— Все актеры одинаковы, — шепнул я Эко. — Им нужно больше внимания, чем грудным детям. — Статилию же я ответил:
— Чепуха! Я видел тебя весной на Фестивале великой матери, когда Росций ставил «Двух Менехмов». Ты просто превосходно сыграл близнецов.
— Ты правда так думаешь?
— Клянусь! Я так хохотал, что чуть не свалился со скамьи.
Он малость просветлел, но затем вновь нахмурился.
— Вот бы Росций тоже так думал. Сегодня я должен был играть Эвклиона, старого скрягу…
— Так значит, мы увидим «Горшок золота»[5]?
— Да.
— Это одна из моих любимейших пьес, Эко. Возможно, самая смешная из комедий Плавта. Юмор грубоватый, но задевает за живое…
— Я должен был играть Эвклиона, — резковато повторил Статилий, возвращая разговор к собственной персоне, — а потом этим утром Росций внезапно выходит из себя, заявляет, что я совершенно неправильно трактую эту роль и он не желает унижаться перед всем Римом, глядя на то, как я провалюсь. Так что теперь я Мегадор, его сосед.
— Тоже неплохая роль, — заметил я, силясь припомнить, кто это вообще такой.
— Ха! И кто же получает лакомую роль Эвклиона? Этот паразит Панург — обычный раб, у которого чувства комического не больше, чем у слизняка! — Внезапно он застыл. — О нет, а это что ещё такое?
Я проследил за его взглядом к дальнему проходу, по которому распорядитель вёл коренастого бородача. За ним следовал светловолосый великан со шрамом через нос — телохранитель бородатого, в котором я тотчас распознал наёмника-головореза с Субуры. Распорядитель подвел их к дальнему концу нашей скамьи, и они двинулись к нам, усевшись на свободные места рядом с Эко.
Статилий скрючился, прячась от них, и простонал мне на ухо:
— Можно подумать, мне без того мало проблем — а тут ещё этот жуткий ростовщик Флавий с одним из своих громил! Единственный человек в Риме, способный соперничать с Росцием в запугивании!
— И сколько ты ему задолжал? — начал было я, но тут из-за скены внезапно раздался рёв, перекрывший даже разноголосье труб.
— Идиот! Бездарь! Только попробуй сказать, что ты не в состоянии запомнить роль!
— Росций, — прошептал Статилий. — Надеюсь, орёт на Панурга. Ну и норов.
Центральная дверь скены отлетела в сторону, являя нашим взглядам пухлого коротышку, уже одетого для выступления в роскошный плащ из дорогой белой ткани. Его полное лицо исказилось в гримасе, способной вселить ужас в душу любого из его подчинённых — и вызвать гомерический хохот всех прочих. Его легендарный прищур делал глаза почти неразличимыми, но когда он уставился в нашем направлении, мне показалось, будто из них вылетел кинжал и, просвистев мимо моего уха, вонзился прямиком в сердце Статилия.
— А ты, — заорал он, — где ты там болтаешься? А ну, живо за скену! Да не в обход — ступай прямо здесь! — гаркнул он, будто отдавая команду собаке.
Статилий ринулся в проход, взлетел на подмостки и исчез за перегородкой, поспешно задвинув за собой дверь — но, как я заметил, успел украдкой бросить взгляд на сидящего рядом с Эко. Я обернулся, чтобы также рассмотреть Флавия-ростовщика, и он тотчас нахмурился, почувствовав мой взгляд. Настроение у него явно было не слишком подходящим для комедии.
Я прочистил горло и благодушно бросил, наклоняясь через Эко к новоприбывшим:
— Сегодня мы увидим «Горшок золота». — Флавий вздрогнул, сдвинув кустистые брови. — По мне, так это одна из лучших вещей Плавта, а вы как считаете?
Он разомкнул губы, воззрившись на меня с подозрением. Его белобрысый телохранитель пялился на меня с тупейшим выражением лица.
Я отвернулся, пожав плечами.
На площади за нашими спинами глашатай делал последние объявления. Скамьи быстро заполнялись. Запоздавшие и рабы стояли где придется, приподнимаясь на цыпочки. Двое музыкантов вышли на подмостки и спустились в орхестру, где принялись дуть в длинные трубы.
По толпе пробежал шёпот узнавания: зазвучала тема старого скряги Эвклиона — первое указание на то, какая пьеса будет представлена. Распорядитель и глашатай тем временем переместились к публике и расхаживали между рядами, добродушно утихомиривая самых шумных зрителей.
Наконец музыка отзвучала, и центральная дверь с грохотом раздвинулась. На подмостки вышел Росций в роскошном плаще и с маской гротескного довольства на лице. Через прорези виднелись прищуренные глаза; сочный голос эхом раскатился по рядам.
— Не знаете, кто я? Скажу вам коротко[6], — начал он.
Я Лар домашний, из дому вот этого,
Откуда, как вы видите, я вышел. Здесь
Уж много лет живу…
Он изложил пролог, знакомя читателей с завязкой истории — как дед Эвклиона спрятал под очагом горшок золота, а дочь хозяина влюбилась в племянника их соседа, нуждаясь лишь в приданом, чтобы выйти замуж, и как он, Дух-Хранитель, намеревается привести жадного Эвклиона к горшку, дабы запустить стремительный ход событий.
