Какого результата я ожидал? Я собирался помочь одному римлянину вдали от дома, спасти невинного человека от гнева обезумевшей толпы и при этом получить от него несколько монет — все это было более-менее достойным занятием. Но было и так понятно, что кто-то должен будет умереть. Я в те времена был моложе и не всегда доводил дела до логического конца.
Освобожденная ярость Маркуса Лепида застала меня врасплох. Может быть, здесь сыграло свою роль не только ужасное потрясение, которое он перенес в тот день, но и то, что он был удачливым торговцем, а поэтому в какой-то степени безжалостным; учитывая, наконец, что предательства в семье часто толкают мужчин на акты крайней мести.
В страхе перед Маркусом Лепидом, Аппий признал свою вину. Руфус, про которого он сказал, что тот невиновен в заговоре, умолял о пощаде для своего кузена, но его мольбы оказались безрезультатными. Хотя мы были в сотнях миль от Рима, но римские нравы господствовала в этом доме в Александрии, и вся власть принадлежала главе семьи. Когда Маркус Лепид снял с себя голубую тунику и приказал облачить в нее своего кузена Аппия, домашние рабы повиновались; Аппий сопротивлялся, но был подавлен. Когда Маркус приказал сбросить Аппия из окна в толпу, это сразу же было сделано.
Руфус, бледный и дрожащий, удалился в другую комнату. Маркус сделал каменное лицо и отвернулся. Серая кошка обвилась вокруг его ноги, но утешение, которое она предлагала, было проигнорировано.
Бородатый египтянин, не осознав подмены, закричал остальным в толпе, чтобы они отомстили человеку в голубом. Лишь намного позже, когда толпа в значительной степени рассеялась, и египтянин смог поближе рассмотреть растоптанный, окровавленный труп, он увидел свою ошибку. Я никогда не забуду выражение его лица, которое сменилось с торжествующей ухмылки на маску ужаса, когда он подошел к телу, изучил его лицо, а затем посмотрел на окно, где стоял я. Получилось так, что он сам руководил убийством своего сообщника.
Возможно, Аппий получил ту судьбу, которую он предназначал своему двоюродному брату. Несомненно, он подумал, что, пока он переждет время в фамильном доме, бородатый египтянин приступит к исполнению плана, как они и задумали, и его старший кузен будет растерзан на улице Хлебопеков. Он не предвидел, что Маркусу Лепиду удастся ускользнуть от толпы и пробежать всю дорогу до своего дома, где все трое двоюродных братьев оказались в ловушке. Не предвидел он и вмешательства Гордиана Искателя — или, если уж на то пошло, вмешательства серой кошки, из-за которой он, чихнув, выдал себя.
Так закончился случай с александрийской кошкой, смерть которой была жестоко отомщена.
Через несколько дней после того, как я рассказал эту историю Луцию Клавдию, я снова случайно посетил его в его доме на Палатине и был удивлен, увидев, на его пороге новую мозаику. Из красочных маленьких плиток был изображен рычащий молосский мастиф вместе с суровой предупреждающей надписью.
Раб впустил меня и проводил в сад в центре дома. Пройдя туда, я услышал тявканье, сопровождаемое гортанным смехом Луция Клавдия, который сидел с чем-то вроде гигантской белой крысы на коленях.
— Что это такое? — воскликнул я.
— Это моя дорогая, моя милая, моя очаровательная маленькая Момо.
— Но, на вашем пороге изображен молосский мастиф, которым это животное точно не является.
— Момо — мелитинский терьер — правда, крошечный, но очень свирепый, — сказал Луций. Словно в доказательство слов своего хозяина, маленькая собачонка снова затявкала. Затем она нервно облизала подбородок Луция, что, похоже, доставила ему огромное удовольствие.
— На вашем пороге надпись советует посетителям остерегаться собаки, — скептически сказал я.
— Как и должно быть, особенно не прошенным четвероногим посетителям.
— Вы считаете, что эта собака сможет отпугнуть кошек?
— Никогда больше эти проклятые создания не нарушат мой покой, пока малышка Момо будет меня защитить. Разве это не так, Момо? Разве ты не самая лучшая охотница за кошками? Моя храбрая, смелая маленькая Момо…
Я закатила глаза и мельком увидела что-то черное и гладкое, лежащее на крыше. Почти наверняка это была та самая кошка, которая так напугала Луция во время моего последнего визита.
Через мгновение терьер сорвался с колен своего хозяина, исполнив на полу неистовый круговой танец, отчаянно затявкал и оскалил зубы. На крыше черная кошка выгнула спину, зашипела и исчезла.
— Вот видишь, Гордиан! Эй, все кошки Рима, берегитесь моей собаки! — Луций подхватил терьера на руки и поцеловал в нос. — Вот, такой вот, Момо! И в тебя не нужно верить, как в кошку а то бы Гордиан усомнился в тебе…
Я вспомнил прописную истину, которую узнал от Бетесды: в этом мире живут те, кто любит кошек, и те, кто любит собак, и никогда между ними не будет согласия. Но мы с Луцием Клавдием решили выпить, по крайней мере, по кубку вина, и обменяться последними сплетнями с Форума.
Дом Весталок
— Что ты знаешь о весталках-девственницах?[44] — спросил Цицерон.
