– Не знаю, что еще сказать тебе, помимо изложенного в моем отчете ясно и четко, – говорит Уэйн, садясь. – Причина смерти – субдуральная гематома, вызванная базилярным переломом черепа. Он так сильно ударил ее, что череп был вмят в мозг, и это ее убило.
Ничего нового. Но Джесс Огилви на самом деле умерла не от этого. Она сказала что-то Джейкобу Ханту, и это взбесило его. Или отказалась сказать – например, не призналась в ответных чувствах к нему.
Достаточно легко предположить, что парень, который влюбился в свою наставницу и был отвергнут, может наброситься на нее.
Уэйн быстро просматривает отчет.
– Лацерации – содранная кожа – у нее на спине появились после смерти. Полагаю, это следствие того, что тело волокли. Хотя на нем были и синяки, полученные до смерти. На лице, конечно. Несколько на плечах и на горле.
– А сперма? – (Уэйн качает головой.) – Мог он надеть презерватив?
– Крайне маловероятно, – говорит медэксперт. – Мы не нашли ни одного лобкового волоса и никаких других свидетельств, указывающих на изнасилование.
– Но ее белье было надето задом наперед.
– Да, но это доказывает, что твой преступник ничего не смыслит в женском белье, а не что он насильник.
– Эти синяки… – говорю я. – Ты можешь определить, насколько они старые?
– День-два, – отвечает Уэйн. – Не существует надежной техники определения «зрелости» синяков, кроме цвета и иммуногистохимических методов. Короче, раны у людей заживают с разной скоростью, так что я могу, конечно, посмотреть на два синяка и сказать, что один появился на неделю раньше другого, но я не в состоянии определить, что один поставлен в девять утра, а другой в полдень.
– Значит, предположительно, следы удушения на горле и синяки от сдавливания пальцами на плечах могли появиться за несколько минут до смерти?
– Или часов. – Уэйн бросает папку поверх стопки других, лежащих на краю стола. – Он мог угрожать ей, а потом вернулся и избил до смерти.
– Или это могли быть два разных человека в два разных момента времени. – Я встречаюсь взглядом с Уэйном.
– Тогда у Джессики Огилви действительно был худший день в жизни, – говорит Уэйн. – Думаю, ты можешь обвинить ее парня в нападении. Хотя это кажется ненужным затруднением, если твой преступник уже признался, что двигал тело.
– Да. Знаю. – Только не понимаю, почему меня это так волнует. – Могу я кое о чем спросить тебя?
– Конечно.
– Почему ты перестал быть клоуном?
– Это меня больше не забавляло. Дети, визжащие мне в лицо, блюющие именинным тортом мне на колени… – Уэйн пожимает плечами. – Мои здешние клиенты гораздо более предсказуемы.
– Кто бы сомневался.
Патологоанатом смотрит на меня долгим взглядом:
– Знаешь, какой самый сложный случай был в моей практике? Автомобильная авария. Женщина ехала на внедорожнике по шоссе, ее маленький ребенок вывалился из автомобильного кресла, получил серьезную травму позвоночника и умер. В морг принесли кресло. Мне пришлось усадить в него мертвого малыша и доказать, что мать неправильно его пристегнула, почему он и вывалился. – Уэйн встает. – Иногда приходится напоминать себе, что ты работаешь здесь ради жертвы.
Я киваю. И удивляюсь, почему эти слова заставляют меня думать не о Джесс Огилви, а о Джейкобе Ханте.
Мальчик, открывающий дверь в доме Хантов, ничуть не похож на своего брата, но как только я показываю ему значок детектива, краска сходит с его лица.
– Я детектив Мэтсон. Твоя мать дома?
– Я… ух… у меня есть право хранить молчание, – отвечает парнишка.
– Здорово, – говорю ему я, – но это был не наводящий вопрос.
– Кто там? – слышу я голос Эммы Хант, и она появляется в поле зрения.
Узнав меня, сразу прищуривается:
– Вы явились с проверкой? Ну что ж, вот она я, здесь, с мальчиками, как приказал судья. Закрой дверь, Тэо. А вы, – бросает она мне, – можете поговорить с нашим адвокатом.
Я успеваю застопорить ногой дверь, прежде чем она захлопнется.
– У меня есть ордер на обыск. – Я показываю листок, который позволит мне перерыть все в комнате Джейкоба и забрать то, что может послужить уликой.
Хозяйка дома берет из моей руки бумагу, просматривает ее и распахивает дверь. Ни слова не говоря, она разворачивается. Я вхожу в дом и останавливаюсь. Эмма Хант поднимает трубку телефона на кухне и звонит своему адвокату с лицом младенца.
– Да, он сейчас здесь, – говорит она. – Он дал мне бумагу.
Через мгновение трубка ложится на аппарат.
– Очевидно, у меня нет выбора.
– Я мог бы сам сказать это вам, – бодро произношу я.
Эмма Хант отворачивается и идет наверх по лестнице. Я держусь немного позади; она открывает дверь:
– Джейкоб? Малыш?
Я стою в коридоре и слушаю, как мать мягко разговаривает с сыном. До меня долетают слова «необходимо» и «по закону», после чего Эмма Хант выходит из комнаты вместе с Джейкобом.
Меня его появление застает врасплох. Лицо у парнишки сине-черное; бабочка-пластырь прикрыта челкой.
– Джейкоб, – говорю я, – как дела?
