– Конечно, – сдержанно отвечаю я, но про себя хожу колесом. Потому что все эти мелкие послабления и уступки дают больше, чем сумма их частей: присяжные неизбежно увидят, что Джейкоб отличается от обычных обвиняемых, от нас всех.
И его следует судить соответственно.
Тэо
Спросонья чихаю.
Открываю глаза. Я нахожусь в розовой комнате, и нос щекочут перья. Резко сажусь на узкой маленькой постели и вспоминаю, где я, – в комнате одной из девочек. Тут есть подвесные мобили с блестящими звездами, горы мягких игрушек и розовый ковер с камуфляжным узором.
Я снова чихаю и тут только понимаю, что на мне розовое боа из перьев.
– Что за хрень! – ругаюсь я и снимаю его с шеи, а потом слышу хихиканье.
Свешиваюсь с кровати и вижу под ней младшую дочь моего отца, кажется, ее зовут Грейс.
– Ты сказал плохое слово, – говорит она мне.
– Что ты тут делаешь?
– А ты что тут делаешь? Это моя комната.
Плюхаюсь обратно на постель. После прибытия сюда и Разговора я спал, наверное, часа четыре. Неудивительно, что чувствую себя так дерьмово.
Девочка вылезает из-под кровати и садится рядом со мной. Она совсем маленькая, хотя я плохо разбираюсь в возрасте детей. На пальцах ног у нее фиолетовый лак, на голове – пластиковая тиара.
– Почему ты не в школе?
– Сегодня пятница, глупый, – говорит Грейс, правда, мне это ничего не объясняет. – У тебя такие большие ступни. Они больше, чем Леон.
Я раздумываю, кто такой Леон, но девочка берет в руки плюшевого свина и приставляет его к моей босой ступне.
Снятые с руки часы лежат на тумбочке рядом с книгой про мышку, которая была слишком робкой и никому не называла свое имя. Вчера перед сном я читал ее. Сейчас всего 6:42, но мы уезжаем рано. Нужно успеть на самолет.
– Ты мой брат? – спрашивает Грейс.
Я смотрю на нее. Очень стараюсь, но не вижу между нами ни малейшего сходства. И это очень странно, потому что мама всегда говорила мне, что я похож на отца. На заметку: теперь, когда я увидел его собственными глазами, могу сказать – это неправда. Я просто блондин, и только, а у всех остальных в моем доме темные волосы.
– Думаю, можно сказать и так, – говорю я девочке.
– Тогда почему ты не живешь здесь?
Я скольжу взглядом по комнате – на стене плакат с принцессой, в углу на столике фарфоровый чайный набор – и отвечаю:
– Не знаю, – когда настоящий ответ такой: «Потому что у тебя есть еще один брат».
Вот что случилось вчера вечером.
Я вышел из самолета и столкнулся со своими родителями – обоими, – они ждали меня за барьером в аэропорту.
– Какого черта?! – выпалил я.
– Вот и я о том же, – сухо сказала мать.
А потом не успела она сорвать на мне зло, как отец объявил, что мы поедем к нему домой и все обсудим.
По дороге он двадцать минут болтал о всяких пустяках, а я чувствовал, как глаза матери пробуравливают мой череп. Когда мы подъехали к дому, перед глазами промелькнула какая-то очень симпатичная женщина, наверное его жена, но отец тут же увел меня в библиотеку.
Там все новехонькое, совсем не как у нас дома. Одна стена целиком состоит из окон, диван черный, кожаный и весь из прямых углов. Такие интерьеры можно видеть в журналах, которые лежат на столиках в приемных у врачей, но едва ли вам захочется жить в такой обстановке. Наш диван обтянут каким-то красным грязеотталкивающим материалом, тем не менее пятно на нем есть – на подлокотнике, куда я однажды пролил виноградный сок. Молнии у двух чехлов на подушках сломаны. Но когда ты хочешь плюхнуться на него и посмотреть телик, о лучшем лежбище можно и не мечтать.
– Итак, – начал отец, показывая, чтобы я сел, – мне слегка неловко.
– Да.
– То есть у меня, вообще-то, нет особых прав читать тебе нотации, говорить, что побег из дома – это глупость. Что ты напугал мать до смерти. И я не стану объяснять тебе, что она рвет и мечет…
– Не нужно.
Он зажимает руки между коленями.
– Ладно, я думал об этом и не собираюсь тратить на это слова. – Отец смотрит на меня. – Я решил, ты приехал сюда, чтобы выговориться.
Я молчу. Он кажется мне таким знакомым, но это безумие, учитывая, что мы с ним беседуем дважды в год – на Рождество и мой день рождения. И все же, может быть, такое ощущение вызывают родные люди? Может быть, с ними есть шанс начать ровно с того места, на котором вы закончили общение, даже если с тех пор прошло пятнадцать лет?
Мне хочется рассказать ему, почему я здесь, – историю ареста Джейкоба, правду о том, как сам я вламывался в чужие дома, о звонке из банка, про который я ничего не сказал маме, потому что ей отказали в кредите под второй залог дома, – но слова застревают у меня в горле. Я давлюсь ими и уже совершенно не могу дышать; на глаза наворачиваются слезы, и в конце концов я выдаю нечто совершенно другое:
– Почему я ничего не значу?
