– Том, у тебя занятия? – посмотрев на часы, спросила Маруся. – Давай собирайся!
Тома сообразила, радостно закивала и быстро ушла. Лешка поник, расстроился.
– Не грусти, кстати, ты есть не хочешь? У меня щи и остатки курицы, может, поешь?
Он согласился и ел с таким аппетитом, с такой жадностью, что Маруся смутилась и отвела взгляд.
– Ты где остановился? В гостинице? Знаешь что, – подумав, сказала она, – а давай я тебя провожу! Сама сто лет не гуляла, да и погода отличная. Обещали дожди, но вряд ли, небо чистейшее. – И Маруся посмотрела в окно.
Они шли по городу, и Алексей Родионов, бывший муж и отец ее дочери, бывший любимый, так и не освободивший место для следующего, стал снова родным и единственным, и эта мысль потрясла Марусю до самой глубины души. Ошарашенная, она пыталась справиться с гулко колотящимся сердцем и тщетно пыталась прийти в себя.
Между тем погода испортилась, небо нахмурилось, сжалось и потемнело, вдалеке нечетко, но угрожающе прогремел гром, упали первые крупные капли, а через секунду дождь хлынул, обрушился, обвалился на город и прохожих. Машины замедлили ход, и тут же образовалась очередь, автомобилисты жали на клаксоны, но их звуки тонули в шуме дождя, сливаясь в один непрерывный длинный, занудный гудок.
Рядом ничего не было – ни магазинов, ни аптек, ни даже кафе. Надо же, самый центр, оживленное место, а не укрыться, даже подъездов нет – все внутри, во дворах.
Свернув в переулок, увидели арку, вот и спасение! Юркнув туда и посмотрев друг на друга, вдруг рассмеялись. «Как подростки, – мелькнуло у Маруси. – И все как тогда, сто лет назад».
Стараясь не смотреть на Алексея, она отряхивала мокрый жакет, глупо смеялась и говорила про туфли:
– Ну надо же, совсем новые, Дима привез из Болоньи. Так жалко, такие удобные!
Дождь не утихал, а, напротив, набирал обороты, и они с удивлением смотрели на эту стихию в арочный проем, как на экран в кинотеатре.
– Замерзла? – спросил Алексей.
Маруся кивнула. И правда, зуб на зуб не попадал, промокла до нитки. До дома пешком минут тридцать, а то и больше, но если переулками, через дворы, то быстрее. Дворы и переулки Маруся знает, только это вряд ли поможет.
Поймать такси не получится – кто остановится, а главное, кто поедет в такую погоду? Выход один: ждать, пока стихия угомонится, и надеяться, что это приключение закончится не воспалением легких, а простудой и насморком.
И вдруг он обнял ее, прижал к себе так крепко, что от неожиданности Маруся закашлялась. От смущения она не подняла глаза, а просто уткнулась в шею, такую теплую, даже жаркую, что нос и щеки начали согреваться.
Он пах точно так же, как и тогда, когда был ее Лешкой, самым лучшим и самым любимым, единственным, за которым, как ей казалось, она готова была пойти на край света.
Но не пошла. Не пошла.
А он продолжал ее обнимать, и она чувствовала его руки, такие знакомые и такие нежные, такие любимые, которые никто так и не смог заменить. Что же она, Маруся, наделала? Что она сделала со своей жизнью?
И вдруг – просто чудо из чудес, так не бывает, или бывает, но только в кино – около арки остановилось такси, из которого выбежала смеющаяся молодая пара, такая счастливая, что скрыть это было нельзя, невозможно. Взявшись за руки, они выбежали из арки и устремились через двор в дальний подъезд.
Лешка рванул к машине.
Через минуту они сидели на заднем сиденье.
– Куда? – обреченно спросил таксист. – Если к черту на кулички, даже не упрашивайте, не доберемся.
– Нет, что вы! – затараторила Маруся. – Мы совсем рядом, мы тут, в Мансуровском.
Но Алексей назвал другой адрес. Растерянная, Маруся уставилась на него, но ничего не спросила.
Он сжал ее руку, а она закрыла глаза.
Два оставшихся дня они так и не вышли из скромного номера ведомственной гостиницы. Заваривали быструю лапшу, доедали сыр, колбасу, пили чай. Алексей порывался сходить в магазин, но она останавливала его, а точнее – не отпускала. Она не выпускала его из своих объятий, потому что боялась, что он уйдет и никогда не вернется.
Ничего не изменилось. Ничего. Все было так же, как и тогда, пятнадцать лет назад. И они были такими же, как пятнадцать лет назад. Или она все придумала? Нет, не придумала.
Он говорил ей те же слова: что она единственная и других просто нет и быть не может и что настоящее было только там, в их комнатке с желтыми обоями, только там и только с ней, а вся остальная жизнь, последующая, была ненастоящей. И счастлив он не был, а жил по инерции – так надо, потому что семья, дети, борщ на плите, общее одеяло и разговоры за ужином. Ему всегда казалось – нет, он знал наверняка, – что эта жизнь была им придумана. И еще он смирился.
Она говорила то же самое и повторяла, что виновата, поэтому нет ей прощения, что это она все поломала:
– Не спорь, это я, только я. Но я расплатилась за это, Алешка. Так дорого, Лешенька, расплатилась.
