– Давай так и сделаем, – соглашается мама, как будто такое возможно.
Джейкоб
Я знаю анекдот:
Два кекса сидят в духовке.
Один говорит: «Вау, тут так жарко».
Другой подскакивает и кричит: «Вот те на! Говорящий кекс!»
Это смешно, потому что:
1. Кексы не разговаривают.
2. Я достаточно разумен, чтобы понимать это. Что бы там ни думали моя мать, Оливер и практически все психиатры Вермонта, я ни разу в жизни не разговаривал с кексом.
3. Это было бы так банально.
4. Вы тоже поняли шутку, да?
Мама обещала, что будет говорить с доктором Ньюком полчаса, но прошло уже сорок две минуты, а она так и не вышла из кабинета в приемную.
Мы здесь, потому что Оливер сказал: так надо. Хотя ему и удалось добиться всех этих особых условий для меня в суде, они помогут ему ссылаться на невменяемость при защите и убедить присяжных (не спрашивайте меня как – невменяемость вовсе не то же самое, что инвалидность или чудаковатость), очевидно, нам придется встретиться еще и с психиатром, которого нашел Оливер и который должен будет сказать присяжным, что меня нужно отпустить из-за синдрома Аспергера.
Наконец, когда прошло уже на шестнадцать минут больше времени, чем обещала мама, когда я начал немного потеть и во рту у меня пересохло от мыслей: вдруг мама забыла обо мне и я застряну в этой комнате ожидания навечно, – доктор Ньюком открывает дверь и с улыбкой произносит:
– Джейкоб? Не хочешь ли зайти?
Это очень высокая женщина с еще более высокой башней из волос на голове и кожей гладкой и блестящей, как темный шоколад. Зубы у нее сияют, как фары, и я невольно цепляюсь за них взглядом. Мамы в кабинете нет. Я чувствую, как в горле у меня зарождается мычание.
– А где моя мама? – спрашиваю я. – Она сказала, что придет через полчаса, а прошло уже сорок семь минут.
– Мы проговорили немного дольше, чем я рассчитывала. Твоя мама вышла через заднюю дверь и ждет тебя снаружи, – отвечает доктор Ньюком, как будто читает мои мысли. – Знаешь, Джейкоб, мы очень мило побеседовали с твоей мамой. И доктором Мурано.
Она садится и предлагает мне сесть напротив. Кресло обтянуто тканью с полосками, как на шкуре у зебры, что мне не очень нравится. Этот орнамент вообще вызывает у меня замешательство. Глядя на зебру, я никак не могу решить, она черная в белую полоску или белая в черную, и это меня раздражает.
– Я должна побеседовать с тобой. И представить отчет в суд, то есть то, что ты скажешь здесь, не будет конфиденциальным. Ты понимаешь, что это значит?
– Предназначенным для сохранения в тайне, – выдаю я словарное определение и хмурюсь. – Но вы же врач?
– Да. Психиатр, как доктор Мурано.
– Тогда то, что я скажу вам, в приоритете, – говорю я. – Существует конфиденциальность отношений между врачом и пациентом.
– Это особый случай, из-за судебного процесса, и я открою другим людям то, что ты скажешь.
Теперь грядущая процедура выглядит еще хуже – мне не только придется общаться с незнакомым психиатром, так она еще растрезвонит всему свету, о чем мы говорили.
– Тогда я лучше пообщаюсь с доктором Мун. Она никому не раскрывает моих секретов.
– Боюсь, это невозможно, – отвечает доктор Ньюком и пристально вглядывается в меня. – А у тебя есть секреты?
– У всех есть секреты.
– Тебе бывает тяжело оттого, что у тебя есть секреты?
Я сижу на краешке кресла, выпрямив спину, чтобы не прикасаться к сумасшедшей зигзагообразной ткани.
– Иногда – да.
Доктор Ньюком закидывает ногу на ногу. Ноги у нее длинные, как у жирафа. Жирафы и зебры. А я слон, который ничего не забывает.
– Ты понимаешь, что твой поступок с точки зрения закона неправилен?
– У закона нет зрения, – говорю я ей. – У него есть суды и судьи, свидетели и присяжные, но зрения нет.
Про себя я удивляюсь, где только Оливер откопал эту тетку? Честно.
– Ты понимаешь, что поступил неправильно?
Я качаю головой:
– Я все сделал правильно.
– Почему это было правильно?
– Я выполнял правила.
– Какие правила?
Можно было бы объяснить ей, но она расскажет другим людям, и тогда не у меня одного будут проблемы. Но я понимаю: она ждет объяснений; подается вперед, я отшатываюсь назад и вжимаюсь в кресло, то есть прикасаюсь к зебриным полоскам, но это худшее из двух зол.
– «Я вижу мертвецов». – (Доктор Ньюком молча пялится на меня.) – Это из «Шестого чувства», – поясняю я.
– Да, я знаю, – говорит она и склоняет голову набок. – Ты веришь в Бога, Джейкоб?
– Мы не ходим в церковь. Мама говорит, что религия – корень всех зол.
– Я не спрашивала, что думает о религии твоя мама. Я спрашивала, что думаешь ты.
– Я об этом не думаю.
– Эти правила, о которых ты упомянул, – говорит доктор Ньюком.
Мы что, сменили тему?
– Ты знаешь, что существуют правила, запрещающие убивать людей?
– Да.
– Хорошо. Ты считаешь, убить кого-то – это неправильно? – спрашивает доктор Ньюком.