Я хотел совершенно не этого. Хотел, чтобы отец увидел, каким я стал: ответственный молодой человек, который пытается спасти семью; хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «Как же я облажался. Надо было остаться с ним, узнать его получше. Вон он какой вырос». Но вместо этого я лепечу что-то невнятное, из носа у меня течет, волосы упали на глаза, и я так устал, что вдруг совершенно лишаюсь сил.
Когда чего-то ждешь, обязательно разочаруешься. Мне это уже давно известно. Но если бы рядом со мной сидела мама, она сразу обняла бы меня. Погладила бы по спине, сказала, чтобы я успокоился, и я позволил бы себе размякнуть, прижался бы к ней и сидел бы так, пока не станет лучше.
Отец только откашлялся и вообще не прикоснулся ко мне.
– Я… гм… не слишком хорош в таких вещах, – сказал он и заерзал на месте.
Я вытер глаза, думая, что отец тянется ко мне, но он вместо этого вынул кошелек из заднего кармана.
– Вот. Возьми. – Он протянул мне несколько двадцаток.
Я взглянул на него и вдруг прыснул со смеху. Моего брата будут судить за убийство, мать хочет получить мою голову на серебряном блюде, будущее абсолютно туманно – меня можно с тем же успехом закопать в угольной шахте, а отец не может даже похлопать меня по спине и сказать, что все будет хорошо. Вместо этого он решил исправить дело подачкой в шестьдесят баксов.
– Прости, – говорю я сквозь хохот. – Прости меня, пожалуйста.
И вдруг – поразительная мысль: разве это я должен извиняться?
О чем только я думал, когда поехал сюда. Серебряных пуль в реальной жизни не существует, только долгая скользкая дорога вверх из ямы, которую ты сам себе вырыл.
– Думаю, лучше позвать маму.
Отец наверняка решил, что я чокнутый – только что хлюпал носом, а теперь хохочу как сумасшедший. Он встает – наверняка с облегчением, что появился повод отделаться от меня, – и я понимаю, почему отец кажется мне знакомым. Не потому, что у нас с ним есть что-то общее, тем более один генетический код. Нет, дело в том, что он явно испытывает дискомфорт от общения, не смотрит мне в глаза, избегает физического контакта и этим сильно напоминает мне брата.
С мамой я не разговариваю всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Не говорю ни слова, когда он дает ей чек, а она смотрит на написанное там число и не может ничего сказать.
– Просто возьми, – говорит отец. – Я хотел бы… хотел бы быть с ним.
Это только слова. На самом деле он хотел бы быть на это способным, но мама, похоже, все понимает, и деньги, которые он дал, помогут. Она быстро обнимает его на прощание. Я же протягиваю ему руку. Дважды одну и ту же ошибку не допущу.
Мы не разговариваем, пока ждем посадку, когда садимся в самолет и во время взлета. Наконец пилот сообщает по громкой связи, на какой высоте мы летим, тогда я поворачиваюсь к матери и говорю:
– Прости. Я виноват.
Она листает журнал из кармашка на спинке сиденья.
– Знаю.
– Мне очень жаль.
– Не сомневаюсь.
– Что я взял деньги с твоей кредитки. И вообще…
– И ты вернешь мне деньги за билеты, за обратные тоже, даже если это будет тянуться до твоих пятидесяти шести лет, – говорит мама.
Мимо проходит стюардесса и спрашивает, не хочет ли кто-нибудь приобрести прохладительные напитки. Мама поднимает руку, спрашивая меня:
– Что ты хочешь?
– Томатный сок.
– А я буду джин с тоником, – говорит она стюардессе.
– Правда? – Я и не знал, что мама пьет джин.
Она вздыхает:
– В трудные времена нужны серьезные меры, Тэо, – потом смотрит на меня. Лоб ее задумчиво наморщен. – Когда мы с тобой в последний раз были одни, вот как сейчас?
– Гм… – мычу я. – Никогда?
– Пожалуй, – произносит мама, обдумывая мои слова.
Стюардесса приносит нам напитки.
– Прошу вас, – чирикает она. – Вы летите в Лос-Анджелес или с пересадкой на Гавайи?
– Хотелось бы, – говорит мама, откручивает крышку с бутылочки, и та издает вздох.
– Как всем нам, – со смехом произносит стюардесса и идет дальше по проходу.
Страница журнала, на которой остановилась мама, посвящена туристическим поездкам на Гавайи или в какие-то похожие тропики.
– Может, останемся в самолете и полетим туда? – предлагаю я.
Она смеется:
– По праву сквоттеров. Простите, сэр, мы не освобождаем места пятнадцать «А» и «Б».
– К обеду мы могли бы сидеть на пляже.
– Загорать, – размышляет вслух мама.
– Пить «Пина коладу», – подхватываю я.
Мама вскидывает бровь:
– Ты – безалкогольную.
Повисает пауза. Мы оба представляем жизнь, которая никогда не будет нашей.
– Может быть, – говорю я еще через мгновение, – возьмем с собой Джейкоба. Он любит кокосы.
Этого никогда не случится. Мой брат не сядет в самолет; у него произойдет самый жуткий нервный срыв еще до того, как он ступит на борт. А на гребной лодке до Гавайев не доберешься. Не говоря уже о том, что у нас совершенно нет денег. Но все же.
Мама кладет голову мне на плечо. Ощущение странное, как будто это я о ней забочусь, а не наоборот. Хотя я ведь уже выше ее и продолжаю расти.