Статилий резко пригнулся, надеясь что, его не заметят.
— Словно у меня не было других бед! — шептал он мне на ухо. — Это Флавий, ростовщик, с кем-то из своих наёмных бандитов. Единственное чудовище в Риме, которое ещё страшнее, чем Росций.
— Сколько же ты задолжал этому Флавию? — я ещё говорил, когда громовой рык с той стороны скены перекрыл все звуки:
— Идиот! Бездарь! Попробуй только сказать мне, что не можешь запомнить роль!
— Росций, — шепнул Статилий. — Кричит, думаю, на Панурга. В гневе он ужасен.
Центральная дверь скены распахнулась, и за ней появился невысокий коренастый мужчина, уже облаченный в театральный наряд дорогой белой ткани. Его грубое, мрачное лицо вполне могло навести ужас на подчинённого — и всё же, как ни странно, это был самый смешной человек в Риме. Его глаза почти невозможно было разглядеть из-за вошедшего в поговорку косоглазия, но стоило ему посмотреть в нашу сторону — и я словно бы почувствовал, как кинжал просвистел возле моего уха и вонзился в сердце Статилия.
— Вот ты где! — проревел Росций. — Где ты шлялся? Марш за кулисы! Нет, в обход не иди — бегом за кулисы! — он будто отдавал команды собаке.
Статилий промчался по проходу, вскочил на подмостки и исчез за дверью — но перед этим, как я заметил, бросил косой взгляд на бородача, сидевшего рядом с Эко. Я внимательно посмотрел на ростовщика Флавия, ответившего мне тяжёлым взглядом. Он никак не походил на человека, пришедшего смотреть комедию.
— Сегодня тебя ждёт настоящий «Клад»! — сострил я, наклоняясь к нему через голову Эко. В ответ Флавий лишь нахмурил брови. — Одна из лучших пьес Плавта, ты так не считаешь?
Флавий, оттопырив губу, с подозрением смотрел на меня. На лице его телохранителя застыла глупая мина.
Я, пожав плечами, отвернулся от них.
Тем временем глашатай сделал последнее объявление. Все места были уже заполнены. Опоздавшие на представление, а также рабы толпились везде, где только можно. На орхестру вышли двое музыкантов и заиграли на длинных трубах. Мелодия накрывала всех, настраивая на появление скряги Эвклиона. А привратник и глашатай двинулись по проходам, вежливо успокаивая чересчур расшумевшихся зрителей.
Музыка смолкла. Центральная дверь распахнулась, и на подмостках появился Росций в белом одеянии и маске, изображавшей предельное самодовольство. В прорезях маски виднелись его раскосые глаза, густой голос актёра разносился повсюду:
— Не знаете, кто я? Скажу вам коротко:[17]
Я Лар домашний, из дому вот этого,
Откуда, как вы видите, я вышел. Здесь
Уж много лет живу, был покровителем
Отцу и деду нового хозяина.
Росций продолжал читать пролог, рассказывая, с чего начинается действие пьесы — как дед Эвклиона спрятал под полом дома горшок с золотом, как дочь Эвклиона влюбилась в соседского племянника и нуждается в приданом, чтобы выйти за него, как он, дух-хранитель, собирается привести Эвклиона к кладу…
Я поглядел на Эко — его восхищённый взгляд не отрывался от фигуры в маске, он жадно ловил каждое слово Лара. Флавий сидел рядом с ним с таким же угрюмым видом, как прежде. Его белобрысый телохранитель разинул рот и изредка почёсывал шрам на носу.
Из-за кулис послышался приглушённый крик.
— Но вот уже кричит старик: всегда он так.
Старуху гонит, тайну б не проведала.
На золото взглянуть он хочет, цело ли, — с этими словами Росций вышел в правую дверь.
Из-за центральной двери появился некто в маске старика и ярко-жёлтом одеянии — этот цвет всегда символизировал алчность. Это был Панург, раб-актёр в роли скопидома Эвклиона. Он вытащил за руку другого актёра, наряженного рабыней, и швырнул его на середину просцениума.
— Вон! Вон отсюда! Прочь! За дверь! Проваливай!
Подглядывать, глазищами шнырять тебе! — кричал он.
Статилий совершенно напрасно бранил актёрские таланты Панурга: зрители вокруг меня уже начали смеяться.
— За что? За что — воскликнул второй актёр. Его уродливую женскую маску венчал кошмарного вида спутанный парик. — За что меня, несчастную, колотишь ты?
— Чтоб и на деле ты была несчастна, дрянь,
Дрянную жизнь вела б, тебя достойную.
Панург и его напарник сновали туда-сюда по подмосткам, к вящему восторгу зрителей. Эко подпрыгнул на скамье и захлопал в ладоши. А ростовщик и его телохранитель сидели, скрестив руки на груди.
— Сейчас меня за что ты выгнал из дому?
— Тебе, что ль, колотовке, отдавать отчет?
Ступай от двери! Прочь отсюда! Гляньте, как
Ступает! А ты знаешь, до чего дойдет?
Возьму сейчас веревку или палку я
И ею удлиню твой черепаший шаг!
— На виселицу лучше б дали боги мне
Попасть, чем так вот у тебя на службе быть.
— Вишь, про себя бормочет что-то, подлая!
Постой ты, тварь! Глаза, ей-богу, выдеру!
