Заглянув в спальню, Софья Николаевна с удивлением увидела в комнате одну только Катю, подметавшую пол.
И Софья Николаевна с поспешностью отошла от двери, чтобы не смутить этого первого, робкого Катиного веселья.
Но особенно радовалась Софья Николаевна, замечая, с каким нетерпением готовится Катя к началу школьных занятий, как ждёт наступления первого школьного дня.
Да, больше всего на свете Кате хотелось учиться. Целый год она не ходила в школу. И как соскучилась она за этот год и по партам, и по чёрной доске, и по белому мелку, по тетрадям, по книгам и по высоким светлым классам! Но больше всего вспоминала она своих учителей. Где они теперь?
Милая прежняя школа! Что с ней стало? Может, на том месте, где она стояла, высокая, светлая, звонкая, — одни только обгорелые кирпичи?
Да, всё это время Кате очень хотелось учиться. Но когда она вспоминала о том, что придётся ей учиться не в прежней, знакомой и милой школе, а в новой, совсем чужой, она робела и пугалась. А вдруг после болезни, после пропущенного года она всё, всё перезабыла, что проходила прежде?
Чем ближе подходил день занятий, тем сильнее боялась Катя. Она уже давно достала себе все учебники младших классов. И всё повторяла, всё повторяла. Она повторила всё, что учила в школе до войны, начиная с первого класса.
Однажды — это было в конце августа, когда занятия ещё не начались — Катя вдруг решила сбегать в новую школу. До чего не похожей на прежнюю оказалась эта школа!
Та была высокая, трехэтажная. Та вся звенела и гудела от ребячьих голосов, когда в часы переменок все выбегали из классов и носились по светлым коридорам, по широким лестницам. В большом зале был такой гладкий и блестящий пол, что, разбежавшись, можно было несколько шагов скользить по нему, как по льду!
А эта была невысокая, небольшая и такая тихая! Тихая-претихая… Только старичок-сторож сидел на приступочке крыльца и грелся на солнце. Он молча кивнул головой, когда Катя попросилась зайти.
Коридор в этой школе был не очень длинный и совсем не широкий. И никакого зала не было. И никаких широких лестниц. Всего несколько ступенек, по которым она только что взбежала на крылечко. Вот и вся лестница.
Но окна в коридоре и в классах были такие же широкие, высокие и светлые, как и в её прежней школе. Только виднелись из них не улица, не дома, а картофельное поле, и поле скошенного овса, и далёкая-далёкая полоска леса.
Стены были из круглых новых брёвен и пахли лесом. Прозрачные, липкие сосульки смолы застыли на них. Катя, отковырнув одну такую сосульку, взяла в рот и пожевала. Потом до самого вечера всё ей представлялся дремучий лес, и до самого вечера она с неясной для себя нежностью думала о своей новой школе, такой необыкновенно тихой.
Сегодня, первого октября, её новая, тихая школа, да и не только школа — и вся лужайка кругом школы гудела и звенела от ребячьих голосов. И перед низким крыльцом, и под широкими окнами, и по всей лужайке — всюду стояли и ходили, бегали и носились ребята. Мальчики были в белых, голубых, синих, жёлтых рубахах. По вороту, на рукавах и по низу этих рубах цвели расшитые шелками васильки, маки и незабудки. А какие наряды были у девочек! Никогда Катя не знала, как красивы праздничные марийские платья! Цветная оборка с кружевами была пришита к подолу белой длинной рубахи. За оборкой шла вышивка. За вышивкой рядами были нашиты разноцветные шёлковые ленты. А передники были из цветастого, яркого ситца, с крылышками на плечах.
Катя остановилась в сторонке. Ох, сколько ребят! И никого-то она среди них не знает, кроме своих, детдомовских. А свои куда-то разбежались. Где они все?
Вон Аркаша, Шура, Генка. Они уже вместе с куптурскими мальчиками. Вот повытаскивали из карманов разные железки, гвозди, гайки, камешки. Показывают друг другу. Прищёлкивают языком. Между собой обмениваются. Спорят. И вдруг всей ватагой сорвались и убежали за школу.
Вот Клава спокойно, медленно, вразумительно что-то объясняет двум девочкам с пышными розовыми оборками на подолах. А те почтительно её слушают и обе разом кивают головами в розовых платочках.
Глядите-ка, глядите, уже беленькая Нюрочка вертится, охорашивается и хвастается своим новым — представьте себе! — бумазеевым платьем.
Директор школы, гладко, волосок к волоску, причёсанная, с озабоченным видом ходит по школьному двору, то скрываясь внутри школы, то снова появляясь на крыльце. Кажется, очень, очень строгая. Вот здоровается с ребятами. Смеётся. Нет, кажется, не строгая, а добрая…
Но вот уже к самой Кате подходят знакомиться три девочки в пёстрых передниках с такими смешными крылышками на плечах. Им нужно знать и как зовут Катю, и сколько лет Кате, и в котором классе она будет учиться, и откуда приехала она в их края.
И Катя обо всём обстоятельно рассказывает: и как её зовут, и откуда она прибыла, и почему ей придётся учиться не в шестом классе, а в пятом, хотя ей уже исполнилось тринадцать лет…
А вон уже со всех ног к ней летит Мила, красная, толстая, запыхавшаяся.
— Катеринка, — издали сердито кричит она, — ну что ты зеваешь? Бегом в класс! Сейчас распределяем парты — кому где сидеть… А я разве знаю, где тебе захочется?