— Только то, что знает каждый римлянин: что их шестеро, что они охраняют вечный огонь в храме Весты, что они служат не менее тридцати лет, в течение которых дают обет целомудрия. Каждое поколение или около того разражается ужасным скандалом…
— Да, да, — сказал Цицерон. Носилки слегка качнулись, пронеся нас вперед. Ночь была безлунная, и носильщики, идущие по неровным булыжникам при свете факелов, устроили нам ухабистую поездку. — Я поднимаю этот вопрос только потому, что мы живем во времена религиозного неверия, хотя я и сам придаю кое-какое значение всем этим бессмысленным суевериям…
Самый острый ум Рима городил несуразицу. Цицерон был необычайно взволнован.
Он подошел к моей двери среди ночи, вытащил меня из моей постели и настоял, чтобы я поперся с ним неизвестно куда.
Носильщики бежали быстрым шагом, от чего мы все время тряслись; я скорее, предпочел бы выбраться и побежать рядом с ними. Раздвинув шторы, и выглянул наружу. Внутри закрытой кабины я потерял ориентацию; темная улица была похожа на любую другую. — Куда мы направляемся, Цицерон?
Он проигнорировал мой вопрос: — Как ты заметил, Гордиан, весталки особенно подвержены скандалам. Ты, без сомнения, слышали о незавершенном деле против Марка Красса?
— Об этом говорят в каждой таверне города — самого богатого человека в Риме обвиняют в совращении весталки. И не какой-нибудь, а самой Лицинии.
— Да, Верховная Жрица Весты, дальняя родственница Красса. Обвинение, конечно, абсурдно. Вероятность того, что Красс втянется в такое дело, не выше, чем у меня. Как и я, в отличие от столь многих из наших современников Красс выше низменных плотских наслаждений, но при этом есть множество свидетелей, готовых подтвердить, что его неоднократно видели в обществе Лицинии — в театре во время празднеств, на Форуме — крутившимся возле нее неподобающим образом, чуть ли не приставая к ней. Мне также сказали, что имеются косвенные доказательства того, что он посещал ее даже днем в доме весталок, в отсутствии ее младших спутниц. Тем не менее, в этом нет никакого основания для преступления, если неосмотрительность не является преступлением. Люди ненавидят Красса только за то, что он так разбогател…
Величайший ум Рима снова начал погружаться в дебри логистики. Час, в конце концов, был поздним. Я прочистил горло:
— Ты будешь защищать в суде Красса? Или Лицинию?
— Ни того, ни другого! Моя политическая карьера вступила в очень деликатную фазу. Я не собирался иметь никакого публичного отношения к скандалу, связанному с весталками. Вот почему события этого вечера принимают для меня катастрофический оборот!
«Наконец, — подумал я, — мы приступим к делу». Я снова выглянула сквозь занавески. Казалось, мы приближались к Форуму. Какие у нас могли быть дела здесь среди этих храмов и площадей посреди ночи?
— Как тебе, наверное, известно, Гордиан, одна из младших весталок является моей родственницей.
— Нет, я не знал этого.
— Во всяком случае, родственница по моему браку; Фабия — сводная сестра моей жены и, следовательно, является моей невесткой.
— Но обвиняемая весталка — сама Верховная Жрица Лициния.
— Да, в скандале была замешана только Лициния… до событий сегодняшнего вечера.
— Цицерон, ты намеренно что-то скрываешь?
— Что-то произошло сегодня ночью в доме весталок. Что-то совершенно ужасное. Немыслимое! Это же Рим. — Цицерон заговорил тихим голосом, который начал повышаться до ораторского: — Я не сомневаюсь, что судебное преследование Лицинии и Красса каким-то образом связано с этой последней катастрофой; существует организованный заговор с целью посеять сомнения и хаос в городе, используя весталок в качестве отправной точки. В чем я уверен в полной мере, так это тому, что некоторые римские политики не остановятся ни перед чем!
Он наклонился вперед и схватил меня за руку:
— Ты знаешь, что в этом году исполняется десятая годовщина пожара, разрушившего храм Юпитера и уничтожившего оракулов Сивиллы? Народ суеверен, Гордиан, он вполне готов поверить, что в десятую годовщину такой ужасной катастрофы должно произойти что-то столь же ужасное. Теперь это произошло. Но сотворили это боги или люди, вот в чем вопрос.
Носильщики сделали последний рывок и остановились. Цицерон отпустил мою руку, откинулся на спинку скамьи и вздохнул.
— Наконец, мы на месте.
Я отдернул шторы и увидел колонны фасада Дома Весталок.
— Цицерон, может быть, я и не специалист в религиозных вопросах, но я знаю, что для человека, вошедшего в Дом Весталок после наступления темноты, это является преступлением и карается смертью. Надеюсь, ты не думаешь, что я…
— Сегодняшняя ночь не похожа на другие, Гордиан.
— Цицерон! Он, наконец, вернулся! — Голос из темноты показался мне странно знакомым. Копна рыжих волос попала в круг света факелов, и я узнал молодого Марка Валерия Мессаллу, прозванного Руфом из-за его пылающих рыжих волос, которого я не видел лет семь с тех пор, как он помогал Цицерону в защите Секста Росция. Ему тогда было всего шестнадцать, парень с красными щеками и веснушчатым носом; теперь он стал служителем культа, одним из самых молодых аристократов, когда-либо избранных в коллегию авгуров, которому было поручено истолковывать волю богов, читая предзнаменования по молниям и полетам птиц. Он все еще казался мне очень похожим на того парня. Несмотря на очевидную серьезность момента, его глаза ярко сияли, и он улыбался, когда подошел к Цицерону и взял его за руку;