— Прекрати, Эко! Я же сказал — эта ваза бесценна!
Он положил их на стол и взялся за табличку. Слова «красный» и «зелёный» он стёр, и вместо них написал «голубой». Казалось, он хотел добавить ещё какое-то слово, но не знал, как оно пишется.
— По-моему, у тебя лихорадка. Тут же вообще нет никакого смысла!
Он взял с моих колен свиток и развернул его. Бесполезно — даже будь книга написана по-латыни, Эко лишь с огромным трудом смог бы разобрать слова и найти среди них нужное. Но пергамент был покрыт совершенно непонятными для него греческими письменами.
Эко отбросил свиток и вновь попытался объясниться с помощью пантомимы. Но он был для этого чересчур волнован, его движения стали сумбурными, и я никак не мог понять их смысла. Я пожал плечами, раздражённо покачал головой — и Эко внезапно расплакался. Он опять схватил свиток и показал на свои глаза. Может быть, мальчик хотел, чтобы я прочёл написанное вслух — или просто говорил о своих слезах? Я, закусив губу, поднял руки — помочь ему я ничем не мог.
Он бросил свиток мне на колени, и, рыдая, выбежал из комнаты. Его горло издавало что-то вроде хрипа — он даже плакать не мог, как прочие дети. При этом звуке у меня защемило сердце. Конечно, от меня требовалось много терпения — но что делать, если я так и не смог понять его? Из кухни появилась Бетесда и осуждающе поглядела на меня, но тут же двинулась на звук плача, в маленькую спальню Эко.
Я разглядывал свиток. Пергамент был испещрён множеством слов. Какое же из них так взволновало Эко, и как оно могло быть связано с убитым Панургом? Красный, зелёный, голубой — да, я припоминал этот отрывок, где Платон рассуждал о природе света и цвета. Впрочем, я так и не смог его толком понять. Там что-то говорилось о линиях, идущих от глаз до предмета… или от предмета до глаз? Я не помнил. Интересно, о чём этот отрывок мог напомнить Эко, и какой во всём этом смысл?
Я проглядывал свиток в поисках нужного места, но не смог его найти. Мои глаза устали, язычок пламени в лампе затрепетал. Все греческие буквы уже казались мне похожими одна на другую. В другой ситуации Бетесда отправила бы меня спать, но сейчас она была занята, утешая Эко. Я так и заснул на обеденном ложе. Засыпая, я думал о запятнанном кровью жёлтом одеянии, и мёртвых зелёных глазах, глядящих в пустое синее небо.
На следующий день Эко нездоровилось, а может, он просто притворялся. Бетесда сказала, что он не может встать с постели. Я, стоя в дверях его спальни, старался говорить с мальчиком как можно мягче. Я напомнил ему, что Римские игры продолжаются: сегодня будет травля зверей в Большом Цирке, а другая труппа сегодня представит ещё одну пьесу. В ответ Эко только повернулся ко мне спиной и натянул покрывало на голову.
— Думаю, его нужно наказать, — прошептал я, пытаясь вообразить, как поступил бы на моём месте нормальный римский отец.
— Думаю, тебе не следует этого делать, — так же шёпотом ответила мне Бетесда. Её вид был таким величественным, что я счёл за благо промолчать.
Впервые за много дней я вышел на утреннюю прогулку без Эко, и остро ощутил, как мне его не хватает. Сейчас Субура казалась мне унылой и заурядной — ведь со мной не было пары десятилетних глаз, жадно вбирающих всё вокруг. Были только мои собственные, тридцатилетние, которые всё это уже видели тысячу раз.
Надо купить Эко подарок, решил я. Впрочем, подарки надо бы купить обоим — нет лучшего способа умиротворить Бетесду, когда она не в духе. Для Эко я выбрал красный кожаный мяч — таким мальчишки играют в «треугольник», подбивая его локтями и коленями. А для Бетесды подошло бы тёмно-синее покрывало с серебряными бабочками (впрочем, если я такого не найду, обычное полотняное тоже сойдёт). На улице, где торговали тканями, я отыскал лавку своего давнего знакомца Рузона.
Я попросил его показать мне тёмно-синее женское покрывало. И вот он демонстрирует волшебную, невесомую как паутина ткань — иссиня-чёрную с серебром. Впрочем, это был не только самый великолепный, но и самый дорогой товар в лавке. Я вздохнул: такая покупка была мне не по средствам, о чём я и сказал Рузону. Тот пожал плечами:
— А я почём знаю? Может быть, ты только что играл в кости и выиграл кучу денег «броском Венеры». Но у меня есть и товары попроще, — и он тут же представил их мне на выбор.
— Нет, — ответил я, не видя ничего подходящего, — я передумал.
— Тогда, может быть, что-то синее, но более светлое? Ярко-голубое, небесного цвета?
— Не думаю, что это…
— Погоди, сейчас Феликс тебе всё покажет. Феликс! Принеси сюда что-нибудь из новых александрийских покрывал — ярко-голубое, с жёлтым шитьём!
Молодой раб в волнении закусил губу и сжался, будто ожидая удара. Я удивился: Рузона я знал как человека весьма сдержанного, вряд ли он мог быть чрезмерно жестоким хозяином.
— Чего ты ждёшь? — Рузон повернулся ко мне и покачал головой. — Этот новый раб совершенно бесполезен, даже хуже. Что бы там ни наплёл работорговец, ему бы не помешало прибавить малость ума. Записи он ведёт прилично, но здесь в лавке, от него толку не добьёшься. Вот, смотри — опять! Феликс, да что с тобой? Ты что, стараешься разозлить меня? Хочешь, чтобы я тебя вздул? Больше я такого терпеть не стану!