И следом за Милой Катя подбежала к настежь открытой двери своего уже не будущего, а теперешнего класса. Золотое солнце вливалось через все окна и освещало класс, его стены из круглых, крепких брёвен, на которых играли прозрачные капельки смолы; и черную доску на стене, тоже блестевшую матовым глянцем; и парты, такие гладкие, лакированные и, должно быть, тёплые, нагретые солнцем; и столик учителя с отодвинутым стулом; и чернильницу на столе, от которой прыгал и дрожал быстрый лиловенький зайчик; и ребят, которые были в классе, которые шумели, смеялись, спорили, разговаривали… Всё это было знакомое, своё, такое милое и привычное!
— Мила! Мила! — крикнула Катя, останавливаясь на пороге класса. — Занимай вон ту, у окошка… Там солнце!
Все обернулись и посмотрели на Катю. Какой у неё был звонкий, не Катин голос!
— Чур-чур-чура! Только не эту! — крикнула Нюрочка, быстро усаживаясь на другую, соседнюю парту и шлёпая ладошками по откинутой крышке. — На этой я буду сидеть…
— А я как же? — выискивая глазами подходящую парту, бегала по классу Анюта. — Если я близорукая? Я ничего не увижу на доске с последних парт. Как же я?
— Тогда садись на мою, на первую, — сказал мальчик в жёлтой рубахе. — Садись, садись… Я-то хорошо всё увижу и с последней…
Когда Катя уселась на своё место у окна, рядом с Милой, она вдруг поняла, что никакой новой школы нет и не было. Она поняла, что эта школа совсем такая же, как и прежняя. И хотя между двумя школами, может быть, тысячи километров, но ведь эти обе школы, и та и эта, они обе находятся на одной и той же земле, на советской земле, так какая же между ними может быть разница?
Она уже твёрдо знала, что учителя в этой школе, даже самые строгие, не станут её бранить, если первое время она будет плохо отвечать уроки, если многое перезабыла, если после болезни ей будет трудно. Они поймут — не её в этом вина, и помогут ей во всём. И все ребята, даже самые насмешники, не будут над нею подтрунивать, если первые дни она будет истуканом стоять у доски, опустив руки, и ничего не сможет ответить ни про простые дроби, ни про десятичные. И они поймут — не виновата она в этом, и помогут ей во всём.
— Катеринка! — вдруг воскликнула Мила, рассматривая Катю удивлёнными глазами. — Ребята, гляньте-ка! У нашей Катюшки волосы закурчавились… Как это я прежде не замечала? И возле ушей колечки, и на макушке, и на лбу. Всюду колечки!
— Вот те раз! — тоже удивился Аркадий, рассматривая Катю сбоку. — Я только сейчас заметил. Ведь ты вроде меня, с рыжинкой…
— А мама меня всегда рыжуткой звала! — сказала Катя и засмеялась.
И вдруг зазвенел звонок. Строгий, требовательный школьный звонок, возвещающий начало первого урока в новом учебном году.
В классе стало тихо. Дверь открылась, вошла учительница, и все встали. Урок начался.
А где же Наташа?
Катя повернула голову и поискала глазами.
Где она? С кем? На какой парте?
Наташа сидела почему-то одна и на самой последней парте, у стены, хмурая и безразличная, ничего не замечая вокруг себя. Она медленно водила пальцем по чёрной покатой крышке…
«Почему же она одна? Нет, это плохо, что она одна. Или пусть она пересядет к Миле, или пусть я пересяду к ней, или по-другому…» подумала Катя, ещё раз оборачиваясь к Наташе.
Глава 27. Осень
Вдруг сразу наступила настоящая осень, холодная и дождливая. Ветром нагнало полное небо туч, и на землю, как из частого сита, заморосили быстрые и мелкие ледяные капли.
Ночью дождь хлынул проливным осенним ливнем, и кругом всё стало неузнаваемо.
Мокрый ветер носился из конца в конец деревни, свистел во все печные трубы, громко барабанил каплями в оконные стёкла, срывал с деревьев и золотые листья и солнечные паутинки, всё это хрупкое, недолговечное убранство осени.
Даже старые мохнатые ели на опушке леса (им-то уж было всё равно — хоть зима, хоть лето!), и те стали на себя не похожими. Они опустили до самой земли намокшие нижние ветви, нахохлились, будто старые вороны на потемневших от дождя бороздах.
От многодневного дождя та часть дороги, которая лежала в низинке, между почтой и детским домом, стала совсем непроходимой и превратилась в сплошную топь.
Колёса вязли тут по самую ось, и лошади выбивались из сил, пока им удавалось миновать это опасное, топкое место.
Теперь уже нельзя было, как летом, перебегать напрямик от дома к почте. Теперь приходилось делать большой крюк: сначала пробираться боком возле самых плетней, где была трава и не было грязи; потом переходить по жёрдочке через дорогу там, где было повыше и посуше; и потом снова итти бочком вдоль плетешков, теперь уже до самого почтового крылечка.
Один раз Анюта не захотела сделать, как все, и попыталась перейти дорогу к почте напрямик. У неё сразу засосало грязью одну калошу. По правде сказать, это уже была не калоша, а комок глины, когда она выудила её палкой из дорожной колеи. Ока кое-как припрыгала на одной ноге, с калошей на палке, обратно домой. Эту калошу она