Рабыня исчезла, скряга вернулся домой пересчитать деньги. А на подмостках появились Мегадор и его сестра Эвномия. Судя по голосу, Эвномию играл тот же актёр, что и рабыню — вероятно, он специализировался на женских ролях. Мой приятель Статилий играл роль Мегадора вполне на уровне — но явно не мог тягаться с Росцием, и даже с Панургом. Как он ни старался, его реплики вызывали только вежливые смешки, а не громовой хохот.
— Тебя позвала я сюда по секрету -
О деле семейном твоем перемолвить.
— Лучшая из женщин, дай мне руку.
— Кто? Где лучшая?
— Ты.
— Я?
— Нет — так нет.
— Но правду говорить же следует.
Не найдешь нигде ты лучшей, хуже, брат, одна другой.
— Я с тобой согласен в этом, возражать не думаю.
— Выслушай меня, прошу я.
— Слушаю. К твоим услугам.
— Я тебе пришла совет дать,
Для тебя же дело важно.
— На тебя оно похоже.
— Хорошо, чтоб так случилось.
— В чем же дело, сестра?
— Благо вечное, брат,
Для тебя пусть наступит в потомстве.
— Да свершится!
— Хочу, чтобы взял ты жену.
— Ой, убила!
— Но чем?
— Выбиваешь мне мозг
Ты, сестра: не слова это, камни…
— Но послушай, последуй совету сестры.
Подобные сцены обычно приводят толпу в восторг, но сейчас она только хихикала. Я принялся разглядывать наряд Статилия из дорогой голубой шерстяной ткани, расшитой жёлтым, и его маску с карикатурно большими бровями. Да, что и говорить, это дурной признак — когда наряд комика вызывает больший интерес, чем его игра. Бедный Статилий сумел попасть в самую знаменитую римскую труппу, но и в ней он смотрелся не слишком ярко. Ничего удивительного, что взыскательный Росций так жестоко тиранил его.
Даже Эко стал проявлять беспокойство. Рядом с ним Флавий склонился к уху телохранителя и шептал что-то — вероятно, касательно талантов актёра, который должен ему крупную сумму.
Но вот сестра вышла — зато вернулся скряга Эвклион, чтобы поговорить с соседом. Теперь, когда Статилий и его соперник стояли рядом на подмостках, несопоставимость их талантов просто бросалась в глаза. Панург-Эвклион совершенно затмевал моего приятеля, и не только потому, что его роль была более выигрышной.
— Породниться с честными — вот дело наилучшее.
Слушай-ка, прими мое ты это предложение,
За меня ее просватай.
— Но ведь нет приданого!
— Пусть! Будь добрый нрав, довольно этого приданого.
— Я к тому, чтоб ты не думал, что я клад нашел какой.
— Знаю, не учи. Согласен?
— Пусть. Юпитер! Смерть моя!
— Что с тобою?
— Что? Как будто лязг железа, вот сейчас.
— У себя велел копать я сад…
Я сочувствовал Статилию. Впрочем, если свою роль он играл без блеска, то и явных оплошностей не допускал. Труппа Росция славилась не только яркими костюмами и выразительными масками, но и постановкой движений актёров. Статилий и Панург не стояли столбом, как часто делают другие римские актёры, а буквально вились друг вокруг друга в комическом танце — голубое и жёлтое так и мелькало в глазах.
Эко потянул меня за руку. Сжимая моё плечо, он указывал на своих соседей по скамье. Флавий что-то шептал громиле на ухо, а тот с озадаченным видом морщил лоб. Затем он поднялся и тяжело зашагал к проходу. Эко подобрал ноги, а я не успел. Великан наступил мне на ногу — я придавлено застонал. Другие зрители стали повторять этот звук, думая, что я передразниваю актёров. А громила даже не подумал извиниться.
Эко снова дёргал меня за руку.
— Что поделаешь, Эко, — заметил я. — Это театр, здесь такая грубость в порядке вещей.
Он закатил глаза и скрестил руки на груди. Этот жест означал: «Ах, если бы я мог говорить!».
А на подмостках соседи уже обсудили матримониальные планы Мегадора относительно дочери Эвклиона, теперь они под звуки труб и тарелок уходили в скену. Акт закончился.
Трубы заиграли новую мелодию. На подмостках появились два новых персонажа — повара, вызванные для подготовки свадебного пира. Римский зритель обожает шутки на тему еды и обжорства — чем грубее, тем лучше. Я морщился от плоских шуток, а Эко громко хохотал.
И тут я похолодел: сквозь смех зрителей я расслышал крик.
Это кричала не женщина — мужчина. Это был крик не страха — боли.
Я глянул на Эко, он на меня. Да, он тоже слышал крик. Толпа, казалось, ничего не заметила, но актёры на подмостках должны были это слышать. Они прервали свою игру и неловко, наступая друг другу на ноги, бросились к двери. А зрители только ещё громче смеялись над их неуклюжестью.
Повара добежали до двери и скрылись за ней.
Подмостки опустели. Пауза затягивалась всё больше и больше. Из скены доносились странные звуки: тяжёлые вздохи, стук, громкий крик. В толпе послышался ропот, люди беспокойно заёрзали на скамьях.
Наконец левая дверь отворилась и вышел актёр в маске Эвклиона. На нём, как и прежде, было ярко-жёлтое одеяние — но уже другое.