Ветеран улыбнулся мне. Казалось, улыбка давалась ему с трудом. Теперь, стоя совсем близко, я разглядел, что несмотря на лысую макушку и седые брови, он не так уже и стар — пожалуй, ненамного старше меня. Под глазами темнели круги, как у человека, которому давно не удавалось как следует выспаться. Хромая, он подтащил мне стул и жестом предложил сесть.
— Скажи мне, сосед, где ты родился, в деревне? — голос у него был надтреснутый, словно дружеская беседа давалась ему с таким же трудом, как и приветливая улыбка.
— Нет; здесь, в Риме.
— Я спросил потому, что ты так смотрел на горящие листья. Сам я родом из Арпина[26]. Осенью у нас всегда сжигают опавшие листья. Вы, горожане, опасаетесь пожаров, и разводите огонь только для того, чтобы готовить еду; но я по привычке жгу листья. Это опасно, но я осторожен. Их запах напоминает мне детство. Как и этот сад.
Я посмотрел на деревья, чернеющие на фоне успевшего затянуться облаками неба. Тисы и кипарисы сохраняли свой вечнозелёный убор; лиственные же деревья стояли голые. Было там одно невысокое, чуть повыше куста, дерево с тонким искривленным стволом; оно росло в самом углу, и земля вокруг него была устлана ковром из жёлтых листьев. Пока мы разговаривали, всё тот же дряхлый раб принялся медленно сгребать их.
— Давно ты здесь живёшь? — спросил я.
— Три года. Продал землю, которую дал мне Сулла, и на вырученные деньги купил этот дом. Война ещё не кончилась, но я уже не мог сражаться. Две раны — в ногу и в руку. Ни ходить толком, ни меча держать. Плечо до сих пор ноет, особенно когда наступают холода. Как сейчас. Хуже времени, чем это, не придумаешь. — Он болезненно скривился — то ли от болей в плече, то при мысли о призраках.
— Когда тебе начали являться лемуры? — раз уж он всё равно не отцепится, с таким же успехом я могу брать быка за рога.
— Сразу же, как только я поселился здесь.
— Так может, они и раньше были тут.
Солдат покачал головой.
— Нет, — сказал он с самым серьёзным видом, — они явились за мной.
Он нагнулся с видимым усилием и подобрал несколько листьев. Шагнул, волоча ногу, к жаровне и бросил на крошечные огоньки.
— Понемногу, по чуть-чуть. Надо быть очень осторожным с огнём, особенно в саду. И потом, так их хватит на дольше. Немножко сегодня, немножко завтра. Запах горящих листьев — совсем как в детстве.
— Откуда ты знаешь, что они явились следом за тобой? Лемуры?
— Знаю, потому что я узнал их.
— Ты знаешь, кто они? Ты знал их?
— Нет. — Он не отрывал взгляда от крошечных язычков пламени. — Я видел их лишь однажды — перед тем, как убить. Я помню того этруска, которому выпустил кишки; он смотрел на меня, хватая ртом воздух. Помню часовых, которых мы застали врасплох, возле Капуи это было. Глупцы напились вина и захмелели; когда мы вспороли им животы, винный дух ударил мне в лицо вперемешку с вонью. Ещё помню одного парня, почти мальчишку, которого убил в битве; такого худенького и с такой тонкой шеей, что мой меч перерубил её, и голова его отлетела, как мяч; один из моих товарищей поймал её и швырнул мне. Она упала у моих ног; глаза были ещё открыты. Клянусь, мальчишка был ещё жив и понимал, что с ним творится!
Он снова нагнулся, застонав от боли, схватил целую пригоршню листьев и бросил в огонь.
— Пламя очищает. Запах горящих листьев — и я снова чувствую себя ребёнком. Счастливым, беззаботным.
Он надолго замолчал, глядя на огонь.
— Они всегда приходят вместе с осенью, лемуры. Приходят, чтобы мстить. Убить меня они не в силах; они пытались сделать это, когда были живы, но смогли лишь сделать меня калекой. Я убил их, я победил их в бою; теперь они мертвы, а я жив, и в отместку они пытаются лишить меня разума. Они насылают на меня безумие, стаскивают меня в яму. Они вопят и пляшут на моей голове; они вспарывают себе животы и заваливают меня своими внутренностями так, что я не могу дышать; они разрывают себя в клочья и заливают меня кровью. Пока мне ещё удаётся выбраться. Но с каждым годом сил у меня всё меньше. Однажды я не смогу выбраться, и это будет конец.
Он опустил голову, закрыл лицо ладонями.
— Теперь уходи. Мне стыдно, что ты видишь меня таким. А в следующий раз будет ещё хуже. Но ты ведь придёшь в следующий раз? Я пришлю за тобой раба. Приходи, и ты их увидишь. О тебе говорят, что ты человек смышленый; может, тебе удастся договориться даже с мертвецами.
Он опустил руки, и я поразился, как изменилось за эти считанные мгновения его лицо. Глаза налились кровью, щёки ввалились, губы дрожали.
— Поклянись, что придёшь, Сыщик. Хотя бы для того, чтобы видеть, как погибнет старый солдат.
— Я не стану давать клятвы.
— Тогда просто обещай мне, как мужчина мужчине, не призывая в свидетели богов. Умоляю тебя.
— Хорошо, — ответил я со вздохом, мысленно спрашивая себя, считается ли обещание, данное сумасшедшему.
Раб провёл меня к двери в стене.
