Мы сидели в маленьком садике в моём доме на Эсквилине. Было время, когда человек его круга побрезговал бы переступить порог дома Гордиана Сыщика; но за последние пару лет, я, похоже, сделался респектабельным. Полагаю, этой переменой я обязан Цицерону — преуспевающему адвокату, на которого мне как-то случилось поработать. Видимо, Цицерон одобрительно отзывался обо мне в кругу своих коллег, упоминая, в частности, что он однажды пустил Гордиана Сыщика пожить под свой кров, и как оказалось, этот самый Гордиан Сыщик, вынюхивающий сведения по притонам среди шлюх и головорезов, тем не менее, отличается вполне пристойными манерами, не чавкает за столом и даже умеет пользоваться домашней уборной, не путая писсуар с супницей. Так что теперь ко мне заглядывает и чистая публика.
Луций Клавдий сидел передо мной, нервно теребя своё ожерелье. Потом он неловко поёрзал на стуле, на котором едва умещался, и с трогательно робким видом несмело протянул мне свою чашу.
— Можно ещё вина?
— Ну, конечно. — Я хлопнул в ладоши. — Бетесда, ещё вина моему гостю! Самого лучшего, из глиняной зелёной бутыли.
Бетесда неохотно поднялась из-за колонны, за которой сидела, скрестив ноги, и подчёркнуто неторопливо направилась к дому. Движения её навели меня на мысль о распускающемся цветке. Луций Клавдий, провожавший её взглядом, заметно глотнул. Не он первый, не он последний.
— У тебя очень красивая рабыня, — тихонько сказал он.
— Благодарю, — ответил я, надеясь, что Луций Клавдий станет исключением среди моих состоятельных посетителей и не предложит мне её продать.
Как оказалось, надеялся я зря.
— Может, ты согласишься…
— Нет, Луций Клавдий.
— Но ты даже ещё не слышал…
— Говорю тебе, об этом не может быть и речи. Я скорее соглашусь продать своё лишнее ребро.
Он понимающе кивнул, но при последних словах недоумённо сдвинул брови.
— Лишнее ребро?
— А, шутка такая. Не обращая внимания. Народ, к которому принадлежал отец Бетесды, верит, что их бог Яхве сотворил первую женщину из ребра, которое вынул у первого мужчины. Якобы поэтому у некоторых мужчин с одной стороны на одно ребро больше, чем с другой.
— В самом деле? — Луций беспокойно ощупал себя; но изрядный слой жирка вряд ли позволил ему нащупать рёбра.
Я отпил глоток и улыбнулся. Всякий раз, когда Бетесда рассказывает мне эту легенду, я в притворном испуге хватаюсь за бока и принимаюсь якобы стонать от боли; Бетесда обижается, и в конце концов мы оба хохочем, как ненормальные. Во что только люди ни верят. Впрочем, эта легенда ничуть не более странная, чем те, что Бетесда узнала от своей матери-египтянки — о богах с телом человека и головою шакала или о ходящих на задних ногах крокодилах. Если только эта еврейская легенда не врёт, их бог и в самом деле очень могущественный. Даже наш Юпитер никогда не создавал ничего хотя бы вполовину столь прекрасного, как Бетесда.
Однако довольно я хлопотал вокруг этого Луция Клавдия, пытаясь помочь ему преодолеть робость. Пора переходить к делу.
— Что привело тебя ко мне?
Он замялся.
— Ты, наверно, сочтёшь меня глупцом…
— Ни в коем случае, — уверил я его, подумав, что, скорее всего, сочту.
— Позавчера — а может, три дня назад? Не помню точно; помню только, что это было на следующий день после майских ид…
— Тогда позавчера. — Краем глаза я заметил, что Бетесда вышла из дому и теперь стояла в тени портика, ожидая, пока я её позову. Я сделал ей знак оставаться на месте. Ещё чаша могла бы развязать Луцию язык; но он уже и без того мямлил и путался. — Так что же произошло позавчера?
— Мне случилось быть тут по соседству — не именно тут, на Эсквилине, а внизу, в Субуре…
— Да, Субура весьма интересный район, — поддакнул я, пытаясь сообразить, что может быть привлекательного в убогих улочках для человека, живущего, по всей вероятности, в роскошном особняке на Палатине. Игорные притоны? Публичные дома? Или же головорезы, готовые за хорошую и не очень плату прикончить кого угодно?
— По правде говоря, Гордиан, — сказал Луций Клавдий с тяжёлым вздохом, — мне просто нечем себя занять. У меня нет склонности ни к политике, ни к философии; на Форуме я чувствую себя совершенно бесполезным. Я пытался перебраться за город, но и фермер из меня никудышный; вид пастбищ и полей наводит на меня скуку. Я не люблю также приглашать к себе гостей — собирать у себя в доме массу чужих людей, каждый из которых вдвое умнее меня, и потом ломать голову, чем их развлечь, и о чём с ними говорить, чтобы не ударить перед ними лицом в грязь — всё это так утомительно и скучно. Чем бы я ни занялся — всё рано или поздно мне непременно наскучит.
— И что же? — спросил я, подавляя зевок.
