Оказалось, что в Уразове, в родительском доме, живет семья двоюродного брата. Это меняло ситуацию, но принять ее, согласиться с ней? Остаться без Аси?
– Я подумаю, – всхлипнула Маруся. – Ведь тебя интересует мое мнение? Я должна принять это, понимаешь? Понять и принять.
Нет, невозможно. Невыносимо и тягостно. Кого ты обманываешь, Юля? Его? Нет, себя. А ситуация не твоя. Несвойственная тебе ситуация. Ты делаешь вид? Молчишь? Ты так держишься за него?
Вид делала, да. Молчала. И насчет держаться – тоже, наверное, да. Пыталась шутить сама с собой: столько лет прожили, а теперь отдавать?
Смешно.
Рассказала Марусе. Сама удивилась, что рассказала.
Та смотрела во все глаза, от такой новости даже закашлялась.
– А что такого? – разозлилась Юля. – Тоже мне, редкость! Ну да, есть ребенок. Да мало ли, у кого есть ребенок на стороне? Живут и так. Он молчит, а мне что, больше всех надо?
– Тебе – больше всех. Странно, что ты вообще так долго продержалась. Ох, Юль. Ты же не сможешь все время молчать, я тебя знаю.
Все правильно, и Маруся права. Молчание не просто угнетало, оно терзало ее.
Спустя полгода рассказала сестре и Асе про отца. Ася призналась, что знала, нашла Катино письмо и что сожгла его, уничтожила после похорон мужа. Юля и Маруся застыли.
– Ты знала? – наконец выдавила Маруся. – Знала и не сказала?
Ася молчала.
– Как ты могла? – задохнулась Маруся. – Как ты могла не сказать?
– Не сказала и не сказала, – заступилась за мачеху Юля. – А ты уверена, что сказала бы?
Маруся расплакалась.
– Прости меня, – сказала Ася и тоже расплакалась, – я думала, что так лучше, что не надо вам знать такое про мать. Не надо знать, что вы… – Ася запнулась. – Ну что вы сестры только по матери. Как это называется – единоутробные? Думала, что тебе, Юленька, будет сложно и плохо. И еще – я не знала, что твой отец жив! Я вообще ничего про него не знала, со временем даже фамилию забыла, помню, что-то армянское и на «Ш».
– Оставь, – отозвалась Юля, – никто не знает, как бы поступил в этой ситуации. Никто. И ты, Маруся, не знаешь. Не знала бы, и бог с ним, пережила бы. А вот узнала – и не знаю, что с этим делать. Не знаю, понимаете? Искать его? Зачем я ему, если он никогда мной не интересовался. Я и с Игорем не знаю, что делать, а тут еще эта история. Ладно, куда кривая вывезет, туда и поедем! А может, этот папаша пошлет меня к чертям собачьим. Спросит, а кто такая эта Катя, какая такая дочь Юля? Да не нужна мне дочь от какой-то там Кати! Ну? И за что мне все это? Господи! – Юля прошлась по комнате и встала у окна. – Вот за что? Ребенок этот внебрачный, папаша новоявленный? Жила себе и жила, а тут такое… – И Юля расплакалась. Юля, сильная бесслезная Юля, боец и борец, ревела, как «самая последняя Маруська».
Потом, обнявшись, ревели все вместе. И стало чуть легче. Чуть-чуть, всем трем.
После того разговора в Мансуровском Юля решила, что хватит. Хватит лгать, притворяться, делать вид. Никакой семьи у них с Игорем нет, да и никогда не было. Как говорится, встретились два одиночества, разожгли у дороги костер. Вернее, пытались разжечь. А не вышло. Признайся, что не вышло. Совместное проживание, привычка, комфорт – это еще не семья. Она устала от всего этого, устала притворяться. Чего она боится? Одиночества? Глупости, она, как теперь говорят, самодостаточна. Кстати, ужасное слово. Но это так, она не боится одиночества, она сильная и отважная, она… И вдруг Юля так разозлилась на мужа, что поняла – все, конец, так больше продолжаться не может. Надо его отпустить. Сделал ребенка – отвечай. А то ишь, сидит, как в норе, в тепле и в уюте. Расти сына, милый. Это твоя прямая обязанность.
Он, как обычно, задерживался. Юля спать не ложилась. В ее характере – если решила, то делай сегодня же, никаких «до утра» и «до завтра»!
Дверной замок щелкнул в половине первого, Юля вышла в коридор.
– Не спишь? – удивился Игорь.
– Не спится.
Надев тапочки, он поднял взгляд на жену:
– Юль, да что с тобой? Что-то случилось? – спросил он.
– Думаю, да.
– Что же? – осторожно, словно предчувствуя, спросил он. – Что-то на работе?
Юля медленно покачала головой: нет, там все нормально.
– В Мансуровском? – встревоженно спросил он. – Ася, Маруся? Тома, Дима?
– Павлик, – ответила Юля.
– Кто? – спросил он. И тут же медленно опустился на стул: – Значит, узнала.
– Узнала. Такое не утаить. Когда-нибудь, да всплывет.
Игорь молчал.
– И что будем делать? – продолжила Юля. – Тебе не кажется, что надо принимать решение?
– Завтра я уйду, – не поднимая глаз, ответил он. – Потерпишь до утра?
– Потерплю, – сказала она и пошла в спальню.
Сердце колотилось как бешеное. «Вот и все, – повторяла она, – вот и все кончилось. И все так просто – «завтра я уйду»! Выходит, он ждал». И она ждала. Только другого – его покаяния и просьбы не разводиться. Наивная дура.
