– Ой, призраки!.. – проговорила Имоджин.
Призраков и правда было много, но не тех, кого Имоджин имела в виду.
– Лазутчики, – произнес древний призрак под курганом. – Враг наступает. Доклад часовых…
– Тихо ты! – прикрикнула на него Салли. – Никакие мы не враги. Мы пришли… мы пришли с дарами.
– Караван с Востока, – пробормотал призрак и, к вящей радости Салли, пустился в рассуждения о зерне и самоцветах, а о них словно бы и забыл.
Имоджин поднялась на ноги, ее трясло. К этому времени гром грохотал уже далеко-далеко. Дождь немного унялся, но еще отнюдь не перестал. Волосы у Имоджин стали серые от воды и облепили голову. Желтый брючный костюм так промок, что сквозь него розовыми пятнами просвечивала кожа. Но взгляд у Имоджин был полон решимости – растерянной, испуганной, но решимости. Она выдернула насквозь мокрые штанины из-под хлюпавших туфель и заковыляла за курганы в низину Мониган. Дорогу она знала. Должно быть, была здесь вместе с Шарт, когда та нашла это место. Перевалила за гребень холма, протопала дальше сквозь дождь, подлезла под цепь и пересекла беговые дорожки.
Когда Имоджин двинулась в серую низину за пеленой измороси, Салли отстала от нее – испугалась, что Мониган заметит, что она снова здесь и пытается ее обмануть. Мониган смотрела, как приближается Имоджин. Она снова разлилась по всей своей низине, но уже не так мощно. Столбы и фантомы таяли за завесой дождя.
Тут Салли вдруг начала понимать, какая механика стоит за сущностями вроде Мониган. С точки зрения Мониган, все времена шли параллельно, но одни из них, например время обитателей курганов, были прямо перед ней, а другие, вот как это, оказывались где-то на краю поля зрения. А по краям поля зрения Мониган только всасывала все, до чего могла дотянуться. Она не стала сосредотачиваться на них с Имоджин – ее алчно интересовало лишь то, что Имоджин могла ей дать, и она не заметила, что на несколько минут Имоджин попала на семь лет вперед. А призрак Салли вообще не интересовал Мониган. Она считала, что здесь Салли больше делать нечего.
Посередине низины Имоджин остановилась и подобрала мокрый клочок бумаги. Это был рисунок Неда. Галстучная булавка Говарда валялась неподалеку, но не попалась Имоджин на глаза.
– Что это? – Имоджин развернула мокрую бумажку.
Салли отважно спорхнула вниз, к Имоджин, и заглянула ей через плечо. И увидела себя. Ошибиться было невозможно – даже сейчас, когда рисунок расплылся и выцвел от воды. Рисунки Неда всегда выходили до того похоже, что Салли точно знала, что это она. Теперь она поняла, почему Нед всегда так охотно пьет с ней кофе. И понадеялась, что Имоджин все-таки сумеет обвести Мониган вокруг пальца.
– Как это неосмотрительно с его стороны, – сказала Имоджин. – Я ему обязательно верну.
Она подняла руку с бумажкой и прочитала молитву. Знала она ее почти как Шарт. Запнулась только дважды.
Мониган не стала сгущаться, чтобы ответить Имоджин. Она делала это, лишь когда опасалась что-то утратить. А сейчас она алчно ждала – и больше ничего.
– Слышишь меня, Мониган? – спросила Имоджин. Голос ее звучал по-особенному, звонко и торопливо, как всегда, когда она говорила о чем-то крайне серьезном. – Послушай. Я дам тебе то, что тебе очень понравится. Я принесу тебе величайшую жертву.
Мониган стало интересно. Салли тоже. Имоджин картинно взмахнула рисунком и зашагала туда-сюда под дождем: она произносила речь.
– Величайшую жертву, – повторила она. – Лучше, чем жизнь. Я отдам тебе честь и славу, Мониган. Тебе будут аплодировать полные залы, тебя станут приветствовать толпы. Тебе будут вручать награды, издавать твои биографии, ты будешь дарить незабываемые впечатления и другим и себе. Я отдам тебе годы прилежных занятий, Мониган, и безмятежность моего точеного профиля, склонившегося в размышлениях о прекрасном и о том, как донести его до других…
Имоджин сделала театральную паузу и взмахнула рисунком Неда примерно в ту сторону, где была Мониган. Молодчина, думала Салли. Умеет себя разрекламировать. Ну и что такого? Имоджин считала, что ее никто не видит, а с Мониган, похоже, именно так и надо разговаривать. Алчность Мониган залила низину до краев.
– Я приношу тебе величайшую жертву, – продолжала Имоджин. – Расцвет моей юности и красоты в сиянии софитов. Я отдаю тебе свое музыкальное призвание, Мониган. Нравится?
– Да, – сказала Мониган, надвинулась и забрала подношение.
Салли чуть не заулюлюкала. Ей хотелось обнять Имоджин. Но Имоджин отвернулась, совершенно вымотанная, и ее снова затрясло.
– По-моему, Мониган могла бы ответить хотя бы из вежливости, – сказала она. – Не что-нибудь, а величайшая жертва, между прочим!
Тут она расплакалась и бросилась вверх, к изгороди, окружавшей низину.
Салли отчаянно хотелось броситься за Имоджин, сказать ей, что Мониган отозвалась, согласилась на сделку, ответила «да». Но она точно знала, что сейчас Имоджин ее не услышит. А поскольку внимание Мониган еще было нацелено на это время, Салли пришлось обратиться к Мониган самой – в конце концов.
