– Вы не можете забрать их! – вскрикивает Джейкоб.
– Прости, приятель.
«Серия 74, – читаю я про себя. – „Молчаливый свидетель“, 12.04.08».
Двое подростков отправляются на прогулку и натыкаются на глухого человека, который оказывается мертвым».
Далее следует список улик. «Дело раскрыто, – написано в блокноте, – 0:36».
Эмма наклонилась к Джейкобу и что-то тихо говорит ему, но слов мне не разобрать. Повернувшись к ним спиной, я листаю страницы. Где-то изложены повторяющиеся сюжеты серий; кажется, Джейкоб записывал их при каждом показе, даже если уже видел все это раньше. Где-то опровержения того, что Джейкоб не смог разгадать преступление раньше теледетективов.
Там есть сюжеты о похищениях. Нападениях с холодным оружием. Ритуальных убийствах. Один эпизод привлекает мое внимание: Джеффри надевает ботинки своего парня и оставляет следы в грязи позади дома, чтобы запутать следователей.
Между страниц засунута розовая картотечная карточка; просматривая ее, я понимаю, что это записка, которую Джейкоб написал самому себе.
Я несчастен. Не могу больше это выносить.
Людям, которым вроде не все равно, на самом деле плевать.
Только начнешь надеяться, как тебя опускают. Я наконец понял, что со мной не так: все вы. Все вы, думающие, что я бедный мальчик-аутист, так какое вам дело? Ну, я ненавижу вас. Всех вас ненавижу. Ненавижу, как я плачу по ночам из-за вас. Но вы всего лишь люди. ПРОСТО ЛЮДИ.
Так почему я из-за вас чувствую себя таким ничтожным?
Написал он это неделю назад? Месяц? Год? Был ли это ответ на нанесенную в школе обиду? На замечание учителя? На что-то сказанное Джесс Огилви?
Эта записка могла бы подсказать мотив. Я быстро закрываю блокнот и кладу его в коробку. Карточки больше не видно, но я знаю, что она там, и в ней столько личного, столько боли, что это не просто улика. Вдруг меня целиком захватывает образ: Джейкоб Хант сжался в углу в этой комнате после целого дня безуспешных попыток войти в контакт с сотнями детей в школе. Кто из нас не чувствовал себя в какой-то момент выброшенным на обочину жизни? Кто не ощущал себя чужим в этом мире?
Кто не пытался… и не терпел поражения?
В детстве я был толстым, застревал в воротах во время игры в футбол на физкультуре, и, когда нужен был исполнитель роли горы в школьном спектакле, выбор первым делом падал на меня. Моими прозвищами были Тесто, Сало и Землетряс, сами понимаете. В восьмом классе после вручения аттестатов ко мне подошел один мальчик и сказал: «Я и не знал, что тебя зовут Рич».
Когда моего отца уволили с работы, нам пришлось переехать в Вермонт, где он получил новое место. Я провел лето, создавая себя заново. Бегал – в первый день полмили, потом целую, дальше – больше. Ел только зеленое. Каждое утро до чистки зубов делал по пятьсот приседаний. Когда настала пора идти в новую школу, я был совершенно другим человеком и никогда не оглядывался на прошлое.
Джейкоб Хант не может сделать себя другим. Он не может перейти в другую школу и начать все сначала. Он всегда будет ребенком с синдромом Аспергера.
Если вместо этого не сделается парнем, который убил Джесс Огилви.
– Здесь я закончил, – говорю я, составляя коробки одну на другую. – Нужно только подписать расписку за вещи, чтобы ты мог получить их обратно.
– И когда это можно будет сделать?
– Когда окружной прокурор завершит работу с ними. – Я поворачиваюсь, чтобы попрощаться с Джейкобом, но он не отрывает глаз от пустого места, где стояла его дымовая камера.
Эмма провожает меня вниз:
– Вы напрасно тратите время. Мой сын не убийца. – (Я молча пододвигаю к ней список изъятых вещей.) – На месте родителей Джесс я бы хотела знать, что полиция активно ищет того, кто убил моего ребенка, а не основывает все дело на нелепом предположении, будто мальчик-аутист, ни разу не попадавший в поле зрения полиции, к тому же любивший Джесс, убил ее. – Она подписывает бумагу, открывает входную дверь и продолжает, повышая голос: – Вы хотя бы слушаете меня? У вас на прицеле не тот человек.
Случалось, хотя и очень редко, у меня возникало желание, чтобы так и было. К примеру, когда я защелкивал браслеты на руках терпевшей побои и издевательства жены, которая погналась за своим мужем с ножом. Или когда я брал под арест мужчину, который ворвался в продуктовый магазин, чтобы украсть детскую смесь для своего ребенка, потому что не мог купить ее. Но, как и тогда, я не могу игнорировать улики, которые у меня перед глазами. Я могу переживать за кого-то, кто совершил преступление, но это не значит, что преступления не было.
Я поднимаю коробки и в последний момент оборачиваюсь:
– Мне жаль. Как бы там ни было… мне очень жаль.
Глаза Эммы вспыхивают.
– Вам жаль? Чего же? Что обманули меня? Обманули Джейкоба? Бросили его в тюрьму, не подумав ни секунды о его особых потребностях…
– Формально говоря, это сделал судья…
– Как вы смеете?! – кричит Эмма. – Как вы смеете приходить сюда, изображать, будто вы на нашей стороне, а потом отворачиваться и поступать так с моим сыном!