Хелен Шарп сообщила мне, что Джейкоба отпустили под опеку матери до слушаний по дееспособности. Она сказала, мол, Джейкоб, очевидно, плохо переносит тюремное заключение. Мы посмеялись над этим. А кто переносит тюрьму хорошо?
Моя работа в качестве детектива состоит в том, чтобы находиться за сценой и смотреть, за какие ниточки дергают кукол. Иногда это означает собирать улики, выбивать ордер на арест, добывать тайную информацию или проводить допросы. Но обычно в результате я упускаю происходящее на сцене. Одно дело – арестовать Джейкоба и отправить его в суд для предварительного заключения в тюрьму, и совсем другое – видеть этого паренька в таком состоянии.
Он совсем не похож на того подростка, которого я опрашивал неделю назад. Неудивительно, что его мать хочет оторвать мне голову.
Она берет сына за руку, чтобы увести, но мы все замираем на месте от едва слышного голоса.
– Погоди, – шепчет Джейкоб.
Эмма оборачивается, лицо ее освещается радостью.
– Джейкоб? Ты что-то сказал?
Вероятно, в последнее время он совсем мало говорил. Парень кивает, губы его беззвучно шевелятся некоторое время, прежде чем из них вылетает следующее слово:
– Я хочу…
– Что ты хочешь, малыш? Я принесу тебе.
– Я хочу посмотреть.
Эмма оборачивается ко мне, брови ее вопросительно приподняты.
– Невозможно, – сухо отвечаю ей я. – Он может оставаться в доме, но не рядом с комнатой.
– Могу я поговорить с вами? – ровным голосом произносит Эмма и заходит в комнату Джейкоба, оставляя сына в коридоре. – Вы имеете хотя бы малейшее представление о том, какой это ад – видеть, как твой ребенок перестает реагировать?
– Нет, но…
– А для меня это во второй раз. Я не могла даже заставить его встать с постели. И насколько я помню, последним, что вы сказали, было «доверьтесь мне». Я доверилась, а вы вонзили мне в спину кинжал и арестовали моего сына, после того как я преподнесла его вам на серебряном блюде. Я считаю, Джейкоб не болтался бы сейчас на волоске, если бы не вы. Так вот, если наблюдение за тем, как вы набиваете свои чертовы коробки его вещами, вернет его в мир живых, тогда, я надеюсь, из простого чувства приличия вы позволите ему это.
К моменту окончания речи глаза Эммы сверкают, а щеки раскраснелись. Я открываю рот, чтобы сказать о правилах проведения обысков и Верховном суде, но меняю намерение.
– Джейкоб? – Я высовываю голову за дверь. – Заходи.
Он садится на кровать, а Эмма прислоняется к дверному косяку, сложив руки на груди.
– Я… гм… просто осмотрюсь здесь, – поясняю я свои действия.
Джейкоб Хант дико опрятный чудак. Один выходной с Сашей, и я долго еще нахожу заткнутые в диван маленькие носочки или топчу ногами в кухне хлопья для завтрака, поднимаю с пола в гостиной книжки. Но что-то подсказывает мне: с Джейкобом такое просто невозможно. Кровать его заправлена по-армейски аккуратно. В шкафу такой образцовый порядок, что можно подумать, он подготовлен для съемок рекламы. Я бы решил, что у парня обсессивно-компульсивное расстройство, если бы не исключения из правила: его тетради по математике, лежащие раскрытыми на столе, просто ужасны – выпавшие листы кое-как вставлены в них, неряшливо исписанные страницы напоминают произведения современного искусства. То же самое относится к доске объявлений на стене, которая переполнена налезающими друг на друга бумажками, картинками, фотографиями. На столе стоят грязные тарелки и кружки.
Прямо напротив письменного стола – маленький столик с перевернутым аквариумом, приспособленным для использования в качестве обкуривательной камеры. Джейкоб замечает, что я смотрю на эту конструкцию.
– С чего ты снимаешь отпечатки пальцев?
– Не отвечай, Джейкоб, – встревает Эмма.
– С зубных щеток, – отвечает он. – С кружек. Однажды мне удалось хорошо снять пальчики с папки из манильской бумаги с помощью магнитного порошка.
Мы с Эммой оба смотрим на него во все глаза. Эмма – потому, что ее сын, вероятно, за последние несколько секунд сказал больше, чем за последние три дня, а я – потому, что есть криминалисты, которые вообще не знают о существовании такого способа снятия отпечатков с пористых поверхностей.
Я беру стоящую у стола мусорную корзину и начинаю рыться в ней. Там лежат несколько черновиков сочинения по английскому, обертка от жвачки. Необычно не само содержимое этой корзины, а то, как оно выглядит: каждый листок не смят в комок, не разорван, а аккуратно свернут в три раза, даже крошечная обертка от жвачки. Мусор лежит стопкой, как выстиранное белье.
Первая вещь, которую я забираю, – это полицейский сканер Джейкоба. Теперь мне понятно, как он оказался на месте гибели обмороженного парня. Рука Джейкоба начинает дергаться немного сильнее.
– Это… это мое.
Эмма кладет руку ему на плечо:
– Помнишь, что я сказала?
Я быстро достаю вещи из дымовой камеры: кружка, зеркало, осматриваю сам аквариум. Заглядываю под кровать Джейкоба, но там только пара тапочек и два пластмассовых ящика – один со старыми выпусками журнала «Судебная медицина», другой – с конструктором лего. С книжной полки беру полный набор DVD-дисков с сериалом «Борцы с преступностью», а потом вижу блокноты. Джейкоб говорил мне, что их у него больше сотни, и не обманул. Я вытаскиваю первый.