В сущности, в этом постническом повороте общественной жизни обнаруживался иной ее поворот – неудержимый поворот к петровской реформе. Здесь высказывалась главным образом настоятельная потребность всенародного нравственного очищения, такая же потребность, какая была заявлена ровно за 100 лет пред тем изданием Стоглава и Домостроя. Но как тогда, так и в эту минуту руководители народной потребности смотрели не вперед, а назад, стремились найти источник нравственного обновления на старом, уже пройденном пути, в старых преданиях, в старых отеческих обычаях и поучениях. Отсюда и в настоящую эпоху, в половине XVII столетия, новое торжество того же Стоглава и того же Домостроя, т. е. торжество старой веры в смысле старой культуры, старого развития, старой нравственной выработки. Но с этим торжеством для старой культуры наставал уже последний час, ибо в нем, при его помощи, для выраставшего государства с большею ясностию предстали односторонние начала старой жизни; лучшим людям века при новой постановке Домостроя стало несравненно виднее, осязательнее, что с такими началами если и необходимо жить всякому постнику, то государству с ними жить невозможно. Оно должно было неизменно и преждевременно погибнуть. Лучшие люди усматривали новый путь и понемногу направляли туда свои шаги. В таких попытках прошла вторая половина XVII столетия. Между тем приверженцы Домостроя и его культуры оставались на старом и все силы употребляли остановить движение к новине. Отсюда распадение русского общества, раскол, церковный и нравственный, общественный, которого история еще не совсем прожита и до наших дней. Если уже не форма, то дух старого Домостроя еще господствует и теперь. Он вселился только в новую европейскую форму и этой формой производит в иных случаях лишь оптический обман, выставляя напоказ новые общечеловеческие идеи и порядки и в то же время с особенною заботливостию и всеми силами удерживая жизнь в старых началах малого глупого ребячества[705].
Таким образом, обычные при царе Михаиле домашние утехи дворцовой Потешной палаты при его сыне были оставлены. Молодой царь променял их на отъезжее поле, на псовую и особенно на соколиную охоту, которая заменяла для него все роды других увеселений. В Потешной палате он не покинул лишь одной утехи, именно бахарей, но верный тем мыслям, которые отвергали бахарство как бесовское угодие и которые заставили его всенародно запретить эту утеху наравне со всеми другими, он придал дворцовым бахарям иной смысл, соответственный старинным отеческим учениям. В государевых потешных хоромах вместо бахарей с этой поры живут уже нищие, называемые верховыми, т. е. придворными нищими, а впоследствии, с 1660 г., а быть может, и раньше, получившие официальное название богомольцев, верховых богомольцев. Англичанин Коллинс (1659–1666) между прочим говорит, что царь содержит во дворце стариков, имеющих по 100 лет от роду, и очень любит слушать их рассказы о старине. Название этих стариков верховыми нищими, богомольцами дает нам основание заключать, что это были убогие певцы, калеки перехожие, как искони обозначал их народ. В старину слово нищий было синонимом слову «певец», ибо нищенствовать, просить милостыню значило воспевать о милостыне. Иностранцы-очевидцы единогласно свидетельствуют, что нищие – как увечные, так и простые колодники (тюремные сидельцы) – всегда пели, когда просили милостыни. Коллинс при этом рассказывает, что когда царский тесть Илья Милославский был посланником в Голландии, то голландцы хотели угостить его самой лучшей инструментальной и вокальной музыкой, какая была в Голландии, и спросили потом, как она ему понравилась. «Очень хороша! – отвечал он. – Точно так же поют наши нищие, когда просят милостыни». Не знаю, что именно играли ему, прибавляет Коллинс, удивляясь такому сравнению и замечая вообще о грубости русской музыки и русских напевов[706]. Как бы ни было, но старинные наши нищие составляли особый разряд певцов, отличный от певцов-домрачеев и гусельников тем, что нищие пели свои песни только от божественного, пели так называемые духовные стихи, что требовалось их прямым занятием и их ролью в обществе. Разряд таких певцов, конечно, моложе гусельников. Они появились в одно время с распространением Христовой веры и заимствовали содержание своих песен, как и самые напевы, от Церкви; они долгое время почитались людьми церковными, даже и жили при церквах, так сказать, у церковных дверей, из которых доносились к ним основные мотивы их песенного творчества. В последующее время с усиленным развитием учений Домостроя они из церковных людей становятся людьми, необходимыми в общественной организации, без которых невозможно идти путем спасения; они становятся столь же надобными благочестивому обществу, как и самый церковный чин; поэтому число их увеличивается неимоверно и они сидят, лежат не только у дверей храма, но и повсюду на торжищах, на путях, особенно на перекрестных многонародных