— Завтра? — спросил я.
— Ты не против? — сказал он. — Когда вернусь с работы?
Я понял, что игра, в которую мы играем, называется «Будь учтив». И одно из правил этой игры — придавать каждой реплике форму вопроса.
— Часиков в шесть? — спросил я.
— В шесть удобно? — спросил он.
Страннее всего было то, что я никогда не видел их вместе. И жена, дожидавшаяся его в постели, вполне могла оказаться и не моей.
— Я знаю, как это нелегко, — сказал он.
— Еще бы, — сказал я. — Вы с ней отымели меня по полной.
— При всем уважении, не могу с этим согласиться, — сказал он.
— Кто б сомневался, — сказал я.
— Ни я, ни она этого не хотели — сказал он. — Ситуация была тупиковой для всех участников.
— Для одних — более тупиковой, чем для других, — сказал я. — С этим ты хотя бы согласен?
— Хочешь начистоту? — спросил он. — Или продолжим ходить вокруг да около?
— Начистоту, — сказал я, и его лицо стало таким, что на миг я даже проникся к нему симпатией.
— Мне было тяжело, потому что я чувствовал себя дерьмом, — сказал он. — Ей было тяжело, потому что она чувствовала себя дерьмом. Нам обоим было тяжело, потому что, даже чувствуя себя дерьмом, мы чувствовали еще что-то, и это что-то, поверь, было и остается реальнее всего остального, прямо-таки благодать божья, которая на нас снизошла, если можно так выразиться.
Тут мне стало совсем паршиво, как если бы меня нагнула группа салаг, чтобы какой-нибудь другой салага смог подойти и всунуть мне в жопу свой эзотерический кулак, объясняя при этом, что совать мне в жопу кулак ему совсем не хотелось, и теперь его мучают угрызения совести.
— В шесть, — сказал я.
— В шесть — прекрасно, — сказал он. — По счастью, у меня на работе свободный график.
— Тебе необязательно при этом присутствовать, — сказал я.
— Если бы ты был мной, а я — тобой, думаешь, тебе бы не казалось, что присутствовать, в некотором смысле, обязательно? — спросил он.
Из трех их тачек одна была Saab, вторая «Эскалейд», а третья Saab поновее. Внутри — два детских сиденья и незнакомый мне плюшевый клоун.
Три тачки на двоих, подумал я. Вот страна. Вот засранцы — моя жена и ее новый муженек. Думают только о себе, эгоисты хуевы. Мне было ясно, что с годами и дети мои медленно превратятся в таких же, как они, эгоистов — сначала эгоистов-дошколят, потом эгоистов-первоклашек, потом эгоистов-подростков, потом эгоистов-взрослых, и все это время их будут ограждать от меня, как от какого-нибудь опустившегося прокаженного дядюшки.
В той части города было много особняков. В одном обнималась какая-то пара. В другом женщина выставляла на стол девять миллионов крошечных рождественских домиков, словно вела им учет. По ту сторону реки особняки становились поменьше. В нашей части города дома напоминали крестьянские избы. В одном из них пятеро пацанят неподвижно стояли на спинке дивана. Потом они разом спрыгнули, и собаки в соседнем дворе подняли отчаянный лай.
Дом Ма был пуст. Ма с Харисом сидели на полу гостиной и звонили знакомым, ища, кто бы приютил. Шериф дал им время до завтрашнего утра.
— Который час? — спросил я.
Ма бросила взгляд наверх — туда, где раньше висели часы.
— Часы на тротуаре, — сказала она.
Я вышел на улицу. Нашел часы под пальто. Было девять. Эван-таки меня обжулил. Я подумал, что надо бы вернуться и потребовать увидеть детей, но ведь, пока дойду, будет десять, и он опять сошлется на поздноту, и тут уже не поспоришь.
Вошел шериф.
— Не вставайте, — сказал он Ма.
Ма встала.
— Встань, — сказал он мне.
Я остался сидеть.
— Это ты завалил мистера Клиса? — спросил шериф.
— Он только что вернулся с войны, — сказала Ма.
— Благодарю за службу, — сказал шериф. — Я бы хотел тебя попросить в будущем воздержаться от подобного рода действий.
— Он и меня завалил, — сказал Харис.
— Меньше всего мне бы хотелось арестовывать ветеранов, — сказал шериф. — Я сам ветеран. Поэтому предлагаю: дай слово, что больше никого не будешь заваливать — и я тебя не арестую. По рукам?
— Он и дом собирался сжечь, — сказала Ма.
— Подобного рода действия тоже не приветствуются, — сказал шериф.
— Он на себя не похож, — сказала Ма. — Вы посмотрите.
Шериф никогда раньше меня не видел, но признаваться не захотел, словно это могло подорвать его профессиональную репутацию.
— Да, вид у него усталый, — сказал шериф.
— Зато силищи, — сказал Харис. — Завалил, как пушинку.
— Вы нашли, куда перебраться? — спросил шериф.
— Есть предложения? — спросила Ма.
— Друзья-родственники? — сказал шериф.
— Рене? — сказал я.
— На худой конец ночлежка на Фристен-стрит, — сказал Шериф.
— К Рене даже обсуждать не хочу, — сказал Ма. — Там и так от нас нос воротят. Будто мы отребье какое.
— А кто мы рядом с ними? — сказал Харис. — Отребье и есть.
— И ночлежка — ну ее на пуй, — сказала Ма. — Там вшей полно.
