— Несомненно; если за это возьмётся великий поэт, — поспешно сказал я. — Так узнал ты, что в конце концов сталось с несчастным юношей?
— Пробродив несколько часов как в тумане, я очутился перед тем же домом. Сам не знаю, как; словно боги вели меня туда. Было уже за полдень. Хозяин сказал мне, что несчастный Азувий скончался вскоре после нашего ухода. Его друг — имя его Оппианик, он тоже из Ларина — позвал хозяина и, рыдая, показал ему мёртвое тело. Позднее Оппианик и ещё один человек из Ларина снесли тело вниз и положили в повозку, чтобы отвезти за Эсквилинские ворота, к бальзамировщикам. — Луций тяжело вздохнул. — Всю ночь я не сомкнул глаз, думая, как Фортуна может повернуться спиной даже к молодому человеку, только-только начавшему жить. Это навело меня на мысли обо всех днях, прожитых мною впустую; о часах, наполненных скукой…
Я поспешно, прежде чем Луций Клавдий пустится в рассуждения о возможности написания ещё одной поэмы, сделал знак Бетесде заново наполнить его чашу — да и мою заодно.
— История весьма печальная что и говорить; но, увы, обычная. В таком большом городе, как наш, где так много народу собралось в одном месте, каждый день кто-нибудь да умирает. А жизнь идёт своим чередом.
— Да в том-то всё и дело! — Луций Клавдий подался вперёд. — Азувий вовсе не умер! Я видел его сегодня утром; он шёл по главной улице Субуры, как ни в чём ни бывало! Правда, выглядел немного осунувшимся; но был жив и здоров!
— Ты обознался, — предположил я.
— Говорю тебе, это был Азувий! С ним вместе был и тот, другой — Оппианик. Я окликнул их. Оппианик узнал меня — по крайней мере, взглянул в мою сторону — потянул Азувия за руку, и они оба тут же скрылись в ближайшей лавке. Я хотел зайти следом за ними, но дорогу мне преградила неизвестно откуда взявшаяся повозка, и дуралей-возница меня едва не сшиб. А когда она наконец отъехала, и я смог зайти в лавку, их уже след простыл. Наверно, вышли через чёрный ход на другую улицу.
Он выпрямился и отхлебнул из чаши.
— Я уселся в тени у фонтана и стал думать. Потом я вспомнил о тебе. О тебе я слышал от Цицерона, молодого адвоката — в прошлом году он вёл для меня одно небольшое дело. Не знаю, к кому ещё я могу обратиться. Так что скажешь, Гордиан? Может, я сошёл с ума? Или лемуры и впрямь разгуливают среди живых?
Я пожал плечами.
— В принципе, любой человек может тронуться умом; и нет ничего, что помешало бы лемуру пройтись по городу; но сдаётся мне, что ни твой рассудок, ни духи умерших здесь ни при чём. Тут что-то более обыденное. Ну да, скорее всего, кто-то затеял какую-то грязную игру. Но скажи по чести, какое тебе до всего этого дело? Ты ведь ни Азувия, ни Оппианика никогда прежде в глаза не видел. Зачем тебе ломать себе над этим голову?
— Неужели ты ничего не понял, Гордиан? Годами я не знал, куда себя деть, подсматривая со скуки в чужие окна и глядя на чужие жизни. И вот наконец произошло что-то такое, что действительно занимает меня. Я сам разобрался бы во всём, вот только, — он смущённо опустил глаза, — не слишком-то я храбр.
Я посмотрел на кольца, которыми были унизаны его пальцы, на поблёскивающее на шее ожерелье и решился.
— Ладно, будь по-твоему. Должен только предупредить, что я наёмник не из дешёвых.
— Так и я наниматель не из бедных.
Луций Клавдий пожелал непременно сопровождать меня в Субуру. Я предупредил его, что если он подвержен скуке, то слушать, как я расспрашиваю людей, может оказаться для него слишком тяжёлым испытанием: рыскать по Субуре в поисках двоих приезжих было с моей точки зрения занятием малоинтересным. Но Луций настаивал, и я не стал возражать. В конце концов, если он хотел таскаться за мною по пятам, он неплохо платил за это.
Начать я решил с дома, где молодой Азувий якобы умер и где Луций своей подписью и печатью засвидетельствовал составленное им завещание — собственно, больше и начинать было не с чего. Домовладелец оказался не из словоохотливых и поначалу только твердил, что уже всё рассказал Луцию, и добавить ему больше нечего. Видя, что иначе толку не добьёшься, я подтолкнул Луция локтем. Поняв намёк, мой спутник легонько тряхнул кошельком. Заслышав звон монет, хозяин разговорился так, что любо-дорого.
Долго ли он знал покойного Азувия? Да, почитай, с месяц. Откуда? Друг Азувия, Оппианик, снимал у него комнату и жил в ней вместе с этим Азувием и ещё одним приезжим, тоже из Ларина. Чем они занимались? Да кутили целые дни напролёт. Откуда он знает? А что ещё прикажете думать о людях, у которых в комнате день-деньской идёт игра в кости, всё пропахло винным духом, да вдобавок к ним что ни день шастают девки из борделя?
— И молодой Азувий не отставал от остальных?
Хозяин пожал плечами.
— Знаешь, как бывает с этими юнцами из глуши, когда они вырываются в Рим — особенно с теми, у кого водятся деньжата. Они хотят немного пожить тут в своё удовольствие, затем и приезжают.
