князь Иван Гундуров, за что и получил 9 арш. камки адамашки лазоревой (на 2 руб. 75 коп.). В октябре 1631 г. в Покровском на потехе гончий медведь драл подключника Тимофея Федотьева. Тогда же и там же тешил государя и человек боярина князя И. Б. Черкасского Андрей Слепой, которому выдано в награду по 4 арш. тафты и сукна, всего на 8 руб., тогда как обыкновенная награда бывала в 2 руб. Быть может, он не прозвищем только, а на самом деле был слепой, тогда потеха, конечно, представляла еще больше занимательного. В том же октябре стряпчий конюх Степан Карпов тешил государя в с. Тонинском, бил в барабан и медведя дразнил, и медведь его драл. В феврале 1632 г. на потехе медведь драл сына боярского галиченина Федора Сытина, который получил за потеху сукно на однорядку, дороги гилянские на ферези, да на кафтан и на приклады к платью деньгами 51/2 руб., всего на весь наряд 14 руб. В том же году на Масленой медведь драл на потехе жильца Бориса Ушакова, которому дано на платье больше 6 руб. В ноябре 1634 г. потешал государя иноземец птичий стрелок Исак Быковской – как государь тешился медведем гонцом, и его, Исая, медведь изломал и платье на нем изодрал. В декабре в с. Рубцове бился с диким медведем вилами человек боярина князя И. Б.[729] Черкасского Гаврила Жуков. В генваре 1636 г. на дворце бился с медведем стрелец Гаврила Савельев, и медведь его драл, и кафтан изодрал, и голову испробил. В ноябре того же года в с. Покровском бился черкашенин (малоросс) Лукаш Григорьев и медведь гонец изодрал на нем зипун да помял руку. В мае 1637 г. жилец Алексей Зеленой в с. Рубцове боролся с дворным медведем и получил за то 4 арш. сукна на 4 руб. да на шапку 2 руб. В сентябре 1641 г. упомянутый выше конюх Степан Карпов снова тешил государя в с. Коломенском медведями гонцами, перед теми медведи бегал, и платье на нем однорядку и штаны медведи изодрали. Конечно, то был счастливый бой, когда оканчивался только драньем платья; но иногда, как мы и выше видели, бойцы подвергались разным увечьям, что обыкновенно обозначалось: медведь его ел. Так, в генваре 1619 г. дикий медведь ел конного псаря Петрушку, прозвище Горностай. В генваре же 1626 г. был изувечен охотник Алексей Титов – на дворце дикий медведь ел его за голову и зубы выломал. В декабре 1636 г. в с. Рубцове медведь-гонец изломал псовника Василия Усова и платье на нем ободрал.
Из этого перечня медвежьих боев видим, что их героями нередко бывали жильцы, т. е. люди среднего дворянства, не говоря уже о детях боярских, подключниках и других придворных чиновниках, принадлежавших к дворянству мелкой сошки.
Была еще потеха львиная. Мы видели, что львы были привезены в Москву еще при царе Федоре Ивановиче. Быть может, с того времени устроен и особый львиный двор, находившийся у Китайгородской стены, где теперь губернские присутственные места. Можно догадываться, что так называемая Яма (долговая тюрьма) есть именно старое помещение львов или старинный львиный двор. При царе Михаиле в 1619 г. (февраля 8-го) какой-то рязанец Гришка Иванов вышел к государю со зверем со львом из Кизылбаш, т. е. из Персии; он ли сам его привез или только сопутствовал привезенному оттуда льву – неизвестно. Этому льву ноября 3-го отпущено на ошейник 41/2 арш. зеленых суконных покромей. Одно смотренье на такого редкого зверя уже доставляло немалую потеху для государя и его семейства, как и для всего общества Москвы. Но лев участвовал иногда и на обыкновенной медвежьей потехе. В 1648 г. февраля 29-го на государевой потехе на псаренном дворе был со львом зверем Ловчего пути зверовщик Сила Зерцалов, и на той потехе дикой медведь на нем однорядку изодрал.
При царе Михаиле в Москве появилась и другая редкая потеха – приведены были слоны. В 1625 г. июня 12-го в с. Рубцове-Покровском тешили государя на слонах слоновщики Чан Ивраимов и Фотул Мамутов. В 1626 г. октября 31-го, вероятно, тот же слоновщик арап Тчан и в том же селе опять тешил государя слоном.
С севера нередко самоеды пригоняли в Москву оленей, которые также потешали царское семейство. В 1617 г. олени были пригнаны из Кольского острогу; в 1620 г. с оленями приехала из Кольского же острогу Канинская и Тиунская Самоедь; в 1643 г. декабря 16-го с живыми оленями приезжал Мезенский Самоедин Вак Пургин. Можно полагать, что пригон оленей был чем-то вроде обычной дани или обычных даров государю от самоедского населения. В 1666 г. самоеды, которые были присланы с Кевроли и с Мезени с государевыми оленями, Тренка Иншин, Былка Марчиков, Ядовк Соболков, Обленисков Нодекирпов, Якунка Облесов на Сырной неделе по указу великого государя ездили на оленях на дворце.
