– Вы шутите? – Оливер глядит на нее.
Отец протягивает руку:
– Приятно познакомиться.
– Гм… точно. Приятно. – Оливер поворачивается ко мне. – О, ради бога… Эмма, я не могу допустить, чтобы он шел в суд в таком виде.
Я оглядываю себя. На мне коричневые вельветовые брюки, коричневая рубашка с коричневым твидовым пиджаком и тянущимся коричневым галстуком, который мне помог завязать Тэо.
– Сегодня четверг, и он в пиджаке с галстуком, – сухо отвечает мама. – Вы можете догадаться, что сегодня утром у меня было много проблем.
Оливер поворачивается к моему отцу:
– Как он выглядит, по вашему мнению?
– Как водитель службы доставки? – отвечает отец.
– Я подумал о нацистах. – Оливер качает головой. – У нас нет времени везти тебя домой переодеваться, и ты не влезешь в мой… – Тут он замолкает и мерит взглядом моего папу. – Идите и поменяйтесь рубашками в туалете.
– Но она белая, – говорю я.
– Именно. Джейк, мы хотим, чтобы ты не был похож на современного серийного убийцу.
Отец смотрит на маму:
– Видишь? Разве ты не рада моему приезду?
В первый день, когда я встретился с Джесс для занятий по социальным навыкам, я опасался за свою жизнь. В том году я занимался английским языком в классе миссис Уиклоу. Уроки были не слишком интересные, и миссис Уиклоу не повезло: ее лицо немного напоминало клубень батата, длинное, узкое, с несколькими торчащими из подбородка волосками и обрызгано оранжевым спреем, который имитирует загар. Но она всегда разрешала мне читать вслух, когда мы проходили пьесы, даже если я иногда с трудом запоминал свою очередь, и, когда в день экзамена я забыл дома свой конспект, по которому можно было готовиться к ответу, она позволила мне перенести сдачу на следующий день. Однажды миссис Уиклоу заболела гриппом, и один мальчик из нашего класса по имени Сойер Тригг (его как-то раз отстранили от занятий за попытку продавать в школьном кафетерии снотворные таблетки), не обращая внимания на замещавшую ее учительницу, отщипывал кончики листьев от хлорофитума и прилеплял их к своему подбородку жвачкой. Потом засунул себе под рубашку два бумажных комка и стал скакать по проходу между партами, говоря: «Я миссис Уиклоу», – и все смеялись.
Я тоже смеялся, но только чтобы быть как все. Потому что учителей нужно уважать, даже когда они отсутствуют. И когда миссис Уиклоу вернулась, я рассказал ей о проделке Сойера, и она отправила его к директору. Позже в тот же день он прижал меня к моему шкафчику в раздевалке и сказал:
– Я бы, блин, убил тебя, Хант!
Что ж, остаток дня я провел в жуткой панике, потому что Сойер собирался убить меня, кто мог в этом сомневаться. И когда Джесс приехала в школу, чтобы впервые встретиться со мной, у меня в кармане лежал нож для масла, который я стащил из столовки, – лучшее, что мне удалось добыть за такой короткий срок, – на случай, если Сойер Тригг будет подстерегать меня в темных коридорах.
Джесс обещала держать в секрете все, что я буду говорить ей, и ни о чем не расскажет маме без моего разрешения. Мне это понравилось – похоже на отношения с лучшим другом, по крайней мере, как их изображают по телевизору, – но я был слишком занят своими мыслями и никак не отреагировал.
– Джейкоб? – окликнула меня Джесс, заметив, что я в восьмой раз оглянулся через плечо. – Ты в порядке?
И тут я выложил ей все про миссис Уиклоу и Сойера Тригга.
Джесс покачала головой:
– Он не убьет тебя.
– Но он сказал…
– Так он хотел показать, что злится на тебя за то, что ты нажаловался на него.
– Но над учителями нельзя смеяться…
– А ябедничать на своих товарищей тоже нельзя. Особенно если ты хочешь, чтобы они к тебе хорошо относились. Я вот о чем: миссис Уиклоу обязана хорошо к тебе относиться, это условие ее трудового договора. Но доверие своих одноклассников нужно заслужить. И ты его лишился. – Она подалась вперед. – Существуют разные правила, Джейкоб. Одни ясные и четкие: нельзя смеяться над учителями. А другие похожи на секреты. Предполагается, что ты должен их знать, даже если тебе никто о них не говорил.
Вот этого я никогда не мог понять: эти неписаные правила. Другие люди улавливают их так, будто в них встроен какой-то социальный радар, который отсутствует в моей голове.
– Ты смеялся, когда Сойер потешался над миссис Уиклоу?
– Да.
– Он думал, ты на его стороне, тебе нравится это представление. Теперь представь, что он почувствовал, когда ты нажаловался на него.
Я смотрел на Джесс, выпучив глаза. Я не Сойер, и я выполнял правило, в то время как он сознательно нарушал его.
– Не могу.
Через несколько минут за мной приехала мама.
– Добрый день, – сказал она, улыбаясь Джесс. – Как прошло занятие?
Джесс посмотрела на меня, поймала мой взгляд. Потом повернулась к маме:
– Сегодня Джейкоб устроил проблемы одному мальчику. Да, и еще он украл нож из столовой.
Я почувствовал, как сердце у меня в груди превращается в камень, а во рту пересыхает, будто туда набили ваты. Я-то думал, эта девушка станет мне другом, будет хранить мои секреты. А она первым делом выложила моей матери все, что случилось сегодня!
