— Хорошо, Росций. Но мне придётся задать кое-какие вопросы. Проследи, чтобы никто из твоей труппы не уходил отсюда, пока я не закончу. А для начала я бы хотел с глазу на глаз поговорить с тобой. Думаю, после всех этих волнений чаша вина пойдёт на пользу нам обоим…
Ближе к вечеру я сидел на скамейке в тени оливкового дерева, на тихой улочке близ храма Юпитера. Эко, примостившись рядом со мной, задумчиво глядел на тени листьев, скользящие по камням.
— Итак, Эко, что ты думаешь обо всём этом? Удалось ли нам узнать что-то важное?
Он покачал головой.
— Поспешный вывод, — улыбнулся я. — Смотри: в конце первого акта мы с тобой видели Панурга живым, в сцене со Статилием. Они вдвоём ушли с подмостков, потом играли музыканты, а вслед за этим появились повара. Тогда мы и услышали крик. Это наверняка кричал Панург, когда его убивали. В скене начался переполох, это привлекло внимание Росция, и он обнаружил труп в уборной. Он взял бывшую у Панурга маску, подобрал жёлтое одеяние, которое бы подходило для роли (ведь наряд Панурга был замаран кровью), и помчался на подмостки — спасать пьесу. Тем временем Статилий нарядился для роли повара, в таком виде вышел к зрителям и позвал меня на помощь. Следовательно, мы можем утверждать с уверенностью, по крайней мере, одно: актёры, игравшие поваров, невиновны, как и музыканты — в момент убийства они были у всех на виду.
Эко состроил гримасу, показывающую, что мои рассуждения его не очень-то впечатлили.
— Да, верно, это слишком просто. Но, чтобы возвести стену, начинать нужно с одного кирпича. Теперь: кто в момент убийства был за кулисами, кого не видели в тот момент, когда раздался крик, и кто мог желать смерти Панурга?
Эко, вскочив со скамьи, задвигал челюстью с таким видом, словно бормочет, и энергично замахал руками. Я грустно улыбнулся: эта пантомима не могла изображать никого, кроме моего незадачливого приятеля.
— Да, Статилий — как ни горько это признавать — в списке подозреваемых стоит первым. Мы знаем, что у него были основания для ненависти к Панургу: пока раб оставался жив, актёр уровня Статилия не мог рассчитывать получить выигрышную роль. А опрос актёров показал: в момент, когда раздался крик, Статилия никто из них не видел. Впрочем, в этом-то ничего удивительного нет, учитывая суматоху, которая царит в скене во время представления. Сам-то он клянётся, что в это время приводил в порядок свой наряд в углу. Однако, на мой взгляд, смерть Панурга и в самом деле потрясла его — но он мог и притворяться. Я называю Статилия своим другом, но знаю ли его душу? — я на мгновение задумался. — А кто ещё, Эко?
Он, сгорбившись, нахмурил брови и косо посмотрел на меня.
— Да, и Росций был за кулисами, когда раздался крик Панурга, и никто его в это время не видел. Тело нашёл именно он — а может, был там и в момент убийства. Человек он жестокий, это подтверждают все актёры. Помнишь, как он кричал перед началом пьесы: «Идиот! Бездарь! Попробуй только сказать мне, что не можешь запомнить роль!». Мне сказали, что кричал он как раз на Панурга. Может быть, раб выступил в первом акте настолько плохо, что Росций пришёл в ярость, потерял голову и убил его? Вряд ли такое могло случиться, да и Панург играл весьма недурно. К тому же Росций, казалось, был потрясён убийством не меньше, чем Статилий. Впрочем, он ведь умелый актёр.
Эко прижал ладони к бёдрам и высокомерно задрал нос.
— Херея? Я поговорил и с ним. Он говорит, что появился уже после конца представления, но, похоже, труп в переулке его не очень-то удивил. Слишком уж у него невозмутимый вид. И первоначальным владельцем Панурга был он. Росций, развивая таланты раба, стал его совладельцем, но мне кажется, такое положение дел не слишком нравилось Херее. Неужели он решил, что мёртвый Панург принесёт ему больше выгоды, чем живой? Херея винит в случившемся Росция, и намерен стребовать с него половину стоимости серебром. В римском суде, да если еще найти знающего адвоката, шансы Хереи выглядят предпочтительнее.
В раздражении я встал и прислонился к дереву.
— Жаль, что мы не смогли больше найти в труппе никого, у кого был бы и повод, и возможность для убийства. Все остальные не испытывали злобы к Панургу, да и своё местонахождение в момент крика объяснить могли. Конечно, убийца — вовсе не обязательно член труппы. Панурга закололи в уборной, а туда кто угодно мог войти из переулка за храмом. Но Росций говорит — а другие это подтверждают — что у Панурга не было никаких отношений ни с кем за пределами труппы: он не играл, не ходил в лупанарии, не занимал ни у кого денег, чужими жёнами тоже не интересовался. Все сходятся в том, что он был целиком сосредоточен на своём ремесле. Ну а если бы Панург кого-то оскорбил — этот человек, конечно, предъявил бы претензии не ему, а Росцию, который был владельцем раба и отвечал за любые его проступки.
Я тяжело вздохнул.
— Орудие убийства — обычный кинжал, без каких-то особых примет. Рядом с телом никаких следов не было. Ни у кого на одежде нет следов крови. Свидетелей тоже нет, во всяком случае, таких, о которых мы бы знали. Увы!