Значит, там действительно семья. Не просто мальчик Павлик, рожденный наглой приезжей девицей, чтобы что-то отнять и отхапать, а семья. Отношения, сын и любимая женщина. Ну что же, нормально. У них-то никогда не было любви. Или была? Иногда ей казалось, что была. Он уйдет из ее квартиры и жизни, и она снова останется одна. А разве она не была одна вместе с ним?
Завтра его не будет. Не будет его вещей, брюк и рубашек, ноутбука и одеколона, зубной щетки и чашки с видами Барселоны, которую они купили, путешествуя по Испании.
Не будет их тихих, почти безмолвных и все-таки хороших вечеров. Не будет планов на лето. Совместных просмотров фильмов. Кефира в холодильнике, который он обожает, а она терпеть не может.
Бейсболки с логотипом известной фирмы тоже не будет, и тапочек, которые всегда покупала она. Ничего от него не останется. Только воспоминания. Но и это, между прочим, немало.
В кого она превратится? В одинокую стареющую женщину, в полнеющую тетку?
Была без радости любовь, разлука будет без печали? Как же – без печали! Ей так плохо, что хочется выть.
Нет, виду она не подаст, будет держаться, что-что, а держаться она умеет. Да пусть валит, к чертовой матери, к своему сыну, к этой бабе!
Она все узнала про эту девицу: тоже врач, приезжая, но в Москве уже много лет, живет на съемной квартире, но в неплохом месте. Водит машину и, видимо, неплохо зарабатывает. Внешне вполне ничего, из тех, о ком говорят «обычная, но милая». Что ж, яркая и необычная у Игоря уже была.
Жалко напрасно прожитых лет? Жалко, но и в них было хорошее. Страшно перед перспективой одинокой старости? Страшно, но что поделать, до старости еще далеко, и кто знает, что приготовлено судьбой.
Но какая же сволочь Кружняк, какой же мерзавец! Да все они хороши! Сильное племя – и Кружняк, и муженек. Кажется, уже бывший… И ее кровный папаша, как его – Андраник?
Ну их всех к черту.
Алексей Родионов, бывший муж Маруси и отец Томочки, объявился в Москве в день рождения дочери – той исполнилось четырнадцать лет. Приехал с подарком – огромным, в человеческий рост, медведем кипенно-белого цвета. «Вершина пошлости», – хмыкнула Тома. К «вершине» прилагался огромный и пышный, с башенками из безе праздничный торт.
Тома хмыкнула и скривилась – тоже так себе сооружение, пошловатенькое.
– Мам, – шипела дочь, – мне четырнадцать лет, и я давно не играю в игрушки! Куда девать этот пылесборник?
– Потом, – шепнула Маруся, заваривая чай. – Засунем на антресоль или отдадим в детский дом.
Пили чай с тортом, но беседа не клеилась.
Маруся исподволь оглядывала бывшего мужа. Постарел. А кто не постарел? Поседел, мешки под глазами, резкие носогубные складки, отсутствующий зуб слева – словом, поживший, потрепанный жизнью мужик. Жизнь у Лешки не сахар, работа не просто сложная, а тяжелейшая. Да и место проживания не Эдем: климат и прочее. Плюс двое детей, наверняка и с ними непросто.
Леша показывал Томе фотографии братьев. Та пыталась выдавить улыбку.
Маруся видела, как потеплели Лешкины глаза.
– Это старший, Петр, Петька, – говорил он. – Десять лет, бандит будь здоров, но первый детский по тхэквондо, представляешь! А это младший, Виталька, он потише. Пока потише, а что будет дальше…
Тома скучала, корчила рожицы и бросала на мать испепеляющие взгляды.
«Томится, – подумала Маруся. – А что он хотел? Явился спустя столько лет, привез дурацкий подарок, предъявил фото – и нате, полюбите меня и моих сыновей».
Кстати, мальчишки самые обычные, что называется, из толпы, со двора – белобрысые, курносые. Увидишь и не запомнишь. Маруся с гордостью посмотрела на красавицу дочь.
Тома хорошела день ото дня. Высокая, тоненькая, ладная и складная – плечи, руки, талия, ноги, маленькая красивая грудь. Дивное, тонкое, еще детское, но обещающее стать прекрасным лицо. Светлые пышные волнистые волосы, которые глупая Тома старательно пыталась выпрямить, высокие острые скулы, красивый, яркий рот, тонкий, чуть вздернутый нос и большие распахнутые зеленые глаза под густыми и темными ресницами – подарок отца.
Красавица. Красавица и умница, еще бы поменьше ленилась!
А Лешкины дети, наверное, в мать. Ну да, так и есть. На одной из фотографий рядом с мальчишками стояла женщина – обычная, ничего примечательного: среднего роста, полноватая, курносая, с сильно подведенными глазами и светлыми крашеными волосами. «Гарнизонная жена», – хмыкнула про себя Маруся и почему-то осталась довольна.
О господи, сколько лет прошло! Четырнадцать, вот сколько. А сколько воды утекло? Океан. У них давно ничего общего и даже их дочь, Тамара Родионова, девица четырнадцати лет, не общая, а только ее, Марусина! И ей, этой дочери, скучно и муторно – вон, зевок прикрывает! И Маруся ее ни капельки не осуждает. Лешка приехал на три дня, а это значит, что целых три дня будет мучить Томку, ходить с ней в кино, в кафе и на Красную площадь. И, скорее всего, окончательно отобьет охоту общаться. «Какой он провинциальный, – подумала Маруся, – и неухоженный. Жалкий. А дочь надо спасать».