– Меня зовут Джейкоб, – сказал он своим обычным голосом, к которому я привык, но другим он казался странным – плоским, как кусок алюминиевой фольги, даже в тех местах, где должны быть восклицательные знаки. – Ты хочешь поиграть?
Мальчик ловко соскочил на землю:
– Ты что, дурак?
Джейкоб задумался.
– Нет.
– Срочная новость, – сказал мальчик. – Ты дурак. – И убежал, оставив Джейкоба стоять под лазалкой.
Я хотел уже встать и пойти спасать его, но увидел, как мой брат очень медленно поворачивается по кругу. Сперва я не понял, что он делает, а потом сообразил: ему нравился хруст сухих листьев под кроссовками.
Старательно хрустя листьями, Джейкоб на цыпочках прошел к песочнице. Там две маленькие девочки – одна блондинка, вторая с рыжими хвостиками – увлеченно лепили пиццы из песка.
– Вот еще одна, – сказала первая девочка и шлепнула лопаткой песок на деревянный бортик песочницы, чтобы подружка могла украсить «пиццу» камешками вместо кружков колбасы и посыпать травинками в качестве тертого сыра.
– Привет, я Джейкоб, – произнес мой брат.
– Я Анника и, когда вырасту, буду единорогом, – сказала блондинка.
Девочка с хвостиками не оторвалась от песочных пицц.
– Моего маленького братика стошнило в ванной, он поскользнулся и упал на попу.
– Вы хотите поиграть? – спросил Джейкоб. – Мы могли бы откапывать динозавров.
– В песочнице нет динозавров, только пицца, – сказала Анника. – Мэгги будет посыпать их сыром, а ты можешь быть официантом.
Джейкоб выглядел гигантом рядом с песочницей и этими двумя малышками. Какая-то женщина сердито глядела на него, и я мог поспорить на полсотни баксов, что это была мама Анники или Мэгги и она гадала, не извращенец ли этот тринадцатилетний подросток, играющий с ее бесценной доченькой? Джейкоб взял палку и стал рисовать на земле скелет динозавра.
– У аллозавров была вилочковая кость, – сказал он, – как у кур.
– Вот еще одна, – произнесла Анника и плюхнула кучку песка перед Мэгги.
Между Джейкобом и девочками можно было провести невидимую черту. Они играли рядом, но не вместе друг с другом.
В этот момент Джейкоб посмотрел на меня и улыбнулся. Он кивнул на девочек, будто хотел сказать: «Видишь, у меня две новые подружки».
Я покосился на маму и увидел, что она плачет. Слезы катились по ее щекам, и она не пыталась вытереть их. Она как будто вообще их не замечала.
В жизни случалось много моментов, когда у мамы было больше оснований для слез: например, если ей приходилось идти в школу и говорить с директором о каких-нибудь поступках Джейкоба, которые привели к проблемам. Или он в очередной раз впадал в истерику в людном месте, как, например, в прошлом году перед павильоном Санта-Клауса в торговом центре, где куча детей с родителями наблюдали за припадком беснования ядерной силы. Но тогда глаза у мамы были сухие, лицо напрочь лишено выражения. Вообще, в такие моменты мама сама немного напоминала Джейкоба.
Не знаю, почему лицезрение моего брата с двумя маленькими девочками в песочнице стало той соломинкой, которая в ее случае переломила спину пресловутому верблюду. Знаю только, что в тот момент у меня возникло ощущение, будто мир перевернулся с ног на голову. Это детям полагается плакать, а мамы должны их успокаивать, а не наоборот; вот почему матери сдвинут небо и землю, лишь бы мир для их детей оставался целым.
Уже в то время я понимал: если Джейкоб заставляет маму плакать, я должен остановить ее слезы.
Разумеется, я знаю, где они: мама звонила мне из суда. Но я все равно не могу сконцентрироваться на обществоведении и геометрии, пока они не вернутся домой.
Я гадаю, примут ли учителя такое оправдание: «Простите, я не сделал домашнюю работу, так как моего брата арестовали».
«Конечно, – невозмутимо скажет мой учитель геометрии. – Такие отговорки я слышал уже тысячу раз».
Как только открывается входная дверь, я сразу бегу в прихожую узнать, что случилось. Мама заходит в дом, одна, и садится на скамейку, куда мы обычно бросаем школьные рюкзаки.
– Где Джейкоб? – спрашиваю я.
Она очень медленно поднимает на меня глаза и шепчет:
– В тюрьме. О боже мой, он в тюрьме! – Она наклоняется вперед и складывается пополам.
– Мам? – Я прикасаюсь к ее плечу, но она не двигается.
Это пугает меня до смерти, ощущение жутко знакомое.
Секунда, и я вспоминаю: она смотрит в пустое пространство, не отвечает, не реагирует, так же как Джейкоб на прошлой неделе, когда мы не могли докричаться до него.
– Пошли, мам. – Я обнимаю ее за талию и поднимаю на ноги.
Она похожа на мешок костей. Я веду ее наверх по лестнице, размышляя про себя: какого черта делает Джейкоб в тюрьме? Разве человеку не гарантировано право на быстрое разбирательство дела в суде? Почему его задержали? Если бы я сделал задание по обществоведению, может, тогда разобрался бы, что к чему, но пока мне ясно одно: маму лучше ни о чем не спрашивать.
Я сажаю ее на постель и опускаюсь на колени, чтобы снять с нее обувь.