— Да; вот только этот почему-то тут умер.
— Я здесь ни при чём, — энергично запротестовал домовладелец. — Не надо говорить так, будто его прирезали в моём доме. У меня дом приличный. Бедняга умер от лихорадки, это известно всем. Есть свидетели.
— А с чего молодой парень так в одночасье свалился? Хилый, что ли, был?
— Да вроде нет. Не выглядел он хилым. Но беспрерывные кутежи и молодого могут в могилу свести.
— Верно; но не за один же месяц.
Хозяин снова пожал плечами.
— Когда для человека настаёт последний час, он настаёт. Длину жизни отмеряют парки; и ни целители, ни боги не помогут тому, чью нить они закончили прясть.
— Мудрые слова, — согласился я и снова сделал знак Луцию. Он передал мне свой кошель. Я достал несколько монет и положил в протянутую ладонь.
Публичный дом, откуда, по словам хозяина, приезжие из Ларина приводили рабынь, располагался на той же улице и был одним из самых фешенебельных — а значит, и самых дорогих — заведений такого рода в Субуре. У входа несколько хорошо одетых рабов дожидались хозяев. Обстановка внутри била в глаза роскошью: стены в просторном фойе были увешаны роскошными красными и зелёными коврами, а пол выложен чёрно-белой мозаикой с изображение Приапа, преследующего лесную нимфу.
Посетители также были не из бедных. Пока мы с Луцием дожидались хозяина, какой-то человек — судя по золотому кольцу, занимающий как минимум одну из низших магистратур — прошёл было мимо нас, направляясь к выходу; но завидев моего спутника, остановился, как вкопанный.
— Луций Клавдий! Ты — здесь, во Дворце Приапа?
— А что, Гай Фабий? — вскинул голову Луций.
— И ты ещё спрашиваешь? В жизни бы не поверил, что в твоём теле сыщется хоть капля чувственности!
— Я здесь по важному делу, раз уж тебе так интересно это знать, — произнёс Луций, глядя поверх его головы.
— А, тогда другое дело. Что ж, не буду тебе мешать. — И Гай Фабий с напускной серьёзностью прошествовал мимо нас. Чуть погодя с улицы донёсся его откровенный смех.
— А, пусть его! — махнул рукой раздосадованный Луций. — Он будет потешаться надо мной и сплетничать по всему городу, ну да ладно. Я напишу о нём сатирическую поэму, да такую, чтобы у него отбило всякую охоту заявляться в… Как он сейчас назвал этот дом?
— Дворец Приапа, — пропел вкрадчивый голос. Хозяин проскользнул между нами и обнял нас обоих за плечи. — Что пожелают двое достойных римских граждан? — Он учтиво улыбнулся мне, Луцию, его ожерелью, облизал тонкие губы и, выйдя на середину залы, хлопнул в ладоши. Немедля в залу одна за другой стали заходить девушки в весьма откровенных одеждах.
— Мы здесь по просьбе нашего друга, — поспешно сказал я.
— О?
— Да, ты его наверняка хорошо помнишь. Он постоянно бывал у вас в последнее время. Молодой человек, недавно приехавший в Рим. Его зовут Азувий.
Краем глаза я заметил среди девушек какое-то движение. Одна, голубоглазая и светловолосая, оступилась, взмахнула руками, удерживая равновесие, и тревожно поглядела на нас.
— А, этот славный молодой человек из Ларина, — кивнул хозяин. — Конечно же, я его помню. Кстати, мы уже день или два его не видели. Я уж стал думать, куда он вдруг пропал.
— Он попросил нас зайти сюда, — сказал я, подумав, что в конце концов это ведь может оказаться чистой правдой. — И привести ту же девушку, что обычно предпочитал — вот только, надо же, я начисто забыл, как её зовут. Ты случайно не помнишь, Луций?
— Что? — Луций словно очнулся и с трудом оторвал взгляд от девушек. — Нет, я не помню.
Лицо хозяина выразило откровенную алчность.
— Ту же, что всегда? Дайте-ка припомнить… Ну, конечно же, Мерула! — Он хлопнул в ладоши, подзывая раба, и шепнул ему что-то на ухо. Раб опрометью выскочил из залы, и через минуту вошла Мерула — эфиопка с царственной осанкой. Ей пришлось нагнуть голову в дверях, чтобы не задеть за притолоку. Кожа её была чернее ночи, а глаза напоминали звёзды на ночном небе.
— Нет, нет, — сказал я, останавливая Луция, уже доставшего кошель и не сомневаясь, что не желающий ничего другого, кроме как нажиться на нас хозяин попросту предлагает нам ту из своих рабынь, за которую может взять подороже, а вовсе не ту, что предпочитал Азувий. — Мерула — имя звучное, такое я бы не забыл.
— А какой у неё голос, — завёл глаза хозяин. — Она поёт, как соловей.
— И всё же, помнится, наш друг говорил о светловолосой девушке. Вот как эта. — И я указал на блондинку, не сводившую с меня тревожного взгляда. — Думаю, это она.
— Коламба[21], — сказал хозяин.
В таверне напротив царили прохлада и приятный полумрак. Посетителей в этот час, кроме нас, не было. Коламба плотнее запахнулась в плащ Луция, который тот набросил ей на плечи поверх её полупрозрачного одеяния.
— Позавчера утром? — задумчиво переспросила она.
— Да, на следующий день после майских ид, — подтвердил Луций, радуясь, что наконец-то разобрался с датами и теперь может помочь.