лет назад, и все удивлялись, как мужественно эта женщина держалась на людях.
Вскоре после Катиных похорон Клара пришла на кафедру, подошла к его столу.
– Не прогоните, Александр Евгеньевич? – мягко улыбнулась она. – Не помешаю?
Смущенный профессор засуетился, выдвинул стул, предложил чаю. Она села в кресло напротив, положила ногу на ногу.
– Я покурю? – полуспросила она и, не дожидаясь ответа, закурила.
Курить в кабинетах не разрешалось, но возразить он не мог.
Клара курила и внимательно рассматривала профессора.
– Бледный ты, Сашка, – наконец сказала она, – и похудел. Но это только на пользу. – Она помрачнела и продолжила: – Саша, ты знаешь о моем горе. Кто об этом не знает… – Она докурила, выкинула окурок в окно и снова села напротив. – Я не утешать тебя пришла, дело это глупое и неблагодарное, по себе знаю, и кроме раздражения и злобы ничего не вызывает. Сейчас тебе кажется, что ты самый несчастный человек на земле. Горем мериться нельзя. И тем не менее. Я потеряла ребенка – взрослого, красивого, умного, образованного, заботливого и нежного. С таким сыном было не страшно думать о старости, я была в нем уверена. Да и столько сил было вложено! Мною, мужем, свекровью, мамой! Фортепьяно, фехтование, плавание, горные лыжи! И знаешь, он везде успевал, везде был лучшим! Одним словом, наша надежда и гордость. Подруги мне завидовали – вырастить такого сына! Я понимала, что счастливая и небедная старость мне обеспечена, к тому времени его уже знали в музыкальном мире, о нем говорили, даже писали статьи… – Она замолчала, видно было, что ей труден этот разговор. – К тому же мы были с сыном большими друзьями. И вот этот мир, мирок, мой прекрасный, счастливый и спокойный мирок рухнул в одночасье.
Погиб сын – и все кончилось. Ни к чему не осталось интереса, я не могла даже читать, а ты знаешь, что я книгочей. Тряпки? Да боже мой, какие там тряпки! Полгода ходила в старом свитере и вытянутых брюках. Ни маникюра, ни педикюра, ни кремов для лица. Ничего. Жила на автомате: есть обязанности – я их исполняю. Например, покормить маму, вымыть посуду, купить хлеб и кефир, сменить постель, достать почту. Все остальное меня не интересовало. Подруги пытались помочь, тащили в театры и в музеи, но я отказывалась.
Зимой уехала на дачу. Одна. Кое-как протопила дом, свалила на кровать все одеяла и подушки, сделала себе норку и лежала, лежала… Дни напролет. Вставала, чтобы сходить в туалет и нагреть чайник. Питалась галетами и сухарями, просто чтобы не сдохнуть. А сдохнуть хотелось. Ах, как хотелось сдохнуть, Саш! Мечтала об этом. Представляла и улыбалась от счастья.
Но не могла себе позволить. Мама – вот главная причина. Конечно, мои подруги ее не оставят, но и к себе не заберут. Маман – человек сложный, да и у всех своя жизнь. Значит, пристроят в приют, пусть в самый лучший, если такие имеются. Но это будет приют: завтрак, обед, ужин, помывка. Все по часам, жизнь по расписанию. А она этого не выносит – рамок, ограничений, дискриминации. Мама свободный человек, она наслаждается свободой после стольких лет жизни с отцом. Ты знаешь, большой пост в Совнаркоме, страх ареста, все остальное. Она помнила, как брали соседей и знакомых, как вздрагивали от шагов по лестнице. В общем, я не имела права ее оставить.