— Чтобы кто-нибудь другой рассказал тебе и при этом перепутал всё на свете? — вознегодовал Луций. — Ну уж нет. Я пойду вместе с тобой. — И он решительно повернул обратно, знаком приказав свите следовать за собой. Свита, довольно многочисленная — камердинер, парикмахер, маникюрщик, массажист и телохранители — на миг застыла в недоумении; однако тут же последовала за хозяином.
Для меня это было нежданной удачей. Сеанс хорошего, квалифицированного ухода мне явно не помешал бы. Бетесда довольно умело стригла меня; а уж как массажистка была выше всяких похвал; но Луций Клавдий, будучи богатым, мог позволить себе самых искусных, самых умелых парикмахера, массажиста и маникюрщика. Одно из преимуществ дружбы с богатым человеком состоит в том, что время от времени он позволяет тебе пользоваться услугами его рабов; так что благодаря этой счастливой встрече мои волосы были искусно подстрижены, ногти на руках и ногах аккуратно подпилены и борода подровнена. Пока рабы хлопотали надо мной, Луций то и дело порывался начать рассказ; но я всякий раз удерживал его, дабы получить полный уход, раз уж выпала такая возможность. Лишь когда мы по второму разу вошли в горячий бассейн, я позволил ему приступить.
— Ты наверняка знаешь, Гордиан, что за последние пару лет пираты совсем обнаглели.
— Скажи спасибо Марию и Сулле, — ответил я, расслабляясь в горячей воде. Всё заволакивал пар; головы наши торчали над водой, как островки на море в сплошном тумане. — Война — это всегда беженцы. Потерявшие всё, вконец отчаявшиеся люди. А такие нередко начинают разбойничать — что на суше, что на море.
— Ну, как бы то ни было, результат налицо: житья от них нет. Захватывают суда, грабят города; дошло даже до того, что берут заложников!
— А наш Сенат, по обыкновению, не может ни на что решиться.
— А что они могут — назначить кого-то одного командующим флотом, наделив его чрезвычайными полномочиями, чтобы он управился с пиратами? А если он потом захочет использовать флот против политических соперников? Нам только ещё одной гражданской войны не хватало!
Я покачал головой.
— Командующие, соперничающие за власть, с одной стороны; пираты с другой и Сенат во главе всего этого. Честное слово, иной раз мне делается страшно за нашу Республику.
— Как и любому здравомыслящему человеку, — заметил Луций.
Мы немного помолчали, мысленно сокрушаясь о судьбах Рима; но Луцию не терпелось продолжать, и он заговорил.
— Так я и говорю, пираты настолько обнаглели, что стали захватывать римских граждан и требовать с них выкуп. Я имею в виду не купцов, захваченных с их торговыми судами, а именитых граждан, патрициев. И молодой Цезарь попал им в руки.
— Когда это случилось?
— В самом начале зимы. Цезарь провёл лето на Родосе, обучаясь ораторскому искусству у Аполлония Молона. Он получил назначение в Сицилию, под начало тамошнего наместника; но всё тянул, желая подольше остаться на Родосе, и отплыл уже ближе к зиме. У самого острова Фармакуса за ними погнались пираты, настигли их и захватили — корабль и всех, кто на нём был! Они потребовали с Цезаря выкуп — полмиллиона сестерциев. Так представляешь — он рассмеялся им в лицо! Назвал глупцами за то, что они оценили его жизнь так дёшево. Сказал, что его жизнь стоит миллиона. И они запросили миллион. Конечно же, ему всего двадцать два года, и он из знатного рода и привык, чтобы ему во всём подчинялись — может, ещё и поэтому он повёл себя так храбро.
— Умно, — заметил я. — Оценив свою жизнь вдвое дороже, он и пиратов заставил сделать то же самое. Думаю, даже кровожадным убийцам достанет расчётливости ценить заложника, который может принести им миллион, больше того, за которого можно получить только полмиллиона.
— По-твоему, это был такой ловкий трюк? Те, кто не любит его — а таких хватает — утверждают, что в нём говорило самомнение. Однако в остальном он, несомненно, повёл себя в высшей степени мудро и храбро, добившись от пиратов, чтобы они опустили почти всех, кто был с ним — на том основании, что такую крупную сумму придётся собирать во всех его земельных владениях и со всех клиентов; и сборами должна заниматься вся его свита, чтобы собрать деньги в срок. В конце концов пираты согласились. С Цезарем осталось только двое его рабов — минимум прислуги, без которого не может обойтись человек знатный; да ещё личный врач, необходимый Цезарю из-за случающихся у него приступов падучей.
В таком плену Цезарь провёл почти сорок дней, и всё это время вёл себя так, будто находился на отдыхе. Если ему хотелось вздремнуть, а пираты слишком шумели, он посылал к ним одного из своих рабов с приказом вести себя тише. Когда они устраивали развлечения или состязания, он присоединялся к ним и нередко побеждал и обыгрывал — и обращался с ними так, будто не он их пленник, а они его телохранители! Чтобы заполнить досуг, он писал речи и сочинял стихи, практикуясь в искусстве, которому обучался у Аполлония Милона, а потом читал это всё пиратам — представляешь, те сидели и слушали! А если у них хватало наглости перебивать или насмехаться, Цезарь называл их в лицо варварами и невеждами, ни капли не боясь! Он в шутку говорил, что будь он их учителем, он бы задал им хорошенькую порку, и грозился, что в один прекрасный день все они будут распяты за то, что посмели оскорбить патриция!
