епенно собравшиеся умолкают.
Они переложили оскскую мелодию почти исключительно под голос Дидоны. Она с пением переходит от ложа к ложу, доставая из прически цветы и протягивая их гостям. На миг она кажется Амаре едва ли не слишком чистой и изящной, ведь Флора — богиня плотской любви, а не поэзии, но Дидона достаточно долго проработала на Феликса и знает, как себя вести. В том, как она наклоняется и бросает розу на колени Корнелию, заметно явное влияние Виктории.
— Тебе надо было отдать один цветок моей жене за всех детей, которых она мне подарила, — говорит он по окончании песни, притянув Дидону к себе для поцелуя.
Эти слова должны были прозвучать как комплимент, но в них чувствуется острая насмешка.
— У тебя прекрасный сын, — воинственным тоном отзывается женщина, раскинувшаяся на другом ложе.
Она моложе Корнелия и отличается болезненной худобой. Ее тщедушность неспособно скрыть даже яркое, собранное толстыми складками дорогой материи платье. Рядом с ней возлежит сердито насупленная женщина постарше — ее подруга, а возможно, даже мать. Амара никак не может привыкнуть к римскому обычаю, согласно которому порядочным женщинам дозволено посещать пиры, на которых присутствуют мужчины. Ее отец ни за что бы не оскорбил свою семью настоянием, чтобы они отправились на званое застолье вместе с ним.
— Благодарю, Кальпурния. Да, один сын после целого выводка девочек.
— У вас восхитительные дочери, — заявляет один из гостей. — Они делают честь вам обоим.
— Женщины могут быть небесполезны, — отвечает Корнелий, выпуская Дидону из объятий. — Не споешь ли нам еще, маленькая дриада?
— Хотите послушать историю? — Дидона оглядывается на него через плечо, возвращаясь к Амаре. — Мы можем поведать вам миф о Крокусе и его любви к Смилакс.
— И спеть о богине Флоре, подарившей несчастным любовникам новую жизнь, — добавляет Амара, наконец вырвавшись из шаловливых рук Квинта, заставивших ее опасаться за свою дорогую одежду.
Дидона направляется к фонтану, и Амара идет за ней с мыслью о том, что под светом ламп их откровенно задрапированные, поблескивающие золотом силуэты, вероятно, неотличимы от мраморных статуй нимф. Она начинает играть и, как всегда, с изумлением следит за преображением подруги. Ей смешно и отчасти жутко видеть, насколько неузнаваемой она становится. Сейчас, пародируя неудовлетворенное мужское вожделение смертного Крокуса, она почти может сойти за одного из посетителей их лупанария.
Амара намеренно пронзительным голосом исполняет партию Смилакс, отвергающей его поползновения. В конце концов, нимфа ведь ни у кого не должна вызывать сочувствие. Она делает ставку на комедийный элемент, время от времени переставая играть и заслоняясь от Дидоны лирой. Та под смех гостей преследует ее, песня становится все более нелепой, и вот они уже переходят к другой композиции, в которой Флора превращает Крокуса в прекрасный цветок, а Смилакс — в невзрачный вьюнок. Заканчивая петь, Дидона простирает вверх руки, словно лепестки к солнцу, и замирает неподвижно, как статуи за их спинами.
Гости разражаются одобрительными криками, и Амару захлестывает волна облегчения. Оглядев их незнакомые лица, сияющие от вина и веселья, она с улыбкой кланяется до земли. Когда она выпрямляется, возникший подле нее Эгнаций шепотом велит им ненадолго присоединиться к пирующим. Он подводит Амару к одному ложу, а Дидону — к другому.
— Я всегда говорю, что гречанки несравненны, — заявляет один из мужчин, между которыми усадили Амару. Своими телесами, вываливающимися из тугих складок одежды, он напоминает переполненный бурдюк.
— А я вот предпочитаю страстных галлиек, — отвечает другой, потягивая вино. — Впрочем, ты сейчас спела миленькую песенку. Никогда не слышал этих стихов.
— Они из греческой поэмы, — отвечает Амара. — А сама мелодия кампанийская.
— Фуску это понравится, — говорит первый мужчина, кивая товарищу. — Он всегда интересовался поэзией. Теперь, освободившись от обязанностей дуумвира, он сможет чаще ею наслаждаться.
Амара с улыбкой поворачивается к Фуску, стараясь не слишком выдавать внезапный интерес к этому влиятельному мужчине. Дуумвиры — самые могущественные выборные чиновники в городе. «У Фуска кроткое лицо, — думает она. — Возможно, он будет добр. А если так, то какое мне дело до его жидких волос?»
— Сам-то я не знаток поэзии, — продолжает толстяк. — Меня зовут Умбрик, — добавляет он, словно полагая, что его имя ей знакомо.
— Прошу прощения, — отвечает Амара с сильным греческим акцентом. — Я в Помпеях совсем недавно.
— У меня старейшее производство рыбного соуса в городе, — говорит Умбрик. — Старейшее и лучшее. — Взяв со стола для закусок маленький кувшинчик, он обильно поливает соусом мясо в своей тарелке, отрезает кусок и протягивает его ей на кончике ножа. — Скажи свое мнение.
Амара кладет в рот незнакомую, залитую рыбным соусом пищу и старается как можно изящнее ее съесть. По вкусу мясо напоминает ферментированные анчоусы, слишком долго пролежавшие на солнце.