Воображаемый водопад серебра превратился в тонкую струйку. Не было ни одной улики, чтобы предъявить её Росцию и выжать у него хоть какую-то плату за мои сегодняшние труды. Хуже того — я чувствовал, как на меня осуждающе смотрит тень Панурга. Я поклялся найти его убийцу, но теперь эта клятва казалась мне чересчур опрометчивой.
Вечером я ужинал в запущенном саду посреди моего дома, при тусклом свете ламп. Между колоннами перистиля мелькала мошкара. От подножия холма, с Субуры, изредка доносился разгульный шум.
— Бетесда, кушанье было превосходным, — сказал я, расслабленно вытягиваясь на ложе. «Может, и мне стоило бы стать актёром?» — подумал я.
Но Бетесду не одурачишь. Она взглянула на меня из-под длинных ресниц, улыбнулась одной стороной рта, запустила пальцы в свои блестящие чёрные волосы и грациозно пожала плечами. А потом принялась убирать со стола.
Когда она шла на кухню, я любовался, как покачиваются её бёдра под зелёной тканью платья. Бетесду я когда-то купил на рынке в Александрии, и вовсе не ради её кулинарных талантов. Со временем она так и не научилась хорошо готовить, но во многих других областях была верхом совершенства. Я задержал взгляд на её пышных чёрных волосах, ниспадавших до талии. Мне представилась запутавшийся в них серебристый мотылёк, напоминающий звёзды на ночном небе. Пока в нашей жизни не появился Эко, мы с Бетесдой проводили каждую ночь вместе, только я и она, одни в этом саду…
Из задумчивости меня вывела рука, дёргавшая полу моей туники.
— Да, Эко? Что случилось?
Эко, на своём ложе рядом с моим, сжал кулаки и развёл их вверх и вниз, будто разворачивая свиток.
— Ах, да, наши занятия. Ведь сегодня у нас не было времени для них. Но у меня устали глаза, Эко, да, наверное, и у тебя тоже. И голова у меня сейчас забита другим…
Он уставил на меня огорчённый взгляд, пока я не смягчился.
— Ну хорошо. Принеси-ка поближе вон ту лампу. Что ты хотел бы сегодня почитать?
Мальчик, ткнув себя в грудь, покачал головой, а затем указал на меня. После этого он приставил ладони позади ушей и закрыл глаза. Он предпочитал (как и я, только втайне), когда я читал, а он мог просто слушать. Тем летом, днём и ночью, мы часто вдвоём проводили в саду долгие часы. Я читал историю Ганнибала в изложении Пизона, а Эко сидел у меня в ногах и пытался увидеть слонов в очертаниях облаков. Я читал рассказ о сабинянках — а он, лёжа на спине, вглядывался в луну. А в последнее время я читал ему старый, потрёпанный свиток Платона, подаренный Цицероном. Эко понимал греческую речь, хотя читать на этом языке не умел. Он внимательно прислушивался к диалогам философов, но время от времени в его больших карих глазах мелькало сожаление, что сам он никогда не сможет участвовать в таких беседах.
— Тогда давай я почитаю тебе Платона. Говорят, философия после еды способствует пищеварению.
Эко кивнул и побежал за свитком. Через мгновение он выскользнул из стоявшего в перистиле мрака с книгой в руках. И вдруг мальчик застыл, как вкопанный, со странным выражением на лице.
— Эко, что с тобой?
Уж не заболел ли он, подумал я. Впрочем, рыбные клёцки и репа с тмином в исполнении Бетесды были пусть и не слишком впечатляющи, но вряд ли ими можно было отравиться. Он глядел в пространство прямо перед собой, и, казалось, не слышал меня.
— Тебе дурно?
Эко стоял неподвижно, его лицо выражало то ли страх, то ли озарение. Вдруг он подбежал ко мне, развернул свиток у меня перед лицом и принялся яростно тыкать пальцем в строчки.
— Вот уж не думал, что у тебя такая безумная страсть к учёбе, — засмеялся я. Но мальчик не шутил — напротив, его вид был предельно серьёзен. — Погоди, Эко, но ведь это тот же платоновский текст, который я читал тебе всё лето. Из-за чего ты так разволновался?
Он отступил назад и сделал вид, что вонзает себе в сердце нож. Это могло означать только убитого актёра.
— Панург — и Платон? Какая между ними связь?
Эко в отчаянии ударил себя по губам: о, если бы я мог говорить! Затем он убежал в дом — и тут же вернулся, неся два предмета. Он положил их на мои колени.
— Осторожнее, Эко! Эта зелёная вазочка — из александрийского стекла, она стоит безумных денег. А зачем ты принёс красную черепицу? Она, наверное, упала с крыши…
Мальчик с решительным видом указал на каждый из предметов. Но всё равно я не мог понять, что он имеет в виду.
Эко сбегал за вощёной табличкой и стилом. На табличке он нацарапал слова: «красный», «зелёный».
— Да, Эко, я вижу, что ваза зелёная, а черепица красная. И кровь красная… — он покачал головой и показал на свои глаза. — Да, у Панурга были зелёные глаза, — я вспомнил, как они смотрели в осеннее небо, не видя его.
Эко топнул ногой и снова покачал головой: я был на ложном пути. Он опять взял вазочку и черепицу, и принялся перекладывать их из руки в руку.