— Поэтому я просто брожу по городу целыми днями. Хожу в Тарентум[19], где старики окунаются в горячие источники, пытаясь вернуть суставам былую гибкость. На Марсово поле, где тренируют коней для скачек. Вдоль берегов Тибра — на рыбные рынки и мясные рынки, и на рынки, где торгуют иноземными товарами. И туда, где идёт стройка. Слушаю, как женщины, пришедшие за покупками, торгуются с продавцами; как подрядчик препирается с каменщиками; как женщины, выглядывающие из окон борделей, захлопывают ставни при виде компании подвыпивших гладиаторов. Я люблю смотреть, как люди работают. Они точно знают, что делают и зачем. Они заняты делом и не знают скуки. Ты понимаешь меня, Гордиан?
— Думаю, что понимаю, Луций Клавдий, — ответил я.
— Тогда ты поймёшь, почему меня так тянет в Субуру. Там бурлит жизнь. Ты просто чувствуешь её, буквально нюхом чуешь — страсти, желания, пороки. Теснящиеся друг к другу переполненные дома, непривычные запахи — жизнь, которая разыгрывается перед твоими глазами! Узкие извилистые улочки; полутёмные даже в полдень сырые проулки. Из окон верхних этажей над лавками слышно, как спорят, смеются, занимаются любовью! Какое притягательное место Субура — загадочное, полное тайны!
— Ну уж в нищете-то нет ничего таинственного, — заметил я.
— Есть, — ответил Луций Клавдий; и я не стал спорить, подумав, что для него, пожалуй, что и есть.
— Расскажи мне подробно, что произошло позавчера, ни следующий день после ид.
— Сейчас. Но ты, кажется, посылал девушку за вином?
Я хлопнул в ладоши, и Бетесда выступила из тени. Её длинные чёрные, как вороново крыло волосы отливали блеском в лучах солнца. Я заметил, что Луций не в силах заставить себя поднять на неё глаза. Она наполнила его чашу, он застенчиво улыбнулся, отпил и преувеличенно одобрительно кивнул, оценив моё лучшее вино, которое наверняка было недостаточно хорошо даже для его рабов.
— В тот утро, довольно рано, я гулял по боковым улочкам Субуры. Было тепло, и повсюду появилась свежая поросль. Между булыжниками мостовой пробивались цветы. «Удивительно, как красота проникает даже в самые убогие уголки», — отметил я и подумал, что об этом стоило бы написать поэму, только вот не очень мне удаются поэмы…
— И тут что-то случилось, — напомнил я.
— Ах, да. Я как раз проходил мимо двухэтажного дома, когда из окна в верхнем этаже высунулся мужчина и закричал мне: «Гражданин, иди сюда, прошу тебя! Тут человек умирает!»
— Признаюсь, я колебался. В конце концов, это ведь могла быть ловушка, в которую меня пытаются меня заманить, чтобы ограбить, а то и убить. Ни телохранителя, ни даже просто слуги со мной не было; я люблю бродить по городу один. Но тут в окне появился ещё один человек и обратился ко мне: «Прошу тебя, гражданин, тут умирает молодой человек, он составил завещание — нужны семеро граждан, семеро свидетелей, чтобы оно имело силу. Мы нашли шестерых. Нужен ещё один. Пожалуйста, поднимись сюда». Разве я мог отказаться? И потом, не часто бывает, что я кому-то нужен. Вот я и поднялся наверх. Жилище, в которое я попал, состояло из нескольких комнат — просторных, светлых и хорошо обставленных. В одной из этих комнат на кушетке лежал человек, укрытый одеялом; он трясся в ознобе и громко стонал. Другой человек, пожилой, склонился над ним, промокая ему лоб влажной тканью. Кроме них, там было ещё шестеро прилично одетых людей, явно незнакомых друг с другом. Похоже было, что всех их, как меня, порознь позвали с улицы.
— Чтобы засвидетельствовать составленное завещание?
— Да. Умирающего звали Азувий, он приехал из Ларина[20] просто отдохнуть и посмотреть город — и тут внезапно и тяжело заболел. Его всё время била страшная лихорадка; он то обливался потом, то трясся в ознобе. Врачи ничего не могли поделать. Видно, болезнь изменила его до неузнаваемости: его друг уверял, что ему ещё нет и двадцати, а выглядел он намного старше. Не позаботившись прежде составить завещание — в конце концов, он ведь был совсем ещё молодой человек — и понимая, что может умереть в любую минуту, Азувий пожелал непременно составить его теперь и послал своего друга за восковой табличкой и стилосом. Требовалось семеро свидетелей; искать кого-то специально было некогда — Азувий был уже совсем плох; поэтому его друг просто позвал с улицы семерых первых попавшихся. Завещание было написано ещё до нашего прихода. Нам показали его. Я, конечно же, не читал; заметил только, что его явно писали два разных человека. Первые несколько строк были написаны нетвёрдой рукой, буква расползались в разные стороны; следующие строки были более ясными и твёрдыми. Видно, начинал писать сам Азувий; потом он обессилел, и дописывал его друг под его диктовку. В нашем присутствии несчастный юноша поставил внизу своё имя и вдавил в воск кольцо с печаткой.
— После чего ты подписался и поставил свою печать?
— Да; и остальные тоже. Его друг поблагодарил нас и попросил уйти, чтобы больной мог отдохнуть. Я не стыжусь признаться, что рыдал, как дитя; да и не я один. Несколько часов я бродил по Субуре сам не свой и всё думал о несчастном юноше и о том, какую ужасную весть получат его родные в Ларине. Помню, я проходил мимо лупанария, который находится в конце того же квартала; меня поразило, как люди предаются удовольствиям в те самые минуты, когда за два-три дома от них неумолимый Плутон уже отверз пасть, готовясь поглотить жизнь деревенского парня. Я ещё подумал, какая это тема для поэмы…