— Когда я за ней только ухаживать начал, у меня были вши из этой ночлежки, — поддакнул Харис.
— Вы уж не обессудьте, что выселяю — сказал шериф. — Все у нас не по-людски, шиворот-навыворот.
— И не говорите, — сказала Ма. — Взять меня, например: работаю в церкви, сын — герой. «Серебряную звезду» получил. Морпеха на пуй вытащил откуда-то за ногу. Мы письмо получили. И где я? На улице.
Шериф уже не слушал и только ждал момента, чтобы свалить и заняться тем, что на тот момент ему казалось важнее.
— Ищите, где жить, ребята, — добродушно посоветовал он напоследок.
Мы с Харисом втащили с улицы два матраса. Они по-прежнему были заправлены простынями, одеялами и всем прочим. Только на простынях кое-где появился след от травы, а от подушек пованивало грязью.
Затем мы провели долгую ночь в пустом доме.
Утром Ма позвонила каким-то теткам (она их знала с тех пор, как сама была молодой мамашей), но оказалось, что у одной выбит межпозвоночный диск, у другой — рак, а у третьей — двойня, которой недавно диагностировали «маниакально-депрессивный психоз».
При свете дня Харис вновь осмелел.
— Признайся, — начал он, — хуже той хрени, за которую тебя судили, ты ничего не совершал? Или совершал, но не поймали с поличным.
— Его оправдали, — процедила сквозь зубы Ма.
— Ну и что? — сказал Харис. — Меня вон за кражу со взломом тоже оправдали.
— Не важно, какое тебе дело? — сказала Ма.
— Может, ему выговориться охота, — сказал Харис. — Облегчить душу.
— Ты посмотри на него, — сказала Ма.
Харис посмотрел.
— Теперь вижу, что я зря поднял эту тему, — сказал он.
Затем вернулся шериф. Велел, чтобы мы с Харисом выволокли матрасы на улицу. С крыльца мы наблюдали за тем, как он опечатывает дверь.
— Восемнадцать лет ты служил мне верным пристанищем, — запричитала Ма, очевидно, подражая какому-то сиу из кино.
— Вам бы грузовик найти не мешало, — сказал шериф.
— Мой сын служил на войне, — сказала Ма. — И смотрите, как вы со мной поступаете.
— Неужели я так сильно за ночь изменился? — сказал шериф и зачем-то приставил к лицу ладони. — Не узнаете? Вроде тот же, что был вчера. Вы мне это уже говорили. Я поблагодарил его за службу. Ищите грузовик. Иначе ваше дерьмо окажется на помойке.
— Вот как обращаются с женщиной, которая работает в церкви, — сказала Ма.
Ма с Харисом порылись в своем барахле, нашли чемодан, набили его шмотьем.
Затем мы отправились к Рене.
Я ехал и думал: «О, будет весело».
Впрочем, я думал не только это. Были и другие мысли.
Например: «Ах, Ма, я ведь помню тебя совсем молодой, в дредах. В те времена, я, наверное, умер бы со стыда, если б знал, во что ты превратишься».
Или: «Старая шизанутая ведьма! Ты ж меня вчера шерифу чуть не сдала. Совсем спятила?»
Или: «Мама, мамочка, дай я встану перед тобой на колени, дай расскажу тебе, что именно мы с Рикки Джи и Смелтоном натворили в Аль-Разе, а потом ты прижмешь к груди мою голову и шепнешь, что любой на моем месте поступил бы так же».
Когда мы переезжали мост через Рокочущий Ручей, я прочитал на лице Ма ее мысли: «Пусть только Рене мне откажет, я ей такое, на пуй, устрою, мало не покажется».
Но затем, бенц, когда мост остался далеко позади, и речная прохлада вновь сменилась привычной духотой, на лице ее было написано совсем другое: «О Господи, если Рене мне откажет при родителях Райна и я опять буду выглядеть в их глазах побирушкой, я умру, я просто умру».
Рене отказала Ма при родителях Райна, и Ма опять выглядела в их глазах побирушкой.
Но она не умерла.
Надо было видеть их лица, когда мы входили.
Рене офигела. Райн офигел. Мать и отец Райна офигели, но так старались этого не показать, что начали задевать предметы. Отец Райна опрокинул вазу, неуклюже рванувшись нам навстречу, изображая радость/гостеприимство. Мать Райна покачнулась и задела плечом картину, которую, однако, успела поймать и теперь держала, прижимая к своему красному свитеру, как младенца.
— Внучок? — съязвил я.
Ма опять вдруг на меня ополчилась.
— А ты кто думал? — спросила она. — Безногий карлик?
— Это Торгаша, да, — сказала Рене, протягивая мне малыша.
Райн кашлянул, метнув в Рене многозначительный взгляд, типа: мы же, кажется, договаривались.
Протянутый мне малыш изменил траекторию движения, неожиданно взмыв под потолок, словно там, у люстры, ему было безопаснее, чем на руках у родного дяди.
Меня это здорово задело.
— Совсем охуели, — сказал я. — Неужели думаете, я способен поднять руку на малыша?
— Попрошу в нашем доме не выражаться, — сказал Райн.
— Попрошу не указывать моему сыну выражаться ему, на пуй, или нет, — сказала Ма. — Он, между прочим, с войны вернулся.
— Благодарю за службу, — сказал отец Райна.
— Мы легко перейдем в гостиницу, — сказала мать Райна.
— Почему вы должны куда-то переходить, мам? — спросил Райн. — Пусть они в гостиницу отправляются.