— Но если бы у нее были ноги подлиннее…
— Но если бы нос покороче, а то не нос, а настоящий паяльник…
И так получалось, что Визарин, глядя на девушку, которая ему нравилась, почему-то вспоминал слова сестры и видел то, чего вовсе не замечал раньше, — безвкусный наряд, короткие ноги, длинный нос…
Когда-то Алиса сумела хорошенько охаять Киру:
— Прелестная толстушка, но если бы в глазах было больше ума, а то они, прости меня, конечно, какие-то флегматичные, бездумные, как у коровы…
Потом появилась Лиля, оказалось, что увлечение Кирой несерьезно, тогда Алиса прониклась вдруг симпатией к Кире и изо всех сил расхваливала ее:
— Поразительно хорошо выглядит, похудела, стройная такая, а глаза словно горное озеро…
— Она замужем? — все так же небрежно спросил Визарин.
— Нет, по-моему, до сих пор любит…
— Кого? — спросил он, хотя и предвидел ответ.
— Кого же как не тебя…
Ему было и отрадно, и как-то не по себе слушать Алису. У него была жена, любимая, красивая, любящая его больше жизни (во всяком случае, ему так казалось), а он почему-то думает сейчас о другой, решительно чужой, далекой…
И он ругал себя мысленно последними словами и клялся еще лучше, нежнее, любовнее относиться к Лиле, никогда, ни на минуту ни за что не пытаться думать о ком-либо другом, постороннем…
— Жора, ты помнишь скорняка Мазо? — спросила мама.
Алиса так и покатилась от смеха. Визарин тоже засмеялся. Мама, улыбаясь, попеременно глядела на них обоих, на сына и дочь.
— Я его помню, дети мои, как живого…
Алиса снова расхохоталась.
Николай Григорьевич Мазо, лучший меховщик Москвы, как он называл сам себя, когда-то проживавший по соседству, в Серебряном бору, зиму и лето ходил в пальто с воротником и манжетами, сделанными из обрезков различного меха: тут были кусочки каракуля, каракульчи, опоссума, суслика, нутрии, рыжей лисы и даже горностая с темными хвостиками.
— Это была ходячая реклама его профессии, — сказала Алиса, отсмеявшись.
— Забавный был старик, — сказала мама и вдруг изумленно пожала худенькими плечами. — Какой он старик? Ему пятидесяти не было, я уже старше его, уже совсем старуха стала…
— Ты, мамочка, никогда старухой не будешь, — сказал Визарин, с острой жалостью глядя на мамино желтоватое, исхудавшее лицо.
— И потом, ты у нас красавица, — сказала Алиса. — Помнишь, когда мы ездили в Углич, капитан парохода все время говорил: «Что вы за красавица, миледи! С ума сойти можно!»
— Да ну тебя! — мама внезапно смутилась, восковые впалые ее щеки порозовели, она вдруг стала в одно и то же время походить и на девочку и на старушку. — Выдумала чего-то, а чего, и сама не знаешь!
— Нет, знаю, — упрямо заявила Алиса. — Капитан просто помирал по тебе!
— И я тоже помню, — сказал Визарин, который решительно ничего не помнил.
— Что ты помнишь, Жора? — спросила мама.
— Что в тебя влюбился сам капитан.
— Чудак ты, сын, ну хорошо, ну пусть даже так, а ты вспомни, сколько мне тогда лет-то было?
— Сколько бы ни было, — ответил Визарин. — А ты у нас была самая обыкновенная, рядовая красавица!
Мама оперлась подбородком о кулачок, сказала задумчиво:
— А мне, знаете, ребятки, часто Углич снится. Будто идем мы все вместе вдоль берега Волги, и Волга блестит под солнцем…
Визарину почудилось, что мамины глаза налились слезами.
— Глянуть бы еще разок на Волгу, какая она сейчас…
— А мы, мама, летом поедем с тобой в Углич, — сказала Алиса.
— Летом? — переспросила мама. Замолчала, опустив голову.
Сын и дочь тоже молчали, боясь повстречаться друг с другом глазами.
Потом Алиса начала:
— Мама, помнишь, как я фотографировала в Угличе церкви и соборы?
— Помню, конечно, и еще помню, как Жора срисовывал колокол, у которого по приказу Бориса Годунова вырвали язык и отсекли ухо.
— Я тогда наснимала целую кучу всякой всячины, — сказала Алиса. — А где теперь эти фотографии, сам черт не отыщет.
— Наверно, там же, где и мои рисунки, — сказал Визарин.
— Нет, Жора, твои рисунки у меня спрятаны, — сказала мама, обернулась к Алисе: — Посмотри в кофре, или в клетчатом польском чемодане.
Алиса вышла из комнаты и вскоре вернулась, принеся с собой клетчатый ветхий чемодан.
Положив его на стул, раскрыла, и Визарин увидел все свои рисунки, уже пожелтевшие от времени.
Мама сказала:
— У меня и тетради школьные хранятся и твои и Алисины, за все годы…
— Где? — спросил Визарин.
— В папином портфеле.
— Не пойму, зачем тебе, мама, весь этот хлам? — спросил Визарин, но тут же, встретив мамин взгляд, исполненный ненавязчивого укора, застыдился своих слов.
— Для меня это не хлам, — сказала мама.
— Он пошутил, — заметила Алиса. — Он же у нас известный шутник.
— Ладно, не дуйся, Жора…
Мама провела ладонью по руке Визарина:
— Помнишь, у тебя была переэкзаменовка по географии в седьмом классе?
