Хант пристально посмотрел на нее:
– Среди Падших находились те, кто смирился с рабским венцом на лбу и клеймом на руке. Ты об этом слышала. Спустя десятки лет они смирились со своей участью и перестали сопротивляться.
– Тогда почему же ты и твои соратники не перестали?
– Потому что мы были правы тогда и остаемся правыми сейчас. Шахара была лишь острием копья. Я слепо последовал за ней в бой, обреченный на поражение, но я верил в ее идеи.
– Если бы удалось повернуть время вспять и снова встать под знамена Шахары, ты бы встал?
Хант задумался о том, о чем почти не позволял себе думать. Он никогда не анализировал случившееся на горе Хермон и последующие события.
– Не примкни я к мятежникам, моя способность метать молнии приглянулась бы другому архангелу. Скорее всего, я бы служил сейчас командиром в одном из пангеранских городов и надеялся однажды уйти со службы. Но какой дурак отпустит со службы умеющего испепелять рукотворными молниями? Сама жизнь толкала меня в легион Шахары. Молнии. Убийства. Я никогда не мечтал достичь в этом совершенства. Если бы смог, покончил бы с жутким ремеслом.
Ее глаза понимающе вспыхнули.
– Знаю.
Хант удивленно поднял брови.
– Достичь совершенства в том, что тебе совсем не нравится. Конечно, ты бы с радостью забил на такой талант. У меня тоже есть талант: я изумительно умею притягивать к себе разных придурков.
Хант подавил смешок.
– Ты не ответил на мой вопрос, – напомнила Брайс. – Ты бы примкнул к мятежникам снова, зная, чем все кончится?
– Я ведь и пытался тебе объяснить: не стань я мятежником, я бы вел такую же жизнь, как сейчас. Может, то была бы подслащенная версия. Я по-прежнему остаюсь легионером, которому поручают задания сообразно моим так называемым дарованиям. Только сейчас я официально являюсь рабом, а в иных условиях был бы вынужден служить, поскольку больше некуда податься. Вот и вся разница. Я служу не на Пангере, а на Вальбаре. Как и свободным ангелам, мне платят жалованье. Микай даже предложил мне сомнительную сделку, и я надеюсь однажды получить прощение своих предполагаемых грехов.
– Значит, ты не считаешь их настоящими грехами?
– Нет. Все дело в ангельской иерархии и прочем дерьме. Мы не напрасно подняли мятеж.
– Даже если он стоил тебе всего?
– Да. Считай, я ответил на твой вопрос. Зная, чем все кончится, я бы все равно это повторил. А если я когда-нибудь получу свободу… – (Брайс перестала помешивать мясо на сковороде.) – Я помню всех, кто сражался против нас, кто погубил Шахару. Я помню всех ангелов, астериев, сенат, губернаторов… словом, всех, кто выносил приговор мне и моим соратникам.
Он привалился к столу и поднес у губам бутылку, предоставив Брайс самой додумывать остальное.
– А после расправы со всеми, кого считаешь врагами? Что потом?
– Ты хотела сказать: если я уцелею, – сказал он, удивляясь ее бесстрашию.
Главное, она его ничуть не осуждала.
– Допустим, ты отомстил всем архангелам и астериям. Что потом?
– Не знаю. – Он вяло улыбнулся. – Может, Куинлан, мы с тобой что-нибудь придумаем. У нас же столетия впереди.
– Это если я совершу Нырок.
– А почему бы не совершить?
Ваниры крайне редко отказывались от Нырка, выбирая жизнь смертных.
Брайс порезала овощи и выложила их на сковороду вместе с приправами. Затем сунула в микроволновку миску с рисом быстрого приготовления.
– Для Нырка необходим Якорь.
– Как насчет Рунна?
Ее родственник, при всей его внешней браваде и прочих придурочных свойствах, истребил бы любую нечисть в Яме, чтобы защитить Брайс.
– Ни в коем случае! – презрительно сморщилась она.
– А Юнипера?
Верная, любящая фавна – чем не Якорь?
– Она бы согласилась, но что-то меня останавливает. А звать государственного чиновника – вообще не по мне.
– У меня был такой, и все прошло удачно.
Хант почувствовал: у нее назревают вопросы. И погасил их, не дав выплеснуться наружу:
– Может, к тому времени ты передумаешь.
– Возможно. – Брайс закусила губу. – Сочувствую, что ты потерял своих друзей.
– И я сочувствую потере твоих.
Брайс молча кивнула, снова взявшись за ложку:
– Многим этого не понять. Они спрашивают: «А на что это похоже?» Когда все случилось, внутри меня погас свет. Даника не была мне ни сестрой, ни возлюбленной. Но только с нею я могла быть такой, какая есть, и не бояться, что меня упрекнут и осудят. Я знала: она всегда ответит на звонок и позвонит сама. С нею я чувствовала себя смелой. Знаешь почему? Что бы ни случилось, какой бы поганой ни была ситуация, я всегда могла рассчитывать на ее поддержку. Даже если все летело в Хел, достаточно было поговорить с нею, и мир снова расцветал яркими красками.
Хант едва удержался от желания подойти к ней и взять за руку.