Разумеется, да. Но я не могу так сказать. Потому что признание этого правила верным нарушит другое. Я встаю и начинаю ходить по кабинету, пружиня на пальцах ног, иногда это помогает мне встряхнуться и синхронизировать мозг и тело.
Но я ничего не отвечаю.
Доктор Ньюком не сдается.
– Когда ты был в доме Джесс в день ее смерти, ты понимал, что убивать людей – это неправильно?
– «Я не ветреница, – цитирую я. – Меня такой нарисовали»[29].
– Мне нужен твой ответ, Джейкоб. В тот день, когда ты пришел в дом к Джесс, у тебя было чувство, что ты делаешь что-то неправильное?
– Нет, – мгновенно отвечаю я. – Я выполнял правила.
– Почему ты передвинул тело Джесс? – спрашивает она.
– Я устраивал сцену на месте преступления.
– Почему ты убрал в доме и уничтожил улики?
– Потому что мы должны убирать за собой.
Доктор Ньюком записывает что-то в блокноте.
– За несколько дней до того, как Джесс умерла, ты поссорился с ней во время занятия, верно?
– Да.
– Что она сказала тебе в тот день?
– Уйди с глаз моих.
– Но ты все равно пошел к ней домой во вторник?
– Да, – киваю я. – У нас было назначено занятие.
– Джесс явно обиделась на тебя. Почему ты пошел к ней?
– Люди постоянно говорят неправильные вещи. – Я пожимаю плечами. – Когда Тэо говорит мне «сбавь обороты», это означает «успокойся», а не «сбрось скорость». Я решил, Джесс делает то же самое.
– Как ты реагировал на ответы жертвы?
Я качаю головой:
– Не понимаю, о чем вы говорите.
– Придя в дом Джесс, ты кричал на нее?
В какой-то момент я наклонился над ней и прокричал прямо ей в лицо: «Вставай!»
– Да, – говорю я. – Но она мне не ответила.
– Ты понимаешь, что Джесс никогда не вернется?
Конечно, я это понимаю. Я мог бы сказать доктору Ньюком пару-тройку вещей по поводу разложения тел.
– Да.
– Ты думаешь, Джесс была напугана в тот день?
– Я не знаю.
– Как, по-твоему, ты чувствовал бы себя, если бы был жертвой?
Пару секунд я обдумываю вопрос, а потом отвечаю:
– Мертвым.
Оливер
За три недели до начала процесса мы приступаем к отбору присяжных. Вы, наверное, думаете, что в наши дни, когда диагноз «аутизм» ставят довольно часто, найти присяжных из таких людей, как Джейкоб, или хотя бы родителей, у которых дети – аутисты, не так уж сложно. Однако двое кандидатов в присяжные из первой созванной для отбора группы, у которых имелись дети-аутисты, были забракованы Хелен: она использовала свою тактику безапелляционных заявлений, чтобы устранить их из списка.
В перерывах я получаю отчеты доктора Ньюком и доктора Кона, двух психиатров, которые встречались с Джейкобом. Неудивительно, что доктор Кон нашел Джейкоба вполне здравомыслящим. Психиатр, работающий на штат, и тостер признал бы здравомыслящим. А доктор Ньюком пришла к выводу, что в момент совершения преступления Джейкоб был невменяемым.
Несмотря на это, отчет доктора Ньюком мне мало чем поможет. В нем Джейкоб отвечает на вопросы как робот. Присяжные, может, и хотят быть справедливыми, но, когда дело доходит до вынесения вердикта, первостепенное значение у них приобретает интуиция, внутреннее чутье по отношению к обвиняемому. А значит, я костьми лягу, чтобы Джейкоб заочно вызвал у них как можно больше симпатии, раз у меня нет намерения вызывать его к барьеру для дачи показаний. С его отсутствием выраженных эмоций, бегающими глазами, нервными тиками – это было бы катастрофой.
За неделю до начала процесса я берусь готовить Джейкоба к суду. Подъезжаю к дому Хантов. Тор выскакивает из машины и, виляя хвостом, несется к двери. Пес привязался к Тэо до такой степени, что иногда я задумываюсь, не оставить ли его, свернувшегося калачиком, ночевать на постели Тэо, раз уж он, похоже, чувствует себя здесь как дома. Да и Бог знает: Тэо нужна компания. После его «бегства» через всю страну он «отстранен от полетов» лет до тридцати, хотя я продолжаю твердить ему, что, вероятно, найду повод подать апелляцию.
Я стучу, но никто не отвечает. По привычке вхожу сам, Тор быстро взбегает по лестнице.
– Привет! – кричу я, и появляется улыбающаяся Эмма.
– Вы как раз вовремя, – говорит она.
– Для чего?
– Джейкоб получил сто баллов за тест по математике, и в награду я разрешила ему устроить сцену с места преступления.
– Жуть какая.
– Просто еще один день моей жизни, – говорит Эмма.
– Готово! – кричит сверху Джейкоб.
Я иду за Эммой, но, вместо того чтобы направиться в комнату Джейкоба, мы двигаемся в ванную. Она открывает дверь, я тут же рыгаю и зажимаю ладонью рот.
– Что… что это такое? – с трудом выговариваю я.
Повсюду кровь. Я как будто попал в логово серийного убийцы. Длинная, изогнутая аркой кровавая полоса тянется вдоль стенки душевой кабинки, зеркало и раковина почти полностью залиты кровью. Эмма бросает взгляд на мое лицо и начинает хохотать: