Настоящая причина моего увольнения такова: несколько недель Алан принимал мои отговорки по поводу того, почему я не являюсь на работу в форме, если мне не выпадает по расписанию смена в пятницу, а потом наконец я сказал ему, что я аутист и у меня есть проблемы с цветами, не говоря уже о пуговицах. И вот, невзирая на тот факт, что щенки искренне любили меня и я продал их больше любого из сотрудников магазина; несмотря на тот факт, что даже в момент моего увольнения одна из продавщиц строчила эсэмэску своему парню, вместо того чтобы звонить клиенту, а другая флиртовала со Стивом из отдела земноводных – несмотря на все это, я стал козлом отпущения из-за своей ограниченной дееспособности.
Да, я разыграю карту Аспергера.
Мне известно только одно: пока я не сказал Алану, что у меня синдром Аспергера, он охотно принимал мои оправдания, а после этого хотел, чтобы я ушел, и все.
Вот история моей жизни.
Мы едем в суд на машине Оливера. Мама сидит рядом с водителем, а мы с Тэо сзади. Бо́льшую часть дороги я смотрю на вещи, которые когда-то были для меня обычными и которых я не видел все то время, пока сидел под домашним арестом. Вот столовая «Колония» с яркой неоновой рекламой: «Ешьте в Колонии». Вот витрина зоомагазина, где я работал, а в ней – гордиев узел щенков. Кинотеатр, в котором у меня выпал первый зуб. Перекресток, где по пути в школу во время ледяного дождя погиб подросток. Плакат у Библейской церкви Рествуда: «Бесплатный кофе! Вечная жизнь! Членство дает привилегии!»
– Ну вот, – говорит Оливер, припарковавшись и выключив двигатель. – Приехали.
Я открываю дверцу и выхожу из машины. Вдруг на меня со всех сторон, как стрелы, обрушиваются тысячи звуков и столько света, что все становится белым. Мне не закрыть одновременно ладонями глаза и уши, где-то в промежутках между криками я слышу свое имя, голоса матери и Оливера. Микрофоны умножаются у меня перед глазами, как раковые клетки, и они приближаются.
Оливер: Черт, нужно было заранее подумать об этом…
Мама: Джейкоб, закрой глаза, детка. Ты меня слышишь? Тэо? Держишь его?
Потом кто-то берет меня под руку, но брат это или какой-то незнакомый человек, который жаждет вскрыть мне вены и выпустить из меня всю кровь, или это те, у которых глаза как фары и рты как пещеры, те, кто хочет разорвать меня на куски и рассовать их по своим карманам и будет рвать и рассовывать, пока от меня не останется пустое место?
И вот я делаю то, что сделал бы любой человек, столкнувшись с толпой диких зверей, клацающих зубами и размахивающих микрофонами: я бегу.
Чувство фантастическое.
Не забудьте, что я сидел в клетке размером двадцать на тридцать футов и в два этажа высотой. Я бегу не так быстро, как мне хотелось бы, потому что на мне ботинки и я от природы неловкий, но мне удается отбежать достаточно далеко, чтобы не слышать больше их голосов. Правда, я теперь ничего не слышу, кроме свистящего в ушах ветра и своего дыхания.
И вдруг меня сбивают с ног.
– Твою мать! – хрипит Оливер. – Я для этого уже староват.
Мне трудно говорить, потому что он навалился на меня всем телом.
– Вам… двадцать восемь… – пыхчу я.
Он скатывается с меня, мгновение мы оба лежим на тротуаре под вывеской: «НЕЭТИЛИРОВАННЫЙ $2.69».
– Прости, – наконец произносит Оливер. – Я должен был это предвидеть. – (Я приподнимаюсь на локтях и гляжу на него.) – Многие люди хотят узнать, чем закончится твое дело. И я должен был тебя к этому подготовить.
– Не хочу возвращаться туда.
– Джейк, судья засадит тебя в тюрьму, если ты не пойдешь.
Я прокручиваю в голове список правил, установленных Оливером для поведения в суде, и удивляюсь про себя, почему те же нормы не введены для журналистов. Очевидно, что, когда микрофон суют прямо в ноздри, это трудно назвать соблюдением правил этикета.
– Мне нужен сенсорный перерыв, – заявляю я.
Это один из приемлемых ответов Оливеру, когда мы в суде.
Он садится и подтягивает колени к груди. К бензоколонке подъезжает машина, вылезший из нее парень подозрительно косится на нас и взмахивает кредитной картой.
– Тогда мы попросим судью дать его, как только войдем. – Оливер склоняет голову набок. – Что ты говоришь, Джейк? Ты готов спорить со мной?
Я поджимаю пальцы внутри ботинок. Повторяю это трижды, потому что тройка – счастливое число, и отвечаю:
– «Люблю запах напалма поутру»[30].
Оливер отводит от меня взгляд:
– Я нервничаю.
Не слишком приятно услышать такое от адвоката перед началом процесса, но мне нравится, что Оливер не врет мне.
– Вы говорите правду, – сообщаю ему я.
Это комплимент, но Оливер воспринимает его как указание. Он мнется.
– Я скажу им, почему ты невиновен. – Потом встает, отряхивает брюки. – Так что ты говоришь?
В этой фразе всегда таится подвох. Чаще всего ее произносят, когда вы ни слова не сказали, но, разумеется, как только заявите об этом, окажется, вы что-то сказали.
