А когда это будет?
Признаю, я воспринимала нашу правовую систему как нечто само собой разумеющееся. Считала, что невиновных оправдывают, а виновные получают по заслугам. Но оказывается, все не так просто: мало заявить о своей невиновности, если вы невинны. Как заметил Оливер Бонд, присяжных нужно убедить. А общение с незнакомцами – это слабая черта Джейкоба.
Я до сих пор жду пробуждения. Жду, что кто-нибудь скажет мне: «Улыбнитесь, вас снимает скрытая камера», и все обратится в шутку. Конечно, Джейкоб свободен, и, конечно, произошла какая-то ошибка. Но никто не разыгрывает меня, и каждое утро я просыпаюсь, а все остается по-прежнему.
Худшее, что может случиться, – это если Джейкоб снова отправится в тюрьму, потому что там его никто не поймет. С другой стороны, если его положат в больницу, он будет под присмотром врачей. По словам Оливера, Джейкоба поместят в специальное лечебное учреждение и будут держать там до тех пор, пока судья не убедится, что он снова не причинит кому-нибудь вреда. Значит, у него будет шанс, хотя и слабый, однажды выйти на волю.
Я с трудом поднимаюсь по лестнице, как будто ноги у меня налиты свинцом. У двери Джейкоба останавливаюсь, стучу. Он сидит на кровати, прижимая к груди книгу «Цветы для Элджернона».
– Я закончил.
Это часть нашего домашнего обучения. Я должна следить, чтобы он не отставал от школьной программы, и этот роман – первый в нашем списке по английской литературе.
– И?..
– Глупость.
– Я всегда считала этот роман грустным.
– Он глупый, – повторяет Джейкоб, – потому что ему вообще не следовало ставить эксперимент.
Я сажусь рядом с сыном. По сюжету Чарли Гордон, умственно отсталый человек, подвергается хирургической операции, которая увеличивает втрое уровень его интеллекта, но эксперимент заканчивается неудачей, и герой остается, как и прежде, слабоумным.
– Почему? Он понял, чего лишен.
– Но если бы он не проходил эту процедуру, то никогда бы не узнал, что чего-то лишен.
Когда Джейкоб изрекает нечто подобное – правду настолько суровую, что большинство из нас не признаются себе в ней даже мысленно, тем более не говорят о ней вслух, – он выглядит более разумным, чем любой другой известный мне человек. Я не верю, что мой сын – безумец. И я не верю, что синдром Аспергера делает его неполноценным. Если бы не синдром Аспергера, Джейкоб не был бы тем мальчиком, которого я так горячо люблю, который смотрит со мной «Касабланку» и может процитировать все диалоги Боги; который держит в голове список всего, что нужно купить в продуктовом магазине, когда я случайно забываю его на кухонном столе; который никогда не игнорирует мои просьбы достать кошелек из моей сумочки или сбегать наверх за листом бумаги для принтера. Разве я предпочла бы иметь ребенка, которому не приходится бороться так упорно, пробивая себе дорогу через ставящий преграды мир? Нет, потому что этот ребенок не был бы Джейкобом. Кризисы врезаются в память, но моменты между ними я ни за что на свете не хотела бы пропустить.
И все же я понимаю, почему Чарли Гордон сделал операцию. И я знаю, почему готова завести с Джейкобом разговор, от которого у меня сердце покрывается пеплом. Дело в том, что при любой возможности люди хватаются за надежду.
– Мне нужно поговорить с тобой о том, что сказал Оливер.
Джейкоб садится прямо:
– Я не сумасшедший. И не позволю, чтобы он говорил такое обо мне.
– Просто выслушай меня…
– Это неправда, – говорит Джейкоб. – А нужно всегда говорить правду. Домашние правила.
– Это верно. Но иногда можно немного приврать, если это приведет тебя к правде впоследствии.
Джейкоб моргает:
– Сказать, что я сумасшедший, – это не немного приврать.
Я смотрю на него:
– Я знаю, что ты не убивал Джесс. Я тебе верю. Но ты должен заставить поверить в свою невиновность двенадцать незнакомых людей. Как ты это сделаешь?
– Скажу им правду.
– Хорошо. Представь, что мы в суде, и скажи ее мне.
Скользнув глазами по моему лицу, Джейкоб упирается взглядом в окно у меня за спиной.
– «Первое правило Бойцовского клуба: никому не рассказывать о Бойцовском клубе»[20].
– Именно это я и имею в виду. Нельзя использовать цитаты из фильмов в суде, чтобы рассказать о случившемся… Но ты можешь положиться на адвоката. – Я беру Джейкоба за руку. – Обещай мне, что ты дашь свободу действий Оливеру: пусть он скажет все, что нужно, лишь бы выиграть дело.
Джейкоб опускает подбородок и бормочет:
– «Один мартини, пожалуйста. Встряхнуть, но не перемешивать»[21].
– Принимаю это за согласие, – говорю я.
Тэо
Если учебный день длится семь часов, шесть из них съедают временны́е отрезки, полные бессмыслицы: учителя орут на учеников, которые плохо себя ведут, сплетни по дороге к своему шкафчику, повторение на математике того, что ты понял после первого объяснения. Главное, чему научило меня обучение на дому: какая пустая трата времени – хождение в старшую школу.
