– Что это с Оливером? – спросила Шарлотта с порога гостиной.
Шарлотта потрясла Салли не меньше Оливера. Она была такая же крупномасштабная. И такая же, как Оливер, огромная и размытая по контурам. Вокруг головы вилось размытое облако светлых волос. Из облака выглядывало размытое лицо, будто смазанная фотография ангела Филлис. Габаритами она была с высокую, полную женщину, но фасон ее тесного платья явно задумывался для маленькой девочки. Вся ее размытая огромная фигура излучала мощь и характер, которые каким-то образом оказались втиснуты в разум девочки-подростка – точно так же, как тучное тело было втиснуто в детское платьице. Она несла книгу, заложив страницу пальцем.
– Оливер чего-то перепугался до смерти! – сказала она.
– Сама вижу, – ответила Фенелла.
Оливер так дрожал, что посуда и хлам на столе тряслись.
Потом все отвлеклись от Оливера, потому что дверь за спиной у Салли с грохотом распахнулась. Салли отшвырнуло в сторону, будто воздушный змей – порывом ветра, и в кухню ворвалась Имоджин.
– Мистер Селвин опять выгнал меня из кабинета музыки! – верещала она. – Это невыносимо! Как мне оттачивать мастерство? Как мне стать знаменитой при таком отношении?!
– Выиграй соревнования по визгу, – посоветовала Фенелла. – Правда, я все равно тебя обойду.
– Ах ты, мелкая… – Имоджин от возмущения не могла подобрать слова. – Ах ты, мелкая… козявка! А зачем ты напялила этот зеленый мешок? Уродство!
– Это я сшила ей зеленый мешок.
Шарлотта надвинулась на Имоджин и словно бы нависла над ней. И точно, это она сшила, вспомнила Салли. Вся одежда доставалась Фенелле по наследству после трех сестер, изношенная в лохмотья. Вот только жалко, что Шарт шить ни капельки не умела. Даже прямого зеленого мешка у нее не вышло – он морщился складками с одного боку, волочился с другого, а ворот топорщился на тощей груди Фенеллы бугром.
Имоджин осознала свою ошибку и хотела извиниться.
– Я просто хотела ее обозвать пообиднее, – объяснила она, – и облекла свои чувства в первые попавшиеся слова. Я размышляла о своем призвании музыканта и дальнейшей карьере.
«Да уж, узнаю Имоджин», – подумала Салли в полумраке: она вдруг вспомнила, каким все это виделось ей раньше. Имоджин твердо решила стать концертирующей пианисткой. Остальное ее практически не интересовало. Салли посмотрела на Имоджин. Высокая и светловолосая, как Шарлотта, Имоджин, в отличие от Шарт, уродилась незамутненной копией Филлис и настоящей красавицей. Вопиющая несправедливость по отношению к Шарт и Фенелле и к Салли тоже: Имоджин была выше, умнее и талантливее Салли – и больше чем на год моложе.
«Какая у меня, однако, отвратительная семейка! – вдруг подумала Салли. – Зачем только я сюда вернулась?»
Между тем Оливер обнаружил, что его никто не замечает, и украдкой сунул огромный носище на стол. Масло, повинуясь животному магнетизму, отточенному годами тренировок, выехало из-под газеты и скользнуло внутрь Оливера. Похоже, это помогло Оливеру отчасти примириться с феноменом Салли. Он двинулся на нее, чуть-чуть дрожа, тихонько поскуливая и робко помахивая хвостом.
– Да что такое с собакой? – спросила Имоджин.
– Не знаем, – ответила Фенелла.
Все три сестры Салли уставились на нее – и ни одна из них ее не увидела.
Их фамилия Мелфорд, вдруг вспомнила Салли.
Их зовут Шарлотта, Селина, Имоджин и Фенелла Мелфорд. Но она по-прежнему не понимала, что она здесь делает в таком виде.
«Может быть, я вернулась, чтобы отомстить?» – подумала она.
Мысль была довольно страшная, и Салли надеялась, что в нормальных обстоятельствах ей бы такое и в голову не пришло. Но никто не стал бы отрицать, что обстоятельства далеко не нормальные. Сестры смотрели на нее, все три, и она всех их ненавидела: и огромную бесформенную Шарт в этом детсадовском голубеньком платьице, и самовлюбленную Имоджин – и невольно подумала, насколько это в характере Имоджин: неведомо как заполучить ярко-желтый брючный костюм, который гораздо больше подошел бы Шарт. Самой Имоджин он был до того велик, что пиджак болтался продольными тяжелыми складками, будто штора, а штанины морщились двумя желтыми гармошками. Имоджин приходилось смотреть в оба, чтобы не наступать на них. И еще она, очевидно, решила, что костюм следует оживить: надела лиловые пластмассовые бусы и намазалась оранжевой помадой. А что касается Фенеллы, зло подумала Салли, то да, Имоджин очень метко обозвала ее козявкой. Шишковатые коленки были как суставы на мушиных лапках, а два узла из волос на голове – как усики.
«Я их так ненавижу, что вернулась, чтобы им являться и пугать их», – постановила про себя Салли.
На этом вихрь смутных представлений – больше ничего в несуществующей голове Салли не удерживалось – вдруг резко закрутился в противоположном направлении и едва не замер. «Все-таки это просто сон», – с дрожью подумала Салли.
Но сон ли это? Откуда, интересно, она вернулась? Этого Салли совсем не знала, только догадывалась, что с ней что-то произошло.