– Мониган, – сказала она. – Ты не можешь меня забрать. Я уже не совершенная жертва. Я вся разбита и переломана. Тебе придется довольствоваться призванием Имоджин. Оно совершенно, поскольку пока что существует только в ее воображении.
Мониган оттолкнула ее в сторону, капризно возмущаясь, почему это в отведенный срок затесались два лишних дня из високосных лет и не позволили ей забрать Салли раньше.
И Салли, ликуя, улетела от ее толчка на семь лет вперед и снова очутилась на больничной койке.
– У тебя все получилось! – сказала она Имоджин. – Ты отдала Мониган свое музыкальное призвание! И она его забрала!
Все так обрадовались, что Салли оторопела. Но особенно она оторопела от Имоджин. Имоджин вскинула голову, отчего на пол посыпались последние шпильки, и расхохоталась.
– Как чудесно! – воскликнула она. – И какая славная шутка! Пусть забирает. Мне оно ни к чему. У меня и таланта-то особого никогда не было. Просто Филлис однажды сказала, что я красиво смотрюсь за инструментом, – вот я и начала заниматься. Я надеялась, что Мониган заберет мой дар. И даже набралась отваги и сегодня, после того как побывала у тебя в первый раз, подала заявление на отчисление из музыкального колледжа, но боялась, что все равно ничего не выйдет. А теперь я могу делать что хочу!
Она стала гораздо больше похожа на ту Имоджин, которую Салли знала с детства. От помятости не осталось и следа. Глаза снова засияли пронзительным, живым светом. Одного взгляда на нее Салли было достаточно, чтобы понять, что Имоджин поистине способна на великие дела. Интересно, на какие именно.
А когда Салли задумалась, что же сталось с тем промокшим от дождя рисунком, и посмотрела на Неда, то увидела, что он переменился ничуть не меньше. Это ее встревожило.
– А вы уверены, что дело того стоило? Все, на что вы пошли, только чтобы спасти меня? – спросила она.
– Ой, да ладно тебе, Салли! – разом воскликнули все три сестры. В их голосах прозвучала такая скука, что сразу стало ясно: сомнения Салли в себе надоели им не меньше, чем страдания Имоджин.
А теперь, наверное, ни в том ни в другом больше нет нужды. Салли, как и Имоджин, сделала неверный выбор – в случае Салли катастрофически неверный. Обе они хотели, чтобы было за что зацепиться, и обе цеплялись за то, что не принесло им никакой пользы. Теперь и Салли может делать что хочет.
А чего она хочет? В отличие от Имоджин, она хотела того же, чего и всегда: писать картины, хорошо писать, писать все лучше и лучше. А пока она была призраком, то насмотрелась всякого, что прямо просилось на холст: Сонный Пейзаж, Фенелла, размахивающая ножом над миской с кровью, Шарт в утренней ярости, Имоджин, свисающая с балки, а потом – с грибовидной свечой в руках, Сам, похожий на орла, и те странные моменты, когда мир разрывался на полосы, – и это только начало. При мысли обо всем, что теперь можно нарисовать, ее окатило волной жара – а с ним пришла легкость. И эта легкость сказала ей, что она поправится и все будет хорошо.
Миловидная медсестра вернулась, на сей раз полная решимости выставить посетителей вон. Но из-за спины у нее кто-то проталкивался, твердя устало и суетливо:
– Я приехала на машине издалека, из-за города, чтобы повидать дочь. Прошу вас, пустите меня хотя бы поздороваться.
Это была Филлис. Салли потрясенно смотрела на нее. Филлис превратилась в серебряного ангела, изможденного, в морщинах, – будто какое-то серебряное орудие, покрытое вмятинами и царапинами после долгих-долгих лет небесных битв. И это тоже надо написать, подумала Салли. И тут с изумлением заметила, что глаза у Филлис, похоже, полны слез.
– Только пять минут, – сказала медсестра и не стала уходить.
– Всем привет, – сказала Филлис. – Салли, ласточка… – Она нагнулась и поцеловала Салли. Было больно. – Я не могла не приехать, – сказала Филлис. – Скоро каникулы, все чемоданы запакованы, так что поживу у тебя, пока тебе не станет лучше.
Тесновато будет у нас в квартире, подумала Салли.
– Вот что я тебе привезла, – продолжила Филлис. – Ты, кажется, ее любила.
И она достала куклу Мониган. Просто куклу – сухую, мягкую, серую, залатанную, с маленьким-маленьким личиком и в неумело связанном платьице. От нее веяло еле заметным запахом застарелой плесени. Салли предпочла бы, чтобы этой куклы здесь не было.
– Где ты ее взяла? – спросила она.
– Сто лет валялась у меня в бельевом шкафу, – сказала Филлис. – Я нашла ее на подъездной аллее в тот день, когда всех вас отправили в ссылку к бабушке.
Она повернулась, чтобы сказать Неду, что прекрасно его помнит. Салли обнаружила, что движение толпы выпихнуло Фенеллу на другую сторону ее койки.
– Что с ней сделать? – прошептала Фенелла, дернув головой в сторону куклы.
– Сжечь, – ответила Салли.
– Будет исполнено, – сказала Фенелла – и тут она вскинулась и обернулась вместе со всеми остальными.