– Мне снова придется пройти мимо всех этих людей?
– Да, – отвечает Оливер, – но у меня есть идея.
Мы возвращаемся к краю парковки, где нас ждут встревоженные мама и Тэо. Я хочу что-то сказать Оливеру, но забываю перед лицом более неотложной проблемы.
– Закрой глаза, – говорит он мне; я так и делаю.
Потом я чувствую, как Оливер крепко берет меня за правую руку, а мама – за левую. Глаза у меня закрыты, но я слышу гул голосов и, сам того не сознавая, начинаю гудеть горлом.
– Теперь… пой!
– Я пристрелил шерифа… но не его зама… – Я замолкаю. – Все равно слышу их.
Тогда Тэо начинает петь. И Оливер. И мама. Мы вчетвером – парикмахерский квартет[31], поющий невпопад на ступенях здания суда.
Это работает. Вероятно, окружающие изрядно удивлены нашим вокальным номером. Красное море репортеров расступается, и мы проходим прямо посередине.
Я сильно удивляюсь и некоторое время не могу вспомнить, что застряло у меня костью в горле перед тем, как мы поднялись по ступеням.
1. Я сказал Оливеру фразу, часть словесного уравнения, назовем ее p: «Вы говорите правду».
2. Он ответил q: «Я скажу им, почему ты невиновен».
3. В логическом уравнении этого разговора я сделал вывод, что p и q эквивалентны.
4. Теперь я понимаю, что он не обязательно верный.
До того как мы с Джесс начали работать вместе, я должен был ходить на занятия по социальным навыкам в школе. Там собирались в основном дети, которые, в отличие от меня, не особенно интересовались наукой вступать в общение. Робби был глубокий аутист и бо́льшую часть времени выкладывал дорожку из фломастеров по всему классу. Джордан и Ниа числились слабоумными, и с ними занимались отдельно от других детей. Ближе всех ко мне, вероятно, находилась Серафима, хотя у нее был синдром Дауна. Ей так хотелось участвовать в жизни, что она забиралась на колени к незнакомым людям и брала в ладони их лица; такое поведение воспринималось как милая шалость, когда девочке было шесть лет, но в шестнадцать на это уже смотрели совсем по-другому.
Луиза, наша учительница, устраивала всевозможные игры, в которых мы должны были участвовать, – ролевые и прочие. Мы учились приветствовать друг друга, как будто не просидели в одном классе последние полчаса. Соревновались, кто дольше сможет поддерживать контакт глазами. Однажды Луиза завела таймер в виде яйца с целью давать нам сигнал, когда нужно прекращать разговор на заданную тему, чтобы кто-то еще мог вступить в беседу, но это быстро прекратилось, так как Робби слетел с орбиты после первого же звонка.
Каждый день занятие заканчивалось общим кругом: мы делали комплименты сидящему рядом ребенку. Робби всегда говорил одно и то же, не важно, кто был его соседом: «Мне нравятся водяные черепахи».
И это была правда. Робби знал о них больше, чем любой другой человек, с которым я встречался и, может быть, встречусь в будущем; если бы не Робби, я до сих пор путал бы их с коробчатыми.
Джордан и Ниа всегда делали комплименты, имевшие отношение к внешности: «Мне нравится, что ты причесываешь волосы», «Мне нравится твоя красная юбка».
Однажды Серафима сказала, что ей понравилось, как я рассказывал про митохондриальную ДНК. А я повернулся к ней и ответил: «Мне не нравится, что ты соврала», так как в тот день она использовала условный сигнал – жест рукой с поднятыми вверх буквой «V» средним и указательным пальцами, – давая знать учительнице, что она устала обсуждать эту тему, хотя я еще даже не добрался до объяснения того, как все люди связаны в этом мире.
Тогда Луиза позвонила моей матери, и та нашла Джесс.
С ней я тоже отрабатывал комплименты, но это было другое. Во-первых, мне действительно хотелось говорить их Джесс. Мне нравились ее волосы, похожие на шелковистые волокна, которые ты снимаешь с початка кукурузы, прежде чем положить его в воду, и как она рисовала смайлики на боковинах белых подошв своих кроссовок. И когда я без конца рассказывал ей про криминалистику, Джесс не поднимала вверх два пальца буквой «V», а задавала все новые вопросы.
Она как будто таким образом лучше узнавала меня – через то, как у меня голова устроена. Это напоминало движение по лабиринту: нужно проследить все изгибы и повороты, чтобы понять, откуда я начал, и меня удивляло, что Джесс охотно тратила на это время. Наверное, я не придавал особого значения тому, что моя мама платила ей за встречи со мной, по крайней мере, пока этот идиот Марк Магуайр не сказал так в пиццерии. Но все равно непохоже было, что она сидит и считает минуты, сколько еще ей терпеть мое общество. Вы бы сами это поняли, если бы увидели ее.
Больше всего мне нравились занятия с Джесс, когда мы учились приглашать девушку на танец. Мы сидели в кафе «У Венди», потому что шел дождь и он застал нас врасплох. Пока он не прекратится, Джесс решила перекусить, хотя в таких кафе мало еды без глютена и казеина. Я заказал две печеные картофелины и салат без заправки, а Джесс взяла чизбургер.