что на сенях.
Общая характерная черта в устройстве древнего княжего двора, как и всех других богатых и достаточных дворов того времени, заключалась в том, что хоромины, избы, клети ставились хотя и по две-три в одной связи, но всегда в отдельности, отдельными группами, отчего и вся совокупность разных построек во дворе именовалась собирательно хоромами. Княжеский дворец не составлял одного большого целого здания, собственно дома, как теперь, но дробился на несколько отдельных особняков. Почти каждый член княжеской семьи имел особое помещение, отдельное от других строений. Для необходимого соединения таких отдельных помещений служили сени и переходы. Сени составляли вообще крытое, более или менее обширное пространство между отдельными клетями, избами, горницами как в верхнем, так и в нижнем ярусах всех построек.
Из всех мест летописи, где упоминается о сенях, видно, что они были в верхнем ярусе, где, следовательно, находились и все покои, в которых жили князья. Так как сени представляли важное и притом неизбежное условие в расположении хором, то и самый дворец княжеский в древнейшее время именовался вообще сенями, сенницею. «Си же (людье в 1067 г.) придоша на княж двор. Изяславу же седяшу на сенех с дружиною своею… князю же из оконця зрящю и дружине стоящи у князя… (в 1095 г.) Итлареви в ту нощь лежащю у Ратибора на дворе с дружиною своею – на сенници… – И седшим всей братьи у Всеволода на сенех, и рече им Всеволод… – В то же время Борис пьяшет в Белегороде, на сеньници, с дружиною своею и с попы с Белогородьскими… – Петр же поеха в град и приеха на княжь двор, и ту снидоша противу ему с сеней слугы княжи вси в черних мятлих… и яже взиде на сени, и вида Ярослава, седяща на отни месте в черни мятли и в клобуце, тако же и вси мужи его, и поставища Петрови столец, и сяде…»[9]
В этом же значении до́лжно принимать и выражение у государя на сенях, весьма употребительное в XVI и XVII столетиях.
Мы упоминали уже, что князья, как потом и цари, занимали всегда верхние ярусы дворца, который от этого в XVI и XVII столетиях назывался вообще верхом: выражение у государя в верху значило то же, что во дворце. В нижних этажах древних княжеских хором, под клетями, находились порубы. В позднейших редакциях летописей поруб заменяется словом подклет[10]. В этих-то подклетах и вообще в нижних этажах жили княжи слуги, отроки, детские и все лица, составлявшие княжий двор и называвшиеся поэтому дворянами. К хозяйственным постройкам княжего двора принадлежали погреб, медуша – погреб с вареными медами; бретьяница – погреб с бортевым медом; скотница – кладовая со всякою казною.
Некоторые из древнейших княжих дворов по красоте своей, а может быть, и по красивому местоположению назывались красными[11], а двор великого князя Юрия Долгорукого в Киеве, за Днепром, именовался даже раем. В отношении наружного вида дворцов мы имеем свидетельство «Слова о полку Игоревом», где упоминается о златоверхом тереме великого князя киевского Святослава.
Вот те краткие известия о древнейшем княжем дворе, которые находим в летописных свидетельствах X, XI и XII столетий. Несмотря, однако ж, на эту краткость и отрывочность первоначальных указаний о княжем доможительстве, мы видим, что древнейший княжеский быт в этом отношении очень мало изменился и в последующих веках, а что еще важнее – он был таким же и на севере, как на юге, ибо на севере жило то же княжеское племя, которое в те времена переходило туда с юга, перенося с собою все условия, потребности и порядки своей жизни. Без всякого сомнения, дворец первых московских князей заключал в себе много сходного со всеми другими княжескими дворцами того времени: по крайней мере, в состав его входили те же самые части, какие указаны нами выше. Это вполне подтверждают известия последующих столетий. Златоверхий набережный терем и набережные сени (в смысле целого дворца) Димитрия Донского, указывая на местоположение великокняжеских хором в Москве, объясняют вместе с тем и их сходство с древнейшими постройками того же рода. «Повесть о Мамаевом побоище» рассказывает между прочим, что весть о приближении Мамаевых сил застала великого князя за пиром в набережных теремах: пил он чашу за брата своего Владимира Андреевича. Далее, когда московская рать двинулась с князем в поход, повесть описывает плач его супруги: «Княгиня ж великая Евдокия вниде в златоверхий терем в набережный, в свои сени и сяде под стекольчатым окном на одре… слезы проливающе…» По другим спискам: «…сяде под южными окны… вниде в набережные сени и седоша о рундуце (стул) под стеклянным оконцем…»[12]