– Ой, мамочки, я что, умерла? – закричала она в полный голос. – Я же не мертвая, правда? – кинулась она к сестрам.
Без толку. Они все разошлись по своим делам, не подозревая, что у них кто-то что-то спросил. И тогда Салли вдруг стало крайне важно показать им, что она тут. Даже важнее, чем понять, зачем она вернулась. Она была уверена, что по крайней мере одна из них сможет все объяснить, как только они поймут, что она, Салли, здесь и ждет объяснений.
– Фенелла! – крикнула она. Ведь Фенелла едва не догадалась о ее присутствии.
Но Фенелла сползла с сушилки и вылезла в сад через открытое окно. Салли порхнула за ней, к раковине. Оливер, беспокойно поскуливая, тоже потянулся к окну, но с тяжким вздохом бросил эту затею, когда Салли выплыла туда следом за Фенеллой.
Когда Салли нагнала Фенеллу, та бродила по саду туда-сюда. Судя по всему, она хотела убедиться, что там больше никого нет.
– Еще как есть! – Салли зависла в зарослях крапивы прямо перед Фенеллой. – Смотри! Это же я!
Фенелла, нахмурившись, прошагала мимо нее. Манера хмуриться была единственным, что Фенелла унаследовала от Филлис. Когда Фенелла хмурилась, то тоже становилась похожа на ангела, только падшего. «Вон отсюда, пауки!» – сказала Фенелла воздуху за спиной у Салли и двинулась дальше. Подошла к шалашу из старых стульев и опустилась на колени перед входом – прорехой в отсыревшем ковре. И сразу снова превратилась в гномиху с огромным пузом и тощими ручонками. Тощие ручонки протянулись к шалашу.
– Явись, явись, Мониган! Явись и узри свою верную рабыню! – пропела Фенелла. – Твоя верная рабыня преклонила колени и простирает к тебе руки. Явись! Между прочим, на самом деле она никогда не выходит, – сказала она воздуху над головой у Салли.
– Сама знаю! – раздраженно отозвалась Салли. Игра в Мониган и так слишком затянулась. Салли помнила, что Культ Мониган навевал на нее смертную скуку еще год назад, когда Шарт его выдумала. – Фенелла, послушай! Посмотри на меня! Я же здесь!
– Мониган, у тебя осталась только одна верная рабыня, – пропела Фенелла, не слыша ее. – Берегись, Мониган, не то я тоже покину тебя. И что тогда с тобой будет? Явись, явись! А ну явись, кому говорю!
– Фенелла! Опомнись! – крикнула Салли.
Но та все раскачивалась на коленях и голосила:
– Явись! Мониган, ты могла бы сделать мне одолжение и явиться хотя бы раз. Неужели ты не понимаешь, какая ты скучная, когда просто сидишь тут и ничего не делаешь? Явись!
– Вот явится, тогда узнаешь! – сказала Салли беззвучно и неслышно.
Вдруг ее осенило. Если откинуть крючок и со всей силы толкнуть дверь, может, удастся сдвинуть с места тряпичную куклу: она же совсем легкая, только придется постараться. Уж это-то Фенелла заметит! Салли подплыла к шалашику и нырнула внутрь сквозь старый ковер. Она успела пропихнуть внутрь только несуществующую голову и плечи, но даже этого оказалось слишком много. Внутри было душно и мокро. И воняло. Салли на миг удивилась, что ей, оказывается, так трудно вытерпеть этот запах: ведь у нее и носа-то не было, и нечем нюхать. «Но ведь я вижу и слышу, – подумала она. – В основном только и могу, что чувствовать». Прикосновения отсыревшего ковра она не ощущала, но запах плесени чувствовала – как и запах самой Мониган, которая сидела, безжизненно обмякнув, у ножки стола в дальнем углу шалаша. От блекло-желтой травы сильно пахло грибами. Но хуже всего воняло от четырех или пяти маленьких тарелочек, стоявших перед Мониган. Там все так сгнило, что Салли уже не могла разобрать, что это было, но несло от них хуже, чем из школьной кухни. Перед кукольными тарелочками кто-то аккуратно воткнул в блеклую траву три черных пера.
– Гм, – сказала Салли. – Так ли уж Фенелла – последняя верная рабыня Мониган? Или это ее работа?
Она потянулась вперед, в шалашик, чтобы пихнуть Мониган. Ей совсем не хотелось это делать. Мониган была просто жуткая. Тряпичное лицо после года в сыром шалаше стало мертвенно-серое, а от плесени так скукожилось, что сделалось похоже на личинку. Тело Мониган было изуродовано еще до того, как ее отправили в шалаш. Как-то раз Шарт, Салли, Имоджин и Фенелла схватили ее за руки, за ноги – Салли даже не помнила, ссора это была или глупая игра, – и разорвали на части. Потом Шарт замучили угрызения совести, и она починила куклу – так же плохо, как сшила зеленый мешок для Фенеллы, – и нарядила ее в розовое вязаное кукольное платьице. Теперь платьице тоже стало личиночно-серое. И чтобы оправдаться перед Мониган за то, что они ее разорвали, Шарт и придумала Культ Мониган.
Салли не хотелось приближаться к Мониган, но она все-таки предприняла одну попытку толкнуть ее вполсилы. Вот только забыла, что тряпичная кукла, когда сидит в сырости, впитывает влагу, будто губка. Мониган оказалась слишком тяжелая для Салли. Салли вылезла из шалаша. Внутри было просто невыносимо.