– Да, не повезло вам. – Я решил немножко подбодрить его шуткой. – Один из Них хотел стереть у меня всю память о вас, но вам не повезло: через минуту после этого пес загремел цепью, и я опять вас вспомнил. Я пришел снова дать вам попить.
– Очень любезно с твоей стороны, – улыбнулся он. – Но на сей раз жажда мучает меня не так сильно. Некоторое время назад меня напоили, а сейчас идет дождь. Я попил дождевой воды.
И правда, шел дождь. Погодка здесь была та еще. Густо моросило, и ледяной порывистый ветер обдавал нас холодными мелкими каплями – будто миниатюрные копии огромных звеньев цепи.
– Точно? – спросил я.
– Точно, – ответил он.
Я уселся на мокрый камень, прислонился к скале рядом с ним, стараясь держаться поближе, но не касаться цепей. На этот раз тумана не было, только бурлящие тучи, но вид отсюда открывался, должен сказать, не слишком роскошный. Одни розовые скалы, мокрые от мороси. Его скала была обращена в противоположную от моря сторону. Даже в этом удовольствии Они ему отказали. Пока я думал, что тут особенно не на что смотреть целую вечность, я заметил, что здешние скалы из того же самого гранита, что и Старая крепость. Интересно, за что Они его выбрали – за твердость или какие-то другие качества.
– А кто вас напоил? – спросил я. – Я его знаю?
– Агасфер, – ответил он.
– А, он, – сказал я. – Видел его дня два назад. Он совсем спятил?
– Да, порядком, – сказал он. – И с каждым разом все хуже.
Тут я хотел спросить, предпринимают ли Они что-нибудь, чтобы не пускать сюда Агасфера, а если нет, то почему. Но отчего-то при одной мысли об Агасфере меня прорвало. Как будто я был Джорис и при мне упомянули о Констаме. Словно все остальное куда-то отвалилось и остался только я.
– Нет, он все-таки не совсем сумасшедший, – сказал я. – Кое-что он говорил верно. Он знал, каково это. Я понимаю, почему он спятил, – после стольких-то лет. Он говорил, что надежда – будто мельничный жернов на шее, и ведь правда! Так оно и есть. Вечно носишься со своей надеждой, а истины не видишь. Он сказал мне истину. А я был слишком занят, чтобы ее услышать. Он сказал, что Они заманивают тебя надеждами. Именно так Они и поступают! Они вышвыривают тебя прочь, и гоняют по мирам, и обещают, что если ты сумеешь попасть Домой, правила позволят тебе остаться там. Правила! Полное надувательство. Они-то знали – и я теперь знаю, – что ни один скиталец никогда не сможет попасть Домой. Это в принципе невозможно.
– А что было потом? – спросил он.
Ему и вправду было меня жалко. Меня всегда поражало, как он умудрялся думать о других, когда сам был в таком положении, но как-то умудрялся.
– А вот что, – ответил я. – Я побывал Дома, и это был мне больше не Дом. Я опоздал туда ровно на сто лет.
И я рассказал ему все как есть. Но вы сами знаете, как иногда бывает: говоришь, говоришь, а в голове у тебя при этом пробегают разные другие мысли. Я говорил, говорил – и слышал, как говорю по-английски, и видел, как он кивает, и слышал, как при этом брякают цепи, и знал, что он понимает каждое мое слово. И я его понимал, когда он говорил, например, «А что потом?» или смеялся над Хелен и крысой. Хелен сказала мне, что ее учили английскому, потому что это подходящий язык с точки зрения системы миров. Я всегда считал, что Они говорят по-английски. Но оказалось, что это тоже надувательство, а может быть, очередная моя ошибка. Это был совсем другой язык. Просто я его понимал, точно так же как видел Их, хотя другие не видели. И его, прикованного к скале, я понимал по той же причине.
Я рассказал о нашей неудачной попытке проникнуть в Их Реальное Место.
– А Они взяли и раскидали нас обратно по Цепям. Меня швырнули так, что я стукнулся головой об эту треклятую статую, которая вроде бы вы, и я сел и понял, что я Дома. Только это был не Дом. Дом стал совсем другим и исчез. И я знаю, что Они это нарочно. Они хотели показать мне, что у меня нет даже надежды!
– Вероятно, здесь ты возводишь на Них напраслину, – заметил он.
– Только не пытайтесь относиться к Ним по-честному, – буркнул я. – Этого даже вы не можете.
– Я просто имел в виду, что Они, вероятно, отправили тебя Домой, – пояснил он, – чтобы ты Им больше не мешал.
– Да нет же! Они подстроили так, что меня сразу после этого позвали Границы. Я по-прежнему скиталец. Только я больше не стремлюсь Домой. Я просто узник в Цепях, точно так же как вы. Теперь я это понимаю.
Мы немного помолчали. Холодный дождь тихонько постукивал, ветер вздыхал. Потом он, тот, что прикован к скале, немного пошевелился в цепях – словно бы осторожно. Заерзаешь тут. У него, наверное, все тело ныло.
– Знаешь, а принеси-ка мне попить, – проговорил он.
Я сразу поднялся и начал пробираться мимо цепей. Я был рад, что он меня попросил, ведь я ради этого сюда и пришел. Когда я бочком пробирался мимо него, то вдруг понял, что он стоит не так, как раньше, – именно стоит, а не полулежит на скале, – но я не придал этому значения. Ему же надо было как-то разминать кости.