– Но ее больше нет, и яркие краски не появляются… Все не так, как было. Ты не думай, больше я не буду о ней говорить. Вроде бы пора и перестать. Столько времени прошло. Но у меня не получается. Стоит слишком близко подойти к правде моей новой реальности, мне хочется бежать без оглядки. Я страшусь быть собой. Я и танцы забросила, потому что они мне напоминают о ней. Мы постоянно танцевали. В клубах, на улицах, в квартире, а еще раньше – в университетском общежитии. Я не позволяю себе танцевать, поскольку раньше танцы дарили мне радость. А теперь… я не могу, не хочу прежних ощущений… Знаю, это звучит глупо и сентиментально.
– Вовсе не глупо, – тихо ответил Хант.
– Прости, что гружу тебя своими бедами.
– Меня, Куинлан, ты можешь грузить в любое время суток, – предложил Хант.
– У тебя это звучит довольно… неприлично, – усмехнулась Брайс.
– Я такого не говорил. Ты первая сказала.
От ее улыбки у Ханта сдавило грудь. Но вслух он сказал другие слова:
– Я знаю, Куинлан, ты все равно пойдешь дальше, даже если положение дерьмовое.
– Откуда такая уверенность?
Хант подошел к ней. Чтобы видеть его глаза, Брайс запрокинула голову.
– Внешне ты можешь изображать из себя лентяйку и грубиянку, но в глубине души ты не сдаешься. Ты знаешь: стоит сдаться – и они победят. Все «змеепридурки», как ты их называешь. Они выиграют. Поэтому твоя жизнь… не просто существование, а полноценная, счастливая жизнь – самый сильный удар, какой ты можешь нанести по ним.
– По той же причине и ты продолжаешь бороться?
– Да, – ответил Хант, проведя рукой по татуированному лбу.
Брайс что-то промычала себе под нос, еще раз перемешав содержимое сковородки.
– Что ж, Аталар. Тогда мы с тобой повременим вылезать из траншей.
Ангел улыбнулся так, как очень давно никому не улыбался. Может, вообще никогда.
– Мне приятно слышать эти слова, – сказал он.
Глаза Брайс еще потеплели, а веснушчатые щеки покраснели.
– Там, в баре, ты сказал: «До встречи дома».
Да, сказал. И потом старался не думать о сказанном.
– Тебе полагается жить в казарме или там, где велит Микай, но если мы все-таки распутаем это дело… если хочешь, живи здесь. Эта комната твоя.
От ее предложения по телу пошла теплая волна.
– Спасибо, – только и сумел ответить он.
Ничего другого и не требовалось.
Брайс наполнила рисом две глубокие тарелки, положила сверху мясо и овощи.
– Не ахти какой деликатес, но… прошу, – сказала она, протягивая тарелку Ханту. – И прости за мой срыв.
Хант смотрел на груду мяса и риса, от которой шел пар. Он бывал в домах, где собак и то кормили более изысканной пищей. Но он улыбнулся… хотя ему почему-то снова сдавило грудь.
– Извинение принято, Брайс Куинлан.
На комоде сидел кот.
Брайс едва подняла отяжелевшие от усталости веки.
Глаза цвета предрассветного неба пригвоздили ее к постели.
«Что ослепляет Оракула, Брайс Куинлан?» – послышалось у нее в мозгу.
Она попыталась ответить, но сон тут же потянул ее в свои объятия.
Глаза кота сверкнули. «Что ослепляет Оракула?»
Она сражалась с предательски закрывающимися глазами, понимая, что кот ждет ответа.
«Ты знаешь», – мысленно ответила она.
«Единственную дочь Короля Осени вышвырнули из дома, словно мешок с мусором».
Кот либо догадался об этом еще на скамейке у храма, либо шел за нею по пятам, чтобы удостовериться, в чью виллу она попытается войти.
«Он убьет меня, если узнает».
Кот поднял лапу. «Тогда соверши Нырок».
Брайс снова попыталась говорить вслух. Сон крепко держал ее, и потому она спросила мысленно: «А что потом?»
Котовые усы дрогнули. «Я тебе уже говорил. Потом разыщи меня».
Ее веки сомкнулись. «Зачем?»
Кот наклонил голову. «Чтобы мы закончили все это».
53
Дождь не прекращался всю ночь. Утро тоже выдалось дождливым. Брайс сочла это знаком, предвещающим дерьмовый день. Продолжение вчерашнего дерьмового вечера.
Сиринкс отказывался вылезать из-под одеяла. Не действовали никакие уговоры, даже обещание покормить его до, а не после прогулки. Когда ей все же удалось вытащить его на улицу (Хант дежурил у окна), дождь из приятной мороси превратился в жуткий ливень.
У дома, спрятавшись под навесом, сидела толстая жаба, ожидая, когда мимо пролетит какой-нибудь маленький бедолага-ванир. Увидев Брайс и Сиринкса, жаба насторожилась, тем более что последний сердито заурчал.
– Уползай, – пробормотала жабе Брайс.
Дождь барабанил по капюшону ее плаща. Она чувствовала, что жаба продолжает следить за ними. Маленькая тварь, не больше ее кулака, а ведь умеют нагонять страху. Особенно на все породы спрайтов. Даже защищенная стенами библиотеки, Лехаба до смерти боялась жаб.
Темно-синий плащ не уберег Брайс от дождя, и вскоре ее белая футболка и черные легинсы насквозь промокли. Казалось, дождь лил не сверху, а поднимался снизу. Вода попала и в ее зеленые резиновые сапоги и теперь хлюпала на каждом шагу. Ветер раскачивал мокрые кроны пальм, и их набрякшие листья сердито шипели.