Когда мы с Джейкобом сидим одни на кухне за столом, я могу сделать всю работу за час, если оставить чтение на время перед сном. Очень помогает то, что мама часто пересматривает расписание занятий. («Это мы пропустим. Если бы мнимые числа были предназначены для изучения, они стали бы реальными» или «Ради бога, сколько раз вы уже проходили пуритан начиная с первого класса? Сто? Давайте сразу перейдем к Реформации».) В любом случае мне нравится учиться дома. Ты по определению отверженный, так что тебе ни к чему переживать, глупо ты выглядишь или нет, когда ошибаешься, или беспокоиться, следит ли за тобой девчонка, приглянувшаяся тебе на английском, когда ты выходишь к доске писать уравнение из домашней работы по математике. У нас дома и доски-то нет.
Так как Джейкоб занимается не тем, чем я, он погружен в свои уроки на одном краю стола, а я на другом. Я заканчиваю раньше его, но так же было и когда мы выполняли данные в школе домашние задания. Он, может, и до жути умный, но иногда то, что варится у него в голове, не выливается на страницы тетрадей. Вероятно, это немного напоминает самый быстрый на свете поезд, у которого колеса не подходят к рельсам.
Закончив домашку по французскому («Que fait ton frère? Il va à la prison!»)[22], я закрываю учебник. Мама поднимает взгляд над чашкой кофе. Обычно она печатает за компьютером, но сегодня к нему даже не прикасалась.
– Всё, – объявляю я.
Мама растягивает губы; я понимаю, что это должна быть улыбка.
– Отлично!
– Тебе что-нибудь нужно от меня?
– Если бы ты повернул назад время, это было бы мило.
– Я больше думал о продуктовом магазине. У нас вроде есть нечего, – намекаю я.
Продуктов действительно нет, и мама об этом знает. Ей нельзя покидать дом, пока Джейкоб под арестом, а это означает, что мы медленно приближаемся к голодовке, если я не предприму что-нибудь.
– Ты не водишь машину, – говорит мама.
– У меня есть скейтборд.
Она изгибает брови:
– Тэо, ты не можешь везти продукты на скейтборде.
– Почему нет? Я возьму зеленые сумки, повешу их на руки и не буду покупать ничего тяжелого.
Долго уговаривать маму не приходится, но потом мы сталкиваемся с очередной морокой: у нее в кошельке только десять баксов, а мне не изобразить из себя Эмму Хант, когда я протяну кассиру ее кредитку.
– Эй, Джейкоб, – говорю я. – Нам нужно взять у тебя в долг немного денег.
Он не отрывается от учебника истории:
– Я что, похож на банк?
– Ты шутишь?
Мой брат, я клянусь, не потратил ни одного доллара из подаренных ему на дни рождения, Рождество – и дальше перечислите сами. Я только один раз видел, как он тратит деньги – на пачку жвачки за тридцать пять центов.
– Не надо, – тихо говорит мама. – Давай не будем его расстраивать. – И достает из кошелька другую карту. – Остановись у банка в торговом центре и сними немного наличных. Мой ПИН – четыре-пять-пять-ноль.
– Правда? – говорю я, широко улыбаясь. – Ты даешь мне свой ПИН?
– Да, и не заставляй меня жалеть об этом.
Взяв карту, я иду из кухни:
– Значит, на компьютере у тебя тот же пароль?
– Соевое молоко, – говорит мама, – безглютеновый хлеб, ветчина без соли. И все остальное, что тебе захочется.
Я принимаю оперативное решение – не брать скейтборд – и иду в банк пешком. До него всего пара миль по пути к центру города. Я пригибаю голову и говорю себе, что это из-за ветра, но на самом деле мне не хочется случайно наткнуться на кого-нибудь из знакомых. Прохожу мимо лыжников на поле для гольфа и двух бегунов трусцой. Оказавшись у банка, понимаю, что он уже не работает, а как попасть в маленький закуток с банкоматами, я не знаю. Вместо этого я обхожу здание и останавливаюсь у автомата, который выдает деньги водителям «с колес». Встаю в очередь за «хондой».
«Введите сумму» – появляется надпись на экране. Я набираю 200 долларов, а потом, помявшись, отменяю операцию и вместо снятия денег смотрю баланс карты.
Неужели у нас на сберегательном счете всего 3356 долларов? Я пытаюсь вспомнить, есть ли у мамы карты других банков или только этого? Есть ли у нас в доме сейф, где она хранит деньги?
Я знаю, что отель «Таунсенд» нанимает пятнадцатилетних помощниками официантов в ресторан. И вполне уверен, что если найду кого-нибудь, кто будет подвозить меня в Бёрлингтон, то смогу работать в «Макдоналдсе». Очевидно, если кому-то и нужна работа, так это мне, раз уж мама сейчас не может выходить из дому, а Джейкоб доказал свою патологическую неспособность удержаться на работе.
Он пытался трижды. В первый раз работал в зоомагазине, когда был одержим собаками. Его выгнали после того, как он сказал своей начальнице, что глупо держать тяжелые мешки с собачьим кормом в глубине магазина. Вторая работа заключалась в том, чтобы складывать в пакеты оплаченные покупателями продукты в кооперативном магазине: кассиры говорили ему «ста