местах, каковы городские ворота, мосты и т. п.; они, как мы видели[707], живут в каждом благочестивом достаточном доме, как всегдашние его усердные богомольцы и верные орудия для добрых богоугодных и богобоязненных дел. Очень естественно, что в то время (в половине XVII в.), когда учения Домостроя стремились стать на последнюю свою высоту, и царский дворец должен был растворить свои двери для постоянного пребывания в нем этих убогих певцов, различных калек перехожих, т. е. калек-странников. Благочестивый царь Алексей Михайлович еще маленьким пятилетним ребенком слушал песни нищих старцев, воспевавших ему о Лазаре. Юношею вступив на престол, он строго следует правилам домостроевского благочиния, отметает домашние утехи прежнего времени и взамен домрачеев и гусельников поселяет в своем дворце нищих с их духовными стихами. Вот такие-то песни и рассказы вместе с историческими былинами и повестями, вообще песнопения и сказания о героях действительной истории или о героях благочестивого подвижничества должны были теперь исключительно одни только занимать государя. Гудебные сосуды, т. е. музыкальные инструменты вроде домры, также были оставлены; о них вовсе не поминается в тех расходах, которые шли на этих нищих. Знаем только, что сначала в течение нескольких лет они жили в потешных хоромах и ходили за ними потешные сторожи. Это-то и показывает, что своею ролью они заменили прежних бахарей и домрачеев, переменив и мирское содержание песен и сказаний на церковное. В 1656 г. мая 13-го этим «нищим, что живут у государя в потешных хоромах, Антипе с товарищи» выдано государева жалованья 12 руб. При царе Алексее в разное время, смотря по надобности, в потешные хоромы нищим изготовлялись кожаные барановые тюфяки и подушки и носильное платье: рубашки, порты, чулки. В 1660 г. июня 21-го были куплены им двои чулки взамен других, коих «они не взяли, потому, показались им худы». Любопытная заметка, объясняющая отношение государевых нищих к его дворцовому хозяйству. Обыкновенный их наряд составляли кафтаны и рясы, теплые стамедные на овчине или холодные дорогильные, киндячные, кумачные, крашенинные, вообще из недорогих материй и большею частию смирных, т. е. темных цветов; также овчинные кошули (легкие шубы), шапки суконные с бобровым пухом или с собольим небольшим околом; дорогильные кушаки, шелковые пояса, сафьянные зеленые или лазоревые башмаки и простые сапоги; на рубахи, порты, простыни, платки, полотенца давался им холст, иногда полотно. Спали они на кожаных тюфяках, набитых оленьею шерстью, на подушках из гусиного перья или из пуха, крытых киндяком или кожею; покрывались одеялами киндячными, стеганными на хлопчатой бумаге, или же одевальными овчинными шубами. Весь такой наряд они получали через два года в третий готовым платьем или материалом, а нередко и деньгами. Но впоследствии, когда их роль стала терять свой смысл и значение, дворцовое хозяйство стало их забывать; в 1689 г. они били челом, что носят платье уже шестой год, все обносились. На разные мелкие, необходимые для них расходы им также выдавались деньги из царской казны. Так, в 1666 г. марта 22-го богомольцам 5 чел. во время их говенья выдано из приказа Тайных дел по полтине, чтоб «отдать те деньги отцам своим духовным от поновленья», т. е. за исповедь. На тот же предмет выдано полполтины и жившему при них карлику Тимофею Семенову. Такая же выдача повторилась и в 1668 г. марта 18-го. При царе Алексее (1666–1676 гг.) они получали годового жалованья на рубахи, порты, сапоги и на мытье белья и платья по 4 руб. с полтиною на каждого. Кормы им были тоже хорошие из дворца: по праздникам и в субботные дни им выдавалось по две чарки вина, по кружке меду каждому.
Когда умирал кто-либо из них, то царь собственными деньгами очень щедрою рукою «строил душу» покойного. Так, в 1665 г. мая 19-го по указу государя выдано из приказа Тайных дел, иначе из его кабинета, на погребение богомольца Давыда: за отпевание архимандриту Новоспасскому 5 руб., Успенского собора протопопу 3 руб., дьякону 1 1/2 руб., 2 черным священникам по 1 1/2 руб., 2 белым по 1 руб.; отцу духовному 2 руб., 2 черным дьяконам по 40 алт., 2 белым по 20 алт.; уставщику певчих Федору Коверину 1 1/2 руб.; государевым певчим первой станице 6 руб., другой станице 5 руб., да которые не пели, 2 чел. по полтине. Отпеванье происходило всегда на Троицком Сергиевом подворье, а потому дано его строителю 2 руб., рядовой братье, которые были на отпеваньи, 8 чел. по 1 руб., а которые не были 7 чел. – по 10 алт. Пономарям, дьячкам и трудникам за копанье могилы 1 руб.; на гроб и на вынос 3 руб. Кроме того, раздавалась милостыня на помин души. Так, в 1670 г. мая 18-го по нищем Павле Алексееве роздано колодникам на Тюремном дворе 941 чел. и в Земском приказе 54 чел. по 6 ден.; да на Никольском мосту нищим 5 алт., всего 30 руб. На отпевании всегда присутствовал и сам государь и после отпеванья раздавал духовенству поминальные де