Несмотря на то что сказание о побоище и, следовательно, эти известия о княжеском дворце относятся к более позднему времени, все-таки они дороги для нас как свидетельства, обозначающие хотя одною общею чертою сходство московского княжего двора с древними. Этот набережный терем находился подле самой церкви Благовещения, которая была первым домовым храмом московских князей. По красоте местоположения и московский княжий двор мог также называться раем. А что действительно он был построен обширно и с великолепием, какое соответствовало вкусам времени и богатству сильнейшего русского князя, так об этом могут свидетельствовать чудные часы, может быть, единственные в то время во всей Русской земле, которые поставлены были в этом дворце в 1404 г. Летописец потому только и сохранил о них известие, что они, выходя из ряда обыкновенных предметов, очень удивляли современников. Он описывает их следующим образом: «Князь великий (Василий Дмитриевич) замысли часник и постави (его) на своем дворе за церковью, за святым Благовещеньем. Сии же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и разсчитая часы нощные и дневные; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако; створено есть человеческою хитростию, преизмечтано и преухищрено»[13]. Другой летописец присовокупляет, что часы были «чудны велми и с луною…»[14], или с лунным течением, как выражались о подобных часах позднее. Мастером и художником этих знаменитых часов был чернец Лазарь, родом серб, пришедший в Москву с Афонской горы. Часы стоили более 150 руб. на тогдашние деньги: сумма по тому времени весьма значительная. Необходимо упомянуть, что Василий Дмитриевич около того же времени выстроил и самую церковь Благовещения, каменную, вероятно, на месте прежней деревянной, которой постройка приписывается великому князю Андрею Александровичу в 1291 г. Очень немудрено, что вместе с этими сооружениями церкви и часов великий князь вообще обновил свой дворец, украсив его, может быть, новыми зданиями, по обычаю деревянными, о чем летописец не сказывает ни слова по той причине, что подобные перестройки, как дело весьма обыкновенное в княжеском быту, не заслуживали упоминания. Летописи кон. XV в. и современные им записки упоминают, к случаю, среднюю горницу, в которой великий князь Иван Васильевич в 1479 г. по случаю торжественного освящения нового Успенского собора и перенесения в этот собор мощей московских чудотворцев давал стол митрополиту и духовным властям. Упоминают еще набережную горницу великого князя (1488), набережный сенник, также середнюю повалушу великой княгини Софьи Фоминичны, где представлялся ей посол цесарский Юрий Делатор в 1490 г., и столовую гридню и повалушу великого князя, записанные летописцем по случаю заключения в 1492 г. несчастного угличского князя Андрея Васильевича[15]. Здесь одна только повалуша не упоминается первоначальными летописцами, что, однако ж, не дает основания заключать, что повалуши не было в древнейших наших постройках, что ее не было и на княжих дворах. В других памятниках старинной письменности, относящихся даже к XII в., упоминается и повалуша, и вдобавок с обозначением, что она бывала расписываема, т. е. украшаема живописью. «Ты, – обращается одно учительное слово к богатому, – живя в дому, повалуши исписав, а убогий не знает, где главы подклонити!»[16] Ни один летописец не оставил нам подробного описания древнего русского жилища – такого описания, которое по типичности своей могло бы заменить нам полнейший свод всех известий по этому предмету; летописцы не имели в виду нашего любопытства и нисколько не занимались современным им домашним бытом по той, единственно, причине, что этот быт был так близок к ним, так известен всем, что его не стоило и описывать. Но насколько это может затруднять наши разыскания? Неужели во всех случаях мы должны раболепствовать пред данным фактом, не стараясь другими путями достигнуть истины? Археология в некотором отношении заключает в себе много сходного с палеонтологиею, которая по одной части заключает о целом, по одному позвонку какого-либо животного воссоздает целый его организм. То же самое можно сказать и об археологических изысканиях, хотя здесь достижение истины несравненно труднее и заключения и выводы должны предлагаться с большею осторожностью. Впрочем, и здесь есть такие предметы, о которых разыскания решаются без всякого затруднения. Например, в настоящем случае мы знаем, что в древнейшем периоде нашей истории летописцы, упоминая о дворе, тереме, клетях, дверях и пр., ни слова не говорили о воротах, заборе, крышах, крыльцах, окнах, лавках и т. д.; следует ли заключать из этого, что в древнейших русских жилищах не было окон, лавок и т. п., а при дворах – ворот и заборов? И нужно ли говорить исследователю по поводу первого летописного упоминания о дверях, что-де у древнейших наших жилищ были и двери, – и говорить об этом в то время, когда о других неизбежно подразумеваемых частях жилища не сказано ни слова?.. Таким образом, несмотря на то, что летописцы оставили нам весьма мало подробностей о старинном нашем домостроительстве, мы можем безошибочно пополнить краткие их указания известиями позднейшего времени. Это тем более возможно, что народный быт Древней Руси, особенно в отношении образа жизни, нелегко поддавался посторонним влияниям, нелегко изменялся и даже до настоящего времени сохранил основные черты своего характера. Все согласятся, мы думаем, что теперешний крестьянский двор Великой Руси точно так же ставится, как ставился, может быть, за 300, 400 и даже за 1000 лет. Притом до Петра Великого все население Московского государства не различалось так резко ни в образе жизни, ни в обычаях; следовательно, и домоустройство всех сословий отличалось повсеместным однообразием, сходством, которое сохраняется даже теперь по всем великорусским деревням.