— Амброзия! — восклицает она.
— Какие еще греческие поэмы вы будете петь? — спрашивает Фуск, глядя, как она слизывает с пальцев остатки соуса.
— Сапфо, — говорит она, придвигаясь поближе.
— Не слишком оригинально. — Фуск не сводит взгляд с ее прозрачной одежды. — Впрочем, она действительно богиня среди поэтов.
— Как насчет чего-нибудь на латыни? — хмыкает Умбрик, раздраженный недостатком внимания со стороны девушки.
— Мы исполним несколько строк, сочиненных хозяином пира.
Оба мужчины покатываются со смеху.
— Бедные девочки! — говорит Фуск. — Неужели этого никак не избежать?
Амара понимает, что, как бы ни насмехались над Корнелием его друзья, ей не пристало к ним присоединяться.
— Мы рады любой возможности почтить нашего хозяина.
— Да-да, разумеется, — соглашается Фуск, закатывая глаза. — Что ж, как бы там ни было, я буду с нетерпением ждать Сапфо. — Он берет ее за руку и настойчивыми круговыми движениями поглаживает ее пальцы. — А потом, возможно, ты снова ко мне присоединишься.
Время бежит, вино льется рекой, и атмосфера вечера меняется. После каждой песни гости обходятся с Амарой и Дидоной свободнее и отпускают все более непристойные замечания. Фуск обменивается с Эгнацием парой слов, а возможно, и деньгами, после чего тот дает понять, что Амара теперь особая «гостья» дуумвира. По мере того как мужчины становятся развязнее, немногочисленные присутствующие жены ограничиваются общением в женском кругу, собравшись на двух стоящих друг против друга ложах. Это нисколько не уменьшает озлобленность Корнелия по отношению к супруге. Он перечит жене на каждом слове, объявляет понравившуюся ей мушловку[21] в медe слишком сладкой, высмеивает высказанную ею надежду на солнечную погоду. Даже когда Кальпурния молчит, он не оставляет ее в покое, насмехаясь над ее осанкой, неумелой пряжей, манерой держать бокал.
И без того маленькая, женщина словно съеживается с каждым его замечанием. Когда она подносит ко рту вино, Амара замечает, что ее рука дрожит.
— Я совершенно обессилена, — наконец произносит Кальпурния. — Жаль, но я вынуждена вас покинуть.
Корнелий оставляет слова жены без всякого внимания. Худая и бледная, она тихонько выскальзывает из собственной пиршественной залы, больше напоминая прислужницу, чем хозяйку.
— Не знаю, почему он просто не разведется с бедняжкой, — говорит Фуск Умбрику. — Уж лучше бы положил конец ее страданиям.
— Северус потребует вернуть все приданое, если ему придется забрать свою дочь домой. Он мне сам это сказал. — Умбрик кивает на хмурую женщину постарше, сидевшую на одном ложе с Кальпурнией. Та с яростной решимостью кромсает ножом фрукты на своей тарелке. — Моя жена души не чает в Кальпурнии. Уж теперь-то она мне все уши прожужжит. Всю ночь будет нудеть, чтобы я поговорил с Корнелием. Сто раз повторял ей, что это его только еще больше раззадоривает. Но разве женщины умеют слушать?
— Поэтому я и пришел без жены, — отзывается Фуск, обнимая Амару.
— Значит, ты остаешься? — с нескрываемой завистью спрашивает Умбрик.
— Пожалуй, что да, а ты нет? — отвечает Фуск, еще крепче сжимая Амару в объятиях. — Пожалуй, что да.
Она дарит ему счастливую улыбку, поглядывая на сидящих за его спиной Дидону, Квинта и Марка. Все трое весело смеются, являя собой воплощение любовной идиллии. Ощутив укол зависти, она напоминает себе, что Фуск может оказаться влиятельным другом, в то время как ни один из этих мальчишек не стремился стать ее постоянным покровителем.
— Вам не кажется, что пора переходить к пантомиме? — заплетающимся языком вопрошает Корнелий, перекрикивая гомон.
— Рано, рано, — кричит ему Фуск. — По-моему, у двух этих воробок[22] есть для тебя последний подарок. — Он сжимает ладонь Амары. — Прости, дорогая, — шепчет он. — Я не удержался.
— Чего я не могу простить, так это твоего скорого ухода, — говорит Амара, поднимаясь с ложа и с притворной неохотой отпуская его руку. Когда она приближается к стоящей у фонтана Дидоне, кровь стучит у нее в висках. Весь вечер девушки почти не пили вина, чего нельзя сказать обо всех остальных, и это к лучшему. На трезвую голову вытерпеть стихи Корнелия было бы невозможно.
— Мы взяли на себя смелость положить на музыку гимн, сочиненный нашим любезным хозяином, — произносит Амара.
Не дожидаясь реакции присутствующих, она громко ударяет по струнам и принимается играть ранее исполнявшуюся мелодию, но на сей раз гораздо быстрее. Они с Дидоной быстро поют в унисон, едва не глотая слова:
О прелестная Флора,
Богиня цветов и плотских утех!
Твои ножки прелестны, носик изящен,
Лоно подобно колосьям зерна, созревшим для лущения!
Благослови весну своим прелестным кольцом!
О прелестная Флора!