– Ложись. – (По-моему, мама сама сказала бы так, если бы была на моем месте.) – Я принесу тебе чашку чая, хорошо?
На кухне я ставлю чайник, и на меня обрушивается цунами дежавю: в последний раз я кипятил воду, вынимал пакетик для заварки и вешал бумажный ярлычок на край кружки в доме Джесс Огилви. Это действительно счастливая случайность, что в тюрьме сейчас сидит Джейкоб, а не я. Легко могло получиться наоборот.
В глубине души я этому рад и оттого чувствую себя полным дерьмом.
Я мучаюсь вопросом: что сказал детектив моему брату? И зачем вообще мама отвезла Джейкоба в участок? Может, потому она сейчас так расстроена: это не печаль, а вина? Такое я могу понять. Если бы я пошел к копам и сказал, что видел Джесс живой и голой раньше в тот день, помогло бы это Джейкобу или стало бы только хуже?
Не уверен, как мама пьет чай, поэтому добавляю в него молока, сахара и несу кружку наверх. Мать сидит на постели с подложенной под спину подушкой. Увидев меня, она начинает плакать.
– Мой мальчик, – говорит она, когда я присаживаюсь рядом с ней, и обхватывает ладонью мою щеку. – Мой прекрасный мальчик.
«Это она обо мне или о Джейкобе? Да какая разница».
– Мам, что происходит? – спрашиваю я.
– Джейкоб останется в тюрьме… на две недели. Потом его снова привезут в суд, чтобы решить, достаточно ли он дееспособен, чтобы выдержать процесс.
Ладно, я, может, и не большой ученый, но держать в тюрьме человека, который, вероятно, не способен выдержать суд, по-моему, не лучший способ проверки, так ли это. Я о том, что, если кто-то не в состоянии выдержать судебное разбирательство, как можно держать его за решеткой?
– Но… он ведь не сделал ничего плохого, – говорю я и осторожно кошусь на мать. Вдруг ей известно больше, чем мне?
Если даже известно, она этого не показывает.
– Кажется, это не имеет значения.
Сегодня на обществоведении мы говорили о краеугольных камнях правовой системы нашего общества: вы невиновны, пока не доказана ваша вина. Сажать человека в тюрьму на то время, пока вы решаете, что с ним делать дальше, – разве это не противоречит соблюдению презумпции невиновности и сохранению для обвиняемого шанса оправдаться? Скорее это показывает, что вы уже признали его преступником, и он может не сомневаться, где ему предстоит провести ближайшее будущее.
Мама рассказывает, как Джейкоба заманили на беседу с детективом. Как она побежала искать адвоката. Как Джейкоба арестовали у нее на глазах. Как он отбивался от бейлифов, когда те попытались схватить его за руки.
Я не понимаю, почему этот адвокат не смог добиться, чтобы Джейкоба освободили и он вернулся домой. Мало я прочел романов Гришэма? Мне прекрасно известно, что такое случается сплошь и рядом, особенно с теми, кто раньше не привлекался к суду.
– И что теперь будет? – спрашиваю я.
Я имею в виду не только Джейкоба. А вообще нас. Все эти годы я хотел, чтобы Джейкоба не было, а теперь его нет дома, и как я буду есть свой суп, зная, что мой брат сидит за решеткой? Как я встану утром и пойду в школу, делая вид, будто ничего не случилось?
– Оливер, адвокат, говорит, что людей часто выпускают из-под ареста. Полиция получает новые доказательства, и тогда изначально подозреваемому позволяют уйти.
Мама цепляется за эту мысль, как за магический оберег, заячью лапку. Джейкоба выпустят, и мы снова будем жить как прежде. Не важно, что раньше наша жизнь не была такой уж восхитительной, и освобождение из-под ареста не означает, что вся история будет полностью стерта из памяти и забыта. Представьте, вам пришлось провести двадцать лет в тюрьме за преступление, которого вы не совершали, а потом вас оправдали благодаря анализу ДНК. Конечно, вы теперь свободны, но прошедших двадцати лет не вернешь. И вы не перестали быть тем парнем, который сидел в тюрьме.
Сказать все это маме я не решаюсь и уверен, ей не захочется слышать такие слова, поэтому беру с ее прикроватной тумбочки пульт и включаю стоящий на комоде у стены телевизор. Показывают новости, ведущий прогноза погоды предсказывает штормовой ветер на следующей неделе.
– Спасибо, Норм, – говорит ведущая. – Срочная новость по делу об убийстве Джессики Огилви… Полиция арестовала восемнадцатилетнего Джейкоба Ханта из Таунсенда, Вермонт, в связи с этим преступлением.
Мама застывает. На экране появляется школьная фотография Джейкоба. Он в полосатой синей рубашке и, как обычно, не смотрит в камеру.
– Джейкоб учится в последнем классе таунсендской старшей школы, жертва была его наставницей.
Охренеть!
– Мы будем держать вас в курсе того, как развивается эта история, – обещает ведущая выпуска новостей.
Мама берет пульт. Мысль, что она хочет выключить телевизор, не подтверждается, так как пульт летит прямо в экран, раскалывается надвое, а экран покрывается трещинами. Мама ложится на бок.
– Принесу швабру, – говорю я.
Посреди ночи я слышу какой-то шум на кухне. Осторожно спускаюсь вниз и вижу маму: она роется в ящике и вытаскивает из него телефонную книгу. Волосы у нее распущены, ноги босые, на подбородке следы зубной пасты.