– Тут нет никаких сторон! – ору в ответ я. – Есть только беззащитная, запуганная девушка, которая была убита и обнаружена через неделю крепко замороженной. У меня тоже есть дочь. А если бы это была она? – Лицо мое побагровело. Я стою в шаге от Эммы. – И сделал я это не с вашим сыном, – продолжаю уже спокойнее, – а ради своей дочери.
Последнее, что вижу: у Эммы Хант отпадает челюсть. Она ничего не говорит, когда я подхватываю коробки поудобнее и иду по дорожке, ведущей к ее дому, но ведь мы и правда удивляемся не различиям между людьми, а тому, что у нас остается общего вопреки всему.
Джейкоб
Мы с мамой едем в машине к главному психиатру штата, который ведет прием в больнице. Я нервничаю, потому что больницы недолюбливаю. В них я бывал дважды: в первый раз – когда упал с дерева и сломал руку, а во второй – когда опрокинул высокий стульчик, на котором сидел Тэо, и мой брат поранился. О больницах я помню, что в них пахнет белым и затхлым, свет слишком яркий и при попадании туда мне либо больно, либо стыдно, либо то и другое вместе.
Пальцы мои начинают приплясывать на бедре, и я смотрю на них так, будто они отъединены от тела. За последние три дня я немного оправился. Снова принимаю добавки, делаю уколы, и мне теперь меньше кажется, будто я постоянно плаваю в водяном пузыре, отчего с трудом фокусируюсь на людях и понимаю их слова.
Поверьте, я знаю, что это ненормально – хлопать руками, ходить кругами или без конца повторять одни и те же фразы, но иногда это самый простой способ облегчить мое состояние. Он напоминает паровой двигатель, правда: махать руками перед лицом или стучать ими по ногам – это мой выпускной клапан, и, может быть, такое поведение выглядит странно, но сравните меня с людьми, которые для борьбы со стрессом обращаются к алкоголю или порнографии.
Я не покидал дома с того дня, как меня выпустили из тюрьмы. Даже школа теперь за пределами досягаемости, поэтому мама раздобыла учебники и учит нас с Тэо дома сама. Вообще, довольно приятно не переживать, что к тебе в любой момент может подойти какой-нибудь ученик и придется вступать с ним в контакт; или учитель скажет что-нибудь непонятное; или у меня возникнет нужда воспользоваться разрешением на свободный выход из класса, и я буду выглядеть слабаком в глазах одноклассников. Интересно, почему мы раньше об этом не подумали: учиться без социализации. Это мечта каждого аспи.
Мама то и дело поглядывает на меня в зеркало заднего вида.
– Ты ведь помнишь, что тебя там ждет? – спрашивает она. – Доктор Кон будет задавать вопросы. Тебе нужно только отвечать правду.
Вот еще одна причина, почему я нервничаю: в последний раз, отвечая на вопросы без мамы, я угодил в тюрьму.
– Джейкоб, – говорит мама, – следи за собой.
Я ударяю одной рукой по другой, которая дергается.
Когда мы оказываемся в больнице, я иду опустив голову, чтобы не видеть больных людей. Меня не рвало с шестилетнего возраста; от одной мысли об этом я покрываюсь потом. Однажды, когда у Тэо был грипп, мне пришлось взять спальник, одеяло и уйти в гараж: так я боялся подцепить заразу. А если приход сюда ради этого дурацкого собеседования по поводу моей дееспособности обернется чем-нибудь совсем неприятным?
– Не понимаю, почему он не мог прийти к нам, – ворчу я.
– Потому что он не на нашей стороне, – отвечает мама.
Определение дееспособности происходит так:
1. Штат Вермонт нанял психиатра, который проведет со мной беседу и скажет судье все, что хочет услышать окружной прокурор.
2. Мой адвокат встретится с доктором Мун Мурано, моим психиатром, и она скажет судье все, что хочет услышать Оливер Бонд.
Честно, я не вижу в этом смысла, раз мы все знаем, как обернется дело.
Кабинет доктора Мартина Кона не такой приятный, как у доктора Мурано. У нее все в синих тонах, а это, как доказано, способствует расслаблению. У доктора Мартина Кона интерьер выдержан в промышленно-серых. Стол его секретарши почти такой же, как у моего учителя математики.
– Чем я могу вам помочь? – спрашивает она.
Мама выходит вперед:
– Я привела Джейкоба Ханта на прием к доктору Кону.
– Вы можете пройти к нему. – Женщина указывает на дверь.
У доктора Мун тоже так: входишь в кабинет через одну дверь, а выходишь через другую, чтобы никто из ожидающих приема тебя не видел. Предполагается, что так они охраняют врачебную тайну, но, если вы спросите меня, по-моему, тем самым психиатры поддерживают это глупое убеждение, будто в обращении за психологической помощью есть что-то постыдное и это нужно скрывать.
Я берусь за дверную ручку и делаю глубокий вдох. «На этот раз ты выйдешь», – обещаю я самому себе.
Анекдот:
Один парень летит на воздушном шаре и сбивается с пути. Он снижается над кукурузным полем и кричит какой-то женщине:
– Не могли бы вы сказать мне, где я нахожусь и куда направляюсь?