Я добрался дотуда, где нужно было перелезать через цепи, потому что они были приделаны к якорю наверху. Остановился и посмотрел на якорь. Честное слово, он проржавел сильнее, чем в прошлый раз.
– Можешь взяться за якорь, чтобы было удобнее забираться, – сказал он, прикованный к скале. – Главное – не дотрагивайся до цепей.
В его голосе при этом прозвучала какая-то напряженная нота, которой я не понял. Можно было подумать, что он разволновался.
Наверное, он очень хочет пить, просто не признается, подумал я. Зря он не отправил меня за водой сразу же. И я взялся за огромную заостренную лапу якоря, готовый перенести ногу через цепи.
Чудо, что я не шлепнулся лицом вниз. Все словно задрожало, даже скала, и при этом меня сильно дернуло вбок. Я решил, что, наверное, все-таки задел цепь. Но я остался на месте и все так же держался за лапу. Эта огромная острая железяка дергалась у меня под рукой и будто куда-то проваливалась. А потом раскололась и рассыпалась на десятки острых оранжевых полос. Сами знаете, как рассыпается проржавевшее железо. А этот якорь ржавел на глазах, стоило мне к нему прикоснуться, и за полсекунды проржавел до того, что рассыпался в оранжевую пыль и синеватые хлопья, а я даже руку не успел отдернуть. Правда, когда я его отпустил, ничего не прекратилось. Я шатался, чтобы не упасть, а он все крошился и рассыпался, и скоба, и веретено, а не только лапы.
Первой разлетелась в бурую пыль скоба – она была самой маленькой деталью якоря. И только она разлетелась, как массивные прозрачные цепи всей тяжестью с грохотом рухнули на камень. А потом поодаль, там, где стоял он, тоже раздался грохот, гораздо громче. Я обернулся и увидел, как он высвобождает сначала одну руку, потом вторую. А как только цепи рухнули, он стряхнул их и с ног тоже. Я глядел на него не мигая. Не мог в это поверить. Я же видел, как были вделаны в гранит эти оковы.
– Из-за чего это?.. – выдавил я.
Дрожь уже унялась. Он стоял, слегка запыхавшись, и одной рукой зажимал рану.
– Из-за тебя. – Он засмеялся. – Надеюсь, ты не в обиде, – добавил он. – Я не мог быть с тобой полностью откровенен. Иначе ты начал бы надеяться снова.
– А что, это плохо? – не понял я. – Я думал, потерять надежду – это нехорошо.
– Они применяют надежду так, что чем скорее ты от нее избавишься, тем лучше, – сказал он. – Давай уйдем отсюда.
– Согласен, – ответил я. – Вам-то наверняка здесь надоело гораздо больше, чем мне.
Мы пошли вниз по течению ручейка, туда, где камни громоздились неровными ступенями. Я и забыл, какой он огромный. Если бы он не ослабел, если бы рана не мешала ему идти быстро, я бы ни за что за ним не поспел. Ему и так приходилось постоянно поджидать меня, а раз-другой, в особенно крутых местах, даже помочь спуститься.
В конце концов мы оказались у подножия горы. Здесь, внизу, было гораздо теплее. Пока мы шли к выходу в долину, видневшуюся вдали, дождь прекратился, а небо стало дымчато-голубым.
– Раньше это был мой Дом, – сказал он, когда мы очутились в долине.
Вот ведь как странно. Казалось бы, это должно было быть самое красивое место на свете. Длинная извилистая долина, по которой бежала, рассыпая брызги на порогах, быстрая речка. Здесь росли всевозможные деревья – и в лесу по берегам речки, и в рощицах в излучинах. Но все словно выцвело. Причем не так, как выцветает зелень ближе к осени. Скорее как старая фотография – потускневшая, поблекшая. Трава была какая-то не зеленая, скалы бледные. И деревья тоже были бледные, хотя кое-где на них и проступили осенние краски – желтоватые, розоватые, – и к тому же поникшие. Если тут и пели птицы, то еле-еле, у них даже не было сил защебетать погромче.
Когда он это увидел, то вздохнул. Но я заметил, что пока мы шли вдоль берега, ко всему словно бы возвращался цвет. Небо поголубело. Вода зажурчала резче и будто напитала траву – и зеленый цвет стал насыщеннее. Деревья ожили и приподняли листья. Когда мы подошли к белому домику над рекой, в излучине, все уже снова стало красивое – такое нежное – и птицы распевали во все горло.
Вокруг домика стояли деревья, увешанные плодами. Мы шли к дому, и я помогал срывать фрукты – апельсины, яблоки, груши и такие большущие желтые штуковины, похожие на живые шары из заварного крема. А долина тем временем становилась все ярче и ярче. Когда он тянулся за плодами, мне было видно, что и рана у него заметно подживает. Да и рука у меня, если уж на то пошло. Мы отнесли фрукты в дом. Дом почти целиком состоял из террасы с колоннами и полукруглым потолком, где славно пригревало солнце, но в задней части дома и наверху были комнаты.
Первым делом он прошел в заднюю комнату и принес оттуда корзину для фруктов и большой чайник.
– Ешь что хочешь. Сейчас нам с тобой надо помыться и попить горячего. Принеси, пожалуйста, дров, пока я хожу за водой. Там, за углом, должна быть поленница.