— И ему сходило с рук?
— Да эти пираты были смирными, как овечки! Должно быть, почуяли сильного человека — не им чета! Чем больше он давал им понять, что в грош их не ставит, тем больше они обожали его!
— Когда наконец прибыл выкуп, и они отпустили его на свободу, он отправился прямиком в Милет, снарядил за свой счёт несколько кораблей и вернулся к тому островку, где пираты устроили себе гнездо. Он напал на них врасплох, взял в плен почти всех, и не только вернул свой выкуп, но и захватил всё, что они успели награбить, и объявил своими трофеями! И поскольку наместник медлил с приговором пиратам, выискивая в законах лазейку, которая позволила бы ему конфисковать у Цезаря его трофеи для передачи в свою сокровищницу, Цезарь решил покарать их сам. Пока он был у них в плену, он много раз похвалялся, что ещё увидит, как их развесят на крестах, а они лишь потешались над ним, принимая его слова за пустую похвальбу! Но хорошо смеётся тот, кто смеётся последний. В конце концов, это Цезарь посмеялся над ними, когда их поприбивали нагишом к крестам. «Пусть все раз и навсегда запомнят, что Цезарь держит слово», — так он сказал.
Несмотря на царившую в помещении жару, меня пробрал невольный озноб.
— И ты слышал это на Форуме?
— Ну да. Все только об этом и говорят. Цезарь возвращается в Рим, и слава опережает его.
— Нашим римлянам это придётся по вкусу, — проворчал я. — Бьюсь об заклад, этот юный патриций высоко метит. Эта история — как раз то, что нужно, чтобы снискать восторг избирателей.
— Что ж, Цезарю как раз и нужно восстановить свою репутацию. История с Никомедом её изрядно подпортила, — ухмыльнулся Луций.
— Ну да, и в глазах толпы нет деяния почётнее, чем взять человека и прибить к кресту.
— Как нет ничего позорнее, чем когда тебя самого взяли, — отвечал Луций. — Пусть даже взял сам царь.
— Пожалуй, вода становится слишком горячей, — заметил я. — Если ты не против, я хотел бы ещё раз воспользоваться услугами твоего массажиста.
Следующие несколько месяцев я слышал эту историю повсюду — от досужих болтунов на улицах, от посетителей в тавернах, от философов на Форуме и от акробатов за стенами Циркуса Максимуса. Степенные люди, качая головами, говорили, что эта история поистине доказывает, какую угрозу представляют пираты Республике; но главную мораль они видели в том, что молодой бесстрашный патриций сумел подчинить орду кровожадных пиратов и в конце концов покарал их с истинно римской справедливостью.
Стоял жаркий летний день в середине секстилия, когда меня вызвали в дом патриция по имени Квинт Фабий.
Особняк, расположенный на Авентинском холме, выглядел одновременно и старинным, и ухоженным — вернейший признак, что владельцы его преуспевали на протяжении многих поколений. Стены передней были сплошь увешаны восковыми масками предков хозяина, ибо Фабии были старинным родом, восходившим ко временам основания Рима.
Раб провёл меня в комнату, где ждали хозяева. Квинт Фабий был человек средних лет с тяжёлой челюстью и седеющими висками. Валерия, его жена, шатенка с голубыми глазами, поражала красотой. Оба держались очень прямо, сидя на стульях без спинок. За спиной у каждого стоял раб с опахалом. По знаку Фабия для меня принесли точно такой же стул, за которым тоже стал раб с опахалом.
Обыкновенно в моей практике чем выше общественное положение нанимателя, тем больше времени требуется ему, чтобы изложить своё дело; Квинт Фабий, однако же, явно не намерен был терять время попусту.
— Что ты можешь сказать об этом? — спросил он, когда по его приказу ещё один раб развернул передо мной свиток папируса.
— Ты ведь умеешь читать? — спросила Валерия, и в голосе её не слышалось ни малейшего желания оскорбить — одна лишь переполнявшая его тревога.
— Умею, только не очень быстро, — ответил я, желая выиграть побольше времени, чтобы ознакомиться с письмом — ибо папирус был именно письмом — и сообразить, что же, собственно, от меня требуется.
На папирусе явственно видны были пятна от воды, края были порваны. Ещё заметно было, что его не сворачивали, а сложили в несколько раз. Почерк был детский, но твёрдый, изобилующий вычурными завитушками.
Моим дорогим отцу и матери
Вы наверно уже знаете от моих друзей, что меня похитили. Простите меня! Конечно же, глупо было заплывать одному так далеко. Понимаю, что вы очень переживаете за меня. Могу немного утешить вас: те, кто меня похитил, обращаются со мною не очень жестоко; я не голодаю и похудел лишь самую малость.
Они сказали мне, чтобы я передал вам их требования: они требуют выкупа в сто тысяч сестерциев. Деньги должны быть переданы их человеку в Остии утром в первый день ид секстилия в таверне «Летучая рыба». Пусть человек, который привезёт деньги, будет в красной тунике.