— Боюсь, твой хозяин уже сошёл с ума, — тихонько сказал я ему. — Все эти лемуры чудятся его больному рассудку.
— Нет, — отвечал старый раб, — я тоже их видел. Всё так, как рассказывает хозяин.
— А ещё кто-нибудь, кроме вас двоих, видел их?
— Да. Другие рабы. Мы все их видели.
Я посмотрел в его выцветшие от старости глаза. Он не отвёл взгляда. Я вышел, и он закрыл за мной дверь.
— И что только на них на всех нашло сегодня, — сказал я, устраиваясь на обеденном ложе. — Послушать их, так весь Рим кишмя кишит лемурами!
Бетесда, без труда уловив за моей напускной весёлостью тревогу, слегка склонила голову, но промолчала.
— А Луций ещё писал, не бери, мол, с собой мальчика, потому как для него это может быть слишком страшно. Да чего ни отдал бы мальчишка в двенадцать лет, чтобы увидеть настоящего лемура!
Эко с набитым ртом смотрел на меня во все глаза, не будучи уверенным, шучу я или говорю серьёзно.
— По мне, это просто глупые бредни, — заявила Бетесда. Как всегда, она поела раньше на кухне, и теперь, скрестив на груди руки, просто стояла и смотрела, как мы с Эко обедаем. — В Египте любой глупец знает, что душа умершего не может вернуться в тело, если только оно не было должным образом сохранено. Давным-давно жрецы знали, как хранить тела, делая мумии. Но где это слыхано, чтобы мертвец, да ещё с отрезанной головой, разгуливал по городу и заставил кого-то прыгнуть с балкона? Нет, Тита столкнули, и сделал это живой негодяй, а никакой не лемур. Спорить готова, это жена его спихнула!
— А тот солдат, наш сосед? Раб говорит, что и он, и все остальные, кто живёт в доме, тоже видели лемуров! Не одного даже, а целое полчище!
— Ха! Раб лжёт, чтобы не выставить хозяина слабоумным. Он верен господину, как надлежит рабу; но это ещё не значит, что он говорит правду.
— И всё же я, пожалуй, пойду, если сосед позовёт меня. Посмотрю, что там творится. А уж этим непонятным лемуром на Палатине точно стоит заняться. Корнелия обещает хорошо заплатить. При наших расходах это совсем не лишнее.
Бетесда недовольно пожала плечами. Решив, что надо бы переменить тему, я обратился к Эко.
— Кстати, о расходах — чему твой учитель научил тебя сегодня? Дерёт он за свои уроки будь здоров, так что учить должен хорошо.
Эко тут же вскочил и побежал за своими табличками и стилосом. Едва он выбежал из комнаты, пренебрежительное выражение на лице Бетесды уступило нескрываемому беспокойству.
— Ты как знаешь, — сказала она уже совершенно другим тоном, — но твой друг Луций Клавдий прав. Разбирайся с этими лемурами или кто они там, если считаешь нужным, но Эко в это не впутывай. Он учится — вот и пусть сидит дома и учится. Здесь до него не доберутся ни злые духи, ни злые люди.
— Ты права, — кивнул я.
В тот вечер, вопреки опасениям, сосед не послал за мной. Не окликнул он меня и на следующее утро, когда я проходил мимо его дома, спускаясь с Эсквилина; но я точно знал, что он дома и не спит, потому что ветер доносил из его сада запах горящих листьев.
Накануне я обещал Луцию и Клавдию, что с утра зайду; на прежде, чем отправиться на Палатин, я хотел побывать ещё кое-где. Несколько тихонько заданных нужным людям вопросов, подкреплённых несколькими сунутыми им же монетами, позволили мне узнать достаточно, и очень скоро я уже стоял перед узким домишком, втиснутым в ряд таких же узких домишек. Все они выглядели так, будто простояли тут лет сто, не меньше. Узенькая тихая улочка избежала городских пожаров; застройщики почему-то обошли её стороной. Я словно перенёсся в простой Рим прежних времён, когда каждая семья, будь она богатая или бедная, жила в своём маленьком доме — ещё до того, как богатые стали строить просторные особняки, а бедные скучились в многоэтажных инсулах. Здесь и ютилась семья Фуриев, после того, как их муж, сын отец и брат был объявлен врагом Рима и обезглавлен.
На стук дверь отворил огромного роста и могучего сложения раб — пришлось отступить на несколько шагов, чтобы смотреть на него, не задирая голову. Явно телохранитель, а не привратник, как в состоятельных домах.
— Мне надо видеть хозяина.
Раб смотрел грозно.
— Если бы ты пришёл по делу, то знал бы, что в этом доме давно уже нет хозяина.
— Я просто оговорился, я конечно же, хотел сказать «хозяйку».
— Ты снова оговорился или не знаешь, что после смерти сына с хозяйкой случился удар? — рыкнул раб. — Ни хозяйка, ни её дочь никого не принимают
— Но я имел в виду вдову Фурия…
Но раб уже захлопнул дверь у меня перед носом.
Услышав за спиной хихиканье, я обернулся. Беззубая старуха-рабыня подметала перед домом напротив.
— К Сулле пробиться было легче, чем к ним.
Я с улыбкой пожал плечами.
— Они всегда такие неприветливые?
— Они ни за что не пустят к себе незнакомого. Чего ж тут удивительного, если в доме только женщины и ни одного мужчины, не считая телохранителя. Им приходится быть осторожным.
— И с тех пор, как не стало Фурия, они так и живут одни?