Визарин кивнул:
— Конечно помню. Тогда такое неслыханно жаркое лето было…
— Верно. И ты каждое утро, до завтрака, садился заниматься наверху на маленьком балконе.
— А я сидела на террасе, смотрела на часы, — сказала Алиса. — Как только проходило полтора часа, ровно полтора часа, я кричала Жорке: «Сарынь на кичку!»
— Сарынь на кичку, — повторила мама. — До сих пор у меня в ушах звенит от твоих воплей…
— Это я от радости, — пояснила Алиса. — Я за Жорку радовалась, наконец-то освободился…
— До следующего дня, — добавил Визарин.
— А помнишь, как вы собирали землянику и я варила варенье? — спросила мама.
И Визарин мгновенно вспомнил поляну в лесу, всю усыпанную земляникой, они тогда с Алисой быстро набрали два бидона ягод для варенья, отнесли маме и снова вернулись в лес, навалились на землянику.
Кажется, он и сейчас ощутил прелестный хруст на зубах ягод, бело-розовых, чуть кисленьких и перезрелых, кроваво-красных с легким коричневым налетом.
— Ночью закроешь глаза, а в темноте ягоды, красные, розовые, пурпурные, алые, все сплошь одна земляника…
— Я сварила тогда очень много варенья, — сказала мама.
— А Жорка не давал проверить, готово ли, — сказала Алиса.
— Как это не давал? — удивился Визарин.
— А вот так. Мама возьмет варенья в ложечку, поставит на окно остудить, чтобы увидеть, загустело ли или следует еще поварить, а ты каждый раз подбежишь и — всю ложку в рот.
— Не помню, — сказал Визарин. — Неужто так было?
— Было, — ответила мама. — Я уж не знала, что делать, никак не могу понять, готово ли варенье, ведь переварить тоже страшно, только гляну, а ложка уже со всех сторон облизанная.
— Тогда я взяла и насыпала соли в варенье, — сказала Алиса. — Целую щепотку тряхнула в ложку, ты подошел, схватил ложку, прямиком в рот — и как заорешь!
Засмеялась, но вдруг оборвала смех.
— Мама, что с тобой?
— Ничего, — сказала мама. — Все в порядке.
Глубоко вздохнула, как бы боясь, что не хватит воздуха. Лицо ее резко побледнело, на лбу появились капли пота.
— В постель, — скомандовала Алиса. — Немедленно в постель!
Побежала на кухню, прокипятила шприц, быстро вколола маме камфору со строфантином.
Визарин стоял рядом, смотрел на мамину тоненькую, всю исколотую руку.
— Не больно? Скажи, мама, не больно?
— Нет, Жора, мне уже хорошо.
— Поспи, — сказала Алиса. — Слышишь?
— Не хочется, — сказала мама.
— А ты через не хочу, — настаивала Алиса. — Попробуй, закрой глаза, постарайся уснуть, сном все проходит…
Визарин подивился, как нежно звучит грубоватый Алисин голос, и лицо ее, обычно немного насупленное, похожее, как он считал, на лицо индийского воина, с высокими скулами, постоянно загорелое, узкие глаза смотрят придирчиво, исподлобья, — смягчилось, стало добрым.
«В конце концов, мама — это все, что у нее есть, — подумал Визарин. — У меня Лиля, а у нее никого, кроме мамы».
Вспомнив о Лиле, он незаметно глянул на часы. Время было уже позднее — половина десятого. Лиля, должно быть, места себе не находит, беспокоится о нем, и, как назло, телефон уже четыре дня не работает…
— Как ты, мама? — он наклонился к маме. — Тебе правда лучше?
— Мне хорошо, — ответила мама. — А ты, Жора, поезжай домой, Лиля, наверное, волнуется…
— Лиля волнуется потому, что он ей кушать должен привезти, — вставила Алиса.
Острые глаза ее сразу же приметили сетку, которую он предусмотрительно оставил в коридоре, с батоном, бутылкой молока и еще какими-то свертками и пакетами.
— Ладно, — сказал Визарин. — Я пошел.
— Привет Лиле, — сказала мама.
В коридоре Алиса близко подошла к нему, шепнула а самое ухо:
— Плохо, Жора.
— Что плохо? — испугался он. — О чем ты?
— С мамой плохо. Хуже не бывает.
Глаза Алисы наполнились слезами, она закинула голову назад.
— Это чтобы глаза не были красными, — пояснила. — А то мама все поймет, вернусь в комнату с красными глазами, а она сразу увидит…
— Постой, — так же тихо сказал он. — Почему плохо? Вроде ей уже лучше, она уже сидит…
Алиса невесело усмехнулась:
— Какое лучше? Неужто ты ничего не понимаешь?
Из комнаты донесся мамин голос:
— Алиса, можно тебя на минутку?
— Конечно, — бодро отозвалась Алиса. — Хоть на две!
Однако пошла не сразу, еще постояла, откинув голову.
Визарин пошел вслед за ней.
— Ты еще не уехал? — удивилась мама.
— Еще нет, как видишь.
— Что-то мне холодно, может, грелку сделать?
— Сей момент, — весело сказала Алиса. — И грелку получишь, и чай, самый горячий, самый крепкий…
Визарин наклонился, поцеловал маму в теплый пробор, разделявший ее почти уже сплошь седые волосы.
— Ты стал походить на папу, — сказала мама.
— Чем дальше, тем все больше, — добавила Алиса. — Вот так вот, сбоку, ну прямо вылитый папа!
— Я папу уже не помню, — признался Визарин.
— Немудрено, — согласилась мама. — Сколько тебе тогда лет было? Года два, не больше…