Маруся плакала, уткнувшись ему в плечо, а он гладил ее по волосам, прижимал к себе и успокаивал, просил замолчать, не корить себя, потому что и он был неправ, потому что надо было понять ее, тихую московскую девочку, понять, а не тащить на край света, не принуждать жить в невыносимых условиях и ждать его месяцами. Кто бы все это выдержал, кто? Надо было понять и что-то придумать, но было проще смертельно обидеться на нее, а заодно и на дочку, потому что дурак и сопляк. «Я же был сопляком, Марусечка!»
Они спорили, и Маруся убеждала, что его вины нет ни в чем, это она виновата, а заплатили оба.
– Платила даже Тома, хоть я и очень старалась. Я виновата кругом, – шептала Маруся, – и перед тобой, и перед дочкой. Но я искуплю, слышишь? Я все искуплю!
Не только они были счастливы в эти три дня. Счастлива была и их дочь: надо же, совершенно неожиданно ее оставили в покое и не заставляют общаться с папашей, совершенно чужим человеком. Сами натворили дел, а ей, ребенку, расхлебывать! Кто он ей? Да никто. И вообще – она любит Диму, а Аньку считает сестрой.
Маруся проводила Лешу до аэропорта. Не уходила, пока он не скрылся из виду.
Ехала и ревела, но было на всех наплевать. Она была очень счастлива и совсем немного несчастна.
Войдя в квартиру, плюхнулась на диван и набрала номер. Включился автоответчик, и она написала сообщение:
– Дима, прости, но я тебе изменила, и я ухожу. Ты больше, пожалуйста, не приезжай. Вещи отправлю посылкой. Прости меня, дело не в тебе, и ты ни при чем, так получилось, так сложились обстоятельства. Еще раз прости, я сволочь и гадина.
«Взрослая тетка, а такое сотворила! Ладно бы по молодости, но так?» – подумала она и, улыбнувшись сквозь слезы, прошептала: «Лешка, а я уже по тебе соскучилась!» – и закрыла глаза. Уснула она моментально. Еще бы.
Утром было счастье, которого Маруся давно не испытывала. Она чувствовала себя молодой и легкой как перышко, ей хотелось петь и кружиться по комнате, хотелось открыть окно и закричать всему свету: «Люди, послушайте! Перед вами самая счастливая женщина на свете!»
И утренний кофе, пусть растворимый, из банки, а не свежесваренный в медной турочке, который просто закончился, потому что в доме не было настоящей хозяйки, дорогой Асеньки, был ароматен и прекрасен. И банальный бутерброд с наибанальнейшим подсохшим российским сыром тоже был замечателен, и не вымытая с того самого дня посуда – ну Томка еще получит, – и несвежее кухонное полотенце, и пыльные шторы, которые Маруся обещала Асе стирать каждый месяц, и небрежно раскрытая и ополовиненная коробка шоколадных конфет на подоконнике, и перегоревшая лампочка в оранжевом абажуре, и неглаженые, а просто сваленные на стул Марусины и Томины вещи – в общем, бардак из бардаков, – все это не угнетало, не раздражало и не расстраивало. Наплевать! «Ты, Маруся, не из грязнуль, – вздыхала Ася, пеняя ей на небрежность, – ты просто обычная разгильдяйка! А с этим можно бороться».
Но бороться совершенно не хотелось ни с чем, а уж с небрежностью точно и с разгильдяйством тем более.
Ах, как ей хотелось быть разгильдяйкой! Что-то придумать, соврать и прогулять работу. Налить большущую чашку сладкого чая, сделать здоровенный – а то и два – бутерброд с чем-то вредным, но вкусным, например, с копченой колбасой или голубым острым сыром, и завалиться в кровать. Нет, не смотреть фильм, не торчать в интернете и даже не спать сколько влезет, – ей хотелось свернуться клубком, креветкой, как говорила дочка, укрыться одеялом, закрыть глаза и… Мечтать. Мечтать и вспоминать, поминутно, посекундно перебирать эти дни, восстанавливая в памяти все подробно, утро, день, вечер. Ночь. Вспоминать его лицо, руки, шею и плечи. Ощущать его запахи, такие родные, как будто и не было всех этих лет. Вспоминать его родинки, мелкие и крупные – и их она помнила, не забывала.
Шрам под подбородком, «бандитская пуля», смеялся он. Глупости, шрам от обыкновенной шариковой ручки.
Маруся вспоминала, как гладила его лицо, широкие брови, прямой крупный нос с круглой пимпочкой на конце, красиво очерченные резкие скулы, большой лоб с глубокой поперечной морщиной. Закрытые веки, выпуклость глазного яблока, сухие губы. «У него всегда сухие губы, – закрыв глаза, шептала Маруся, водя рукой по подушке. – Господи, как же я счастлива!»
Маруся открыла глаза и улыбнулась. «И весь мир для нас, весь. Хватит, намучились. Намучились и расплатились. Надо все рассказать – сначала Томе, потом Юльке. А там и Асе».
И все будут счастливы, все! Так же, как и она, Маруся.
Представляла, как все разохаются: Ася, Томка, Юлька. Представляла и улыбалась. «Устроила вам сюрприз, а, родственнички? Не ожидали? Да я и сама не ожидала. Но так сложилось. Оказалось, мы не переставали любить друг друга. Все эти годы, вы представляете, кто бы ни возникал на нашем жизненном пути, мы всегда любили друг друга! Как в сказке, правда? Или в кино. А что в жизни – никто не поверит!»
Позвонила сестрице, говорила интригующим, как ей казалось, голосом. «Никаких завтра, именно сегодня, Юль! До завтра не ждет! Нет, даже не намекну! Ты не волнуйся, ничего плохого, совсем наоборот! Все, жду. И возражения не принимаются!»