Ну и разозлился же я. Видеть ее больше не хотел. И в животе у меня словно бы лежала мягкая губка, такое возникло ощущение, будто я только что слез с карусели, потому что знал: по дороге домой мама захочет подробно во всем разобраться.
Джесс прикоснулась к моей руке, чтобы привлечь к себе внимание, и сказала:
– Вот как чувствовал себя Сойер. И я больше никогда не поступлю так с тобой. А ты?
На следующий день, придя в школу, я стал поджидать Сойера у его шкафчика.
– Что ты тут делаешь, урод? – спросил он.
– Прости, – сказал я, причем совершенно искренне.
Может быть, сыграло роль мое лицо, или тон голоса, или тот факт, что я сам его нашел, но Сойер постоял секунду у своего открытого шкафчика, а потом пожал плечами:
– Да ладно.
Я решил, что это его способ сказать спасибо.
– Ты все еще хочешь убить меня?
Он покачал головой и засмеялся:
– Вряд ли.
Говорю вам, Джесс Огилви была лучшим учителем из всех, какие у меня были. И она поняла бы, как никто другой, почему я сделал то, что сделал.
Оливер
Прошлая ночь была самым замечательным случаем в истории моей сексуальной жизни, если не считать времени, когда я был студентом-второкурсником и получил письмо, опубликованное в «Пентхаусе», – разница, само собой, в том, что то было вымыслом, а прошлая ночь была на самом деле.
Я думал об этом. Ладно, я ни о чем другом не думал. Как только Эмма и я признались друг другу в своих самых страшных страхах, мы сравнялись. Уязвимость побивает возраст. Когда ты эмоционально обнажен, переход к физической обнаженности не так уж сложен.
Утром я проснулся, а на моей руке лежали пряди ее распущенных волос, ее теплое тело прижималось к моему, и я решил, мне все равно, спала она со мной от отчаяния, раздражения или просто чтобы отвлечься, – уйти я ей не позволю. Прошлой ночью я составил карту каждого дюйма ее тела и хотел возвращаться на эту территорию, пока не изучу ее лучше всех, кто когда-нибудь занимался или еще займется этим.
А значит, я должен добиться оправдания ее сына, потому что в противном случае она больше не захочет меня видеть.
И вот я приехал сегодня утром в суд с намерением осуществить для Джейкоба лучшую защиту в истории штата Вермонт. Я был собран, целеустремлен и решителен, пока не увидел, как Эмма вылезает из машины другого мужчины.
Своего бывшего.
Он имеет право находиться здесь, полагаю, он отец Джейкоба, но Эмма заставила меня поверить, что этот человек на общей фотографии больше не появится.
Мне не нравится, как Генри поддерживает ее под локоток, пока мы поднимаемся по ступеням в здание суда. Неприятно, что он крупнее меня. Мне не по себе оттого, что, когда я прикоснулся к руке Эммы у входа в зал, Тэо заметил это, и брови у него подскочили до самой линии волос. Пришлось мигом изобразить, что это было случайно.
Мне совсем не нравится тот факт, что я полностью занят Эммой, когда должен сосредоточиться целиком на ее сыне.
Пока в зал заходят присяжные, я сажусь рядом с Джейкобом. У него такой вид, будто он выхлебал шестьдесят чашек кофе. Он подскакивает на стуле, словно не замечает, что находится за столом защиты. Эмма поместилась справа от него, и – клянусь! – я чувствую жар ее кожи, хотя нас разделяет Джейкоб.
– Мне это не нравится, – бормочет он.
«Тебе и мне, нам обоим, приятель», – думаю я.
– Что именно?
– Ее волосы.
– Чьи волосы?
– Ее, – говорит Джейкоб и указывает на Хелен Шарп, отворачиваясь от нее.
Сегодня волосы у прокурора распущены и болтаются у лица. Они рыжие, длиной до плеч. Новая прическа делает ее с виду почти сострадательной, но я на это не рассчитываю.
– Ну что ж, – замечаю я, – могло быть и хуже.
– Как?
– Они могли быть длиннее.
Это заставляет меня вспомнить Эмму прошлой ночью – как распущенные волосы струились по ее спине. Из-за Джейкоба я никогда не видел их такими.
– Дурной знак, – говорит Джейкоб; пальцы его приплясывают на бедре.
– Кажется, их тут немало. – Я поворачиваюсь к Эмме. – Что здесь делает Генри?
Она качает головой.
– Объявился у нас дома сегодня утром, когда я была на пробежке, – с напором в голосе произносит Эмма, не встречаясь со мной взглядом. Разговор окончен.
– Обязательно скажите правду, – вдруг заявляет Джейкоб, и мы с Эммой оба резко поворачиваем голову к нему.
Неужели его интуиция сильнее, чем мы предполагали?
– Всем встать, – произносит бейлиф, и судья входит в зал из своего кабинета.
– Если защита хочет произнести вступительное слово, – говорит судья Каттингс, – можете начинать.
Я бы предпочел сделать это вчера, перед Хелен, чтобы все время, пока присяжные наблюдали за реакциями Джейкоба во время выступления прокурора, они понимали, что его неуместные выходки связаны с синдромом Аспергера, а не с тем, что он убийца-социопат. Однако судья не дал мне такой возможности, и вот теперь я должен произвести на них вдвое более глубокое впечатление.