Раб отшатнулся, он выглядел совершенно сбитым с толку. В руках у него было жёлтое покрывало.
— И вот так каждый раз! — Рузон в отчаянии схватился за голову. — Он хочет свести меня с ума! Я велю ему принести голубую ткань — а он приносит мне жёлтую! Требую жёлтую — он приносит голубую! Ты когда-нибудь видал такого дурака? Ну, Феликс, сейчас я тебе всыплю! — и он погнался за рабом, размахивая внушительного размера розгой.
И тут я всё понял.
Как я и ожидал, моего приятеля Статилия в его квартире на Субуре не было. На мои расспросы домовладелец, заговорщически поглядев на меня, шепнул, что Статилий покинул Рим и перебрался за город. Казалось, он хочет сбить собаку со следа.
Статилия не было ни в одном из тех мест, где я надеялся отыскать его в праздничный день. В тавернах он не появлялся, в лупанариях тоже. Вряд ли он пошёл бы в игорный дом, подумал я — и тут же понял, что он именно там.
Долго обходить игорные заведения Субуры не пришлось — Статилий подвернулся мне довольно быстро. Я встретил его в переполненной комнате на третьем этаже старого доходного дома. Вокруг толпились люди, одетые вполне прилично, некоторые даже в тогах. Сам он, опустившись буквально на четвереньки, тряс чашку с костями, вполголоса молясь Фортуне. Наконец он метнул кости — гости сгрудились вокруг него и тут же с громкими возгласами отступили. Выпали три тройки и шестёрка — очень удачный «бросок Рема».
— Есть! Есть! — кричал Статилий, протягивая руки. Другие передавали монеты.
Я ухватил его за шиворот и потянул в соседнюю комнату.
— Думаю, ты уже и так достаточно успел задолжать, — сказал я.
— Вовсе нет! — возразил он с широкой улыбкой. Его лицо горело возбуждением, на лбу блестели бисеринки пота — как у человека, больного лихорадкой.
— Сколько именно ты должен Флавию?
— Сто тысяч сестерциев.
— Сто тысяч! — у меня перехватило дыхание.
— Никак не больше. Но ты видишь — теперь я могу расплатиться с ним! — он потряс передо мной монетами. — В соседней комнате у меня две сумки набиты серебром — за ними сейчас глядит мой раб. А ещё — хочешь верь, хочешь нет — акт на владение домом на Целии. Как видишь, я сумел выкарабкаться из этой ямы!
— Но она стоила жизни другому человеку.
Улыбка Статилия разом поблекла.
— Значит, ты всё же догадался. Но кто мог предвидеть такой исход? Во всяком случае, не я. А когда всё случилось, я вовсе не радовался смерти Панурга — да ты это и сам видел. У меня в душе не было ненависти к нему. Зависть — да, была, но исключительно по работе. Если Судьба решила, что ему следует умереть вместо меня, то кто же в этом виноват?
— Ты слизняк, Статилий. Кто тебе мешал рассказать правду Росцию? Или мне?
— А что мне было известно? Некто, кого я не знаю, убил несчастного Панурга. Я при этом не присутствовал.
— Но ты догадывался, как всё было на самом деле — а это почти то же самое. Потому ты и позвал меня за кулисы, верно? Ты боялся, что убийца вернётся за тобой. Я был тебе нужен как охрана?
— Может быть. Так или иначе, он не вернулся.
— Ты слизняк.
— Ты уже говорил это, — улыбка сползла с его лица, как ненужная маска. Он освободил ткань своей туники из моих пальцев.
— Ладно, ты скрывал правду от меня. А от Росция — почему?
— А что бы я ему сказал? Что игра втянула меня в долги, и ростовщик собирается за это убить меня?
— Может быть, он ссудил бы тебя, чтобы ты мог расплатиться с долгом.
— Исключено! Ты просто не знаешь Росция. На его взгляд, я должен быть счастлив уже тем, что меня взяли в его труппу. Он не тот человек, чтобы за здорово живёшь занять своему подчинённому сто тысяч. А если он узнает, что Панурга по ошибке убили вместо меня — Росций просто взбесится! Он считает, что один Панург стоит десяти Статилиев. Тогда, окажись я между Росцием и Флавием — мне уж точно не спастись. Они разгрызут меня, как куриную кость! — он отступил назад и расправил свою тунику. На губах вновь заиграла улыбка. — Но ведь ты же об этом никому не расскажешь, правда?
— Статилий, ты можешь хоть изредка не актёрствовать? — я отвёл взгляд, чтобы не поддаваться его обаянию.
— Ты о чём?
— На работу меня нанял Росций, а не ты.
— Но ведь я твой друг, Гордиан.
— Я дал клятву Панургу.
— Панург не слышал твоей клятвы.
— Боги слышали.
Найти ростовщика Флавия оказалось куда проще — несколько вопросов, несколько монет, и дело сделано. Я узнал, что он ведёт своё дело в винной лавке, расположенной в портике у Фламиниева цирка — там он продаёт вино, которое привозит из своих родных Тарквиний. Но, как мне сказали, в праздничный день я скорее найду его в доме напротив — доме с весьма сомнительной репутацией.
Под низким потолком, среди впитавшегося повсюду запаха разлитого вина, толпилось множество народу. Флавий стоял у противоположной стены, обсуждая какое-то дело с группой торговцев. Это были мужчины средних лет, чьи дорогие туники и накидки разительно контрастировали с грубыми деревенскими манерами владельцев.