Я взглянул на Эко, который заворожённо уставился на фигуру в маске, ловя каждое слово. Сидящий рядом с ним ростовщик Флавий ничуть не переменился в лице — всё та же кислая мина. Его белобрысый телохранитель застыл с открытым ртом, лишь изредка поднимая руку, чтобы коснуться пересекающего нос шрама.
Из-за задника донёсся приглушенный шум.
— Ах, — произнес Росций театральным шепотом,
— Но вот уже кричит старик: всегда он так.
Старуху гонит, тайну б не проведала.
На золото взглянуть он хочет, цело ли.
С этими словами он тихо удалился через правую дверь.
Из-за центральной двери на подмостки выкатился актер в маске старика и облачении ярко-жёлтого цвета, традиционно символизирующего жадность — это и был Панург, раб-актёр, отнявший у Статилия лакомую роль. Он тащил за руку сотоварища, одетого рабыней низшего разбора, чтобы швырнуть его в центр площадки.
— Вон! Вон отсюда! — вопил он. — Прочь! За дверь! Проваливай!
Подглядывать, глазищами шнырять тебе!
Статилий напрасно принижал актёрские достоинства Панурга — отовсюду доносились смешки.
— За что меня, несчастную, колотишь ты? — взвыл второй актёр. Его гримасничающую женскую маску венчал ужасающе растрепанный парик, одеяние болталось клочьями у шишковатых коленей.
— Чтоб и на деле ты была несчастна, дрянь,
Дрянную жизнь вела б, тебя достойную.
Панург и его сотоварищ продолжали носиться по подмосткам к возрастающему восторгу публики. Эко прямо-таки подпрыгивал на скамье, хлопая в ладоши. Однако веселье не затронуло ростовщика с телохранителем — они так и сидели, сложив руки на груди, равнодушные к происходящему.
Стафила[7]: Сейчас меня за что ты выгнал из дому?
Эвклион: Тебе, что ль, колотовке, отдавать отчёт?
Ступай от двери! Прочь отсюда! Гляньте, как
Ступает! А ты знаешь, до чего дойдёт?
Возьму сейчас верёвку или палку я
И ею удлиню твой черепаший шаг!
Стафила: На виселицу лучше б дали боги мне
Попасть, чем так вот у тебя на службе быть.
Эвклион: Вишь, про себя бормочет что-то, подлая!
Постой ты, тварь! Глаза, ей-богу, выдеру!
В конце концов рабыня исчезла, и скряга отправился в дом пересчитывать деньги. Их место на подмостках заняли сосед Мегадор и его сестра Евномия. По голосу мне показалось, что её играет тот самый актер, что и дряхлую рабыню — видимо, в труппе именно он специализировался на женских ролях. Мой друг Статилий вполне прилично играл Мегадора, но явно не дотягивал до класса Росция и даже своего соперника Панурга: его комические ужимки вызвали несколько вежливых смешков, но отнюдь не шквал хохота.
Эвномия: Тебя позвала я сюда по секрету -
О деле семейном твоем перемолвить.
Мегадор: Лучшая из женщин, дай мне руку.
Эвномия: Кто? Где лучшая?
Мегадор: Ты.
Эвномия: Я?
Мегадор: Нет — так нет.
Эвномия: Но правду говорить же следует.
Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.
Мегадор: Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.
Эвномия: Выслушай меня, прошу я.
Мегадор: Слушаю. К твоим услугам.
Эвномия: Я тебе пришла совет дать,
Для тебя же дело важно.
Мегадор: На тебя оно похоже.
Эвномия: Хорошо, чтоб так случилось.
Мегадор: В чём же дело, сестра?
Эвномия: Хочу, чтобы взял ты жену.
Мегадор: Ой, убила!
Даже этот обмен репликами, обычно столь любимый публикой, выдавил лишь вялые смешки. Моё внимание приковал к себе костюм Статилия из дорогой голубой шерсти, расшитой жёлтым, и маска с комически вздёрнутыми бровями, а это, увы, плохой знак, когда костюм актёра привлекает больше внимания, чем его игра. Бедняге Статилию удалось подыскать место в самой известной в Риме труппе, но он в ней отнюдь не блистал. Ничего удивительного, что Росций так его третирует!
Даже Эко заёрзал на скамье. Рядом с ним ростовщик Флавий склонился к белобрысому телохранителю, чтобы прошептать ему что-то на ухо — видимо, отпуская нелицеприятные комментарии по поводу талантов актёра, который ему задолжал.
Наконец сестра удалилась, и на подмостки вернулся скряга, чтобы вступить в разговор с соседом. Видя Статилия бок о бок с соперником, невозможно было не поразиться разделяющей их бездне. Эвклион-Панург полностью захватил внимание публики, и не только потому, что его реплики были выигрышнее.
Мегадор: Слушай-ка, прими моё ты это предложение,
За меня её просватай.
Эвклион: Но ведь нет приданого!
Мегадор: Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.
Эвклион: Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашёл какой.
Мегадор: Знаю, не учи. Согласен?
Эвклион: Пусть. Юпитер! Смерть моя!
Мегадор: Что с тобою?
Эвклион: Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.
Мегадор: У себя велел копать я сад. Однако где же он?