Упомянем о некоторых особенных зрелищах, какие изредка служили также увеселением для государева семейства. В 1633 г. июля 18-го поручик Анц Зандерсон и золотого дела мастер Яков Гаст тешили государя на дворце долгою пикою да прапором и шпагами поединком, за что были хорошо награждены: первый – вероятно, победитель, получил 10 арш. камки и сорок соболей, второй – сорок соболей.
В 1634 г. осенью (ноября 23-го) стрелец Петрушка Иванегородец тешил государя в с. Рубцове: носил на зубах бревно. В 1645 г. марта 28-го царицын сенной сторож Микулка Остафьев тешил государя и царевича – бился с дураком Исаем, за что по приказу царевича (Алексея Михайловича) ему выдано 4 арш. сукна в 2 руб.
Наконец, при царе Алексее во дворце явились зрелища театральные. Изгоняя отовсюду скоморохов и скоморошество, это наше родное или на своей родной почве выращенное произведение народной веселости, изгоняя кощунные смехи и разные глумотворные спектакли этих веселых людей, наша старина, против всякого чаяния со стороны древних Домостроев, совсем неожиданно попала на комедийное действо, в сонм такого же глумотворения, только иначе, по-царски, устроенного, притом по происхождению немецкого, которому, следовательно, было как-то позволительнее явиться перед глазами старого благочестия. Немцы действовали свои действа из Библии. Казалось, это было делом невозможным для понятий старины. Но такова была сила общего движения нашей жизни, увлекавшая нас все ближе и ближе к европейскому миру, ко всем сатанинским прелестям и обаяниям, от которых столь долго оберегали древнюю Русь ее добродушные Домострои. Невозможное, отверженное в одном виде, являлось возможным и признанным в другом; и в то самое время, когда шли горячие споры даже только о буквах Писания, на дворцовой сцене действовали комически Библию. Однако ж дело не показалось особенно чудовищным, главным образом именно потому, что тут действовали немцы, значит, люди чужие, иноверные, тоже отверженные. Самому русскому как-то неестественно было начать такое небывалое дело. Да и как было осмелиться: что бы сказали и что бы наделали тогда нововводителю крепкие власти Домостроя.
В силу постоянного и неутомимого отрицания, господствовавшего в нашей старой жизни, отрицания всех свободных, самостоятельных и самобытных движений жизни, говоря, разумеется, лишь о сфере мысли и о сфере искусства, – ничто, конечно, общечеловеческое не должно было развиться в ней из самобытных источников; ничто не должно было органически пройти все степени возраста с зародыша до возмужалости. Страшная изуверная опека мысли, как и не менее страшная, изуверная опека чувства, вообще нрава, обычая, опека воли, держала русское общество целые века в том староверческом умственном и нравственном гнете, в котором невозможны были никакие свободные самостоятельные шаги вперед. Такие шаги могли являться от всякого другого, только не от воспитанника и ученика Домостроев. Поэтому самую свободу таких шагов мы должны были приобретать у немцев, выписывать из-за границы; для русских убеждений она была развратом и потому на русской земле могла являться только в иноземном образе, который служил оправданием всякому явлению, выходящему из круга домостроевских понятий или из уровня известной низменности и тесноты старинных представлений вообще о свободных и независимых положениях жизни.
Так, в старое время у нас находились в руках все средства для того, чтобы простым, естественным путем дойти до своенародной обработки театрального зрелища. В народе «скомрашное дело» процветало, в народе жили походячие кукольные комедии; дураки-шуты господствовали своими играми во всяком зажиточном доме, самый медведь являлся актером; не говорим о разных бытовых чинных действах, где всякий сколько-нибудь важный шаг превращался в спектакль, в зрелище. Словом сказать, народ был очень расположен к сценическому художеству и в своей жизни имел весьма достаточные материалы для его устройства по собственному плану, по крайней мере по собственному характеру. Недоставало одного: свободы действия, свободы литературного слова, хотя бы и неполной, но только освященной законом, чтоб не казалась эта свобода грехом и беззаконием. Как может что-либо правильно вырастать и развиваться, если это что-либо находится под влиянием сознания, что самое его существование есть грех и беззаконие; а именно таким сознанием и бичевалось старинное наше сценическое дело в народе. Оно поэтому и оставалось все время без движения, в своей первой поре, без руководящей мысли, которую среди поденного низменного и презираемого труда, конечно, выработать не могло. Вот почему мы должны были принять комедию – как называлось тогда вообще драматическое представление – из рук немцев. Мы таким же путем должны были принять у немцев и живопись, талант которой как был дан нам в руки, так и оставался нетронутым целые века, ибо и отдан он был со строжайшим запрещением не касаться его в свободной и независимой обработке. Византия завещала нам в этом отношении дух полнейшего и всестороннего отрицания всяких свободных действий в ходе народного развития. Она завещала нам именно борьбу со свободою развития, обзывая эту свободу одним общим, весьма страшным именем: ересью. Опасаясь ереси, мы, малолетние и потому малосмысленные ученики, с о