лихо. От этого волхвование и возбуждало такой панический страх везде, где только оно вскрывалось. И мелкая, и великая душа, равно приходили в ужас, равно трепетали от его потаенных действий и становились до крайности подозрительными, ибо дело касалось здоровья, самой жизни, и вовсе не представлялось мечтою, когда люди зазнамо изводились, умирали от зелья и коренья.
Вот почему лихое зелье и коренье и всякие лихия дела волшбы получают место даже в клятвенных целовальных записях на верность государю, а волхвы и бабы-ворожеи почитаются общественным злом, наравне с скоморохами, татями и разбойниками.
Текст Годуновской подкрестной целовальной записи в сокращении, относительно видов порчи, переходит в записи Лжедимитрия и Шуйского; в сокращении и по той еще причине, что для этих царей не подробности требовались, а скорое составление записи, да и враги у них были совсем иные, явные и открытые. В том же сокращении этот текст существует в записях царей Михаила, Алексея и Федора. При Алексее в общей записи говорится только, чтоб их государское здоровье во всем оберегати и никакого лиха им не мыслити. Но за то в частных записях сохранен этот сокращенный текст с некоторыши прибавками. Если в этом сокращенном тексте мы не находим указанных Годуновым нескольких видов порчи, то это нисколько не изменяет сущности дела, т. е. не изменяет значения мелочной подозрительности, в которой был вообще грешен весь московский двор, а не один какой либо человек в особенности, ибо в целовальных записях для дворовых людей, даже при царях Михаиле и Алексее, находятся подробности, которых не касалась и запись Годунова, разумеется, потому только, что имела более общий государственный характер. Мы не говорим уже о том, что сила годуновской записи во всей своей жизненности являлась при каждом малейшем случае ведовства и колдовства, которое открывалось во дворце. На это указывают подлинные сыскные дела о ворожеях и колдуньях, и о всяких подозрительных действиях дворовых людей в течении всего XVII ст., когда государева особа была уже совершенно безопасна от толпы личных завистников и соперников, от которых принужден был уберегать себя Годунов. С большею основательностью и справедливостью мы могли бы упрекнуть в излишней мелочной подозрительности именно государей, царствовавших по праву всенародного, чисто земского и самого искреннего избрания.
Известна крестоцеловальная запись времени царя Алексея Михаиловича (1653 г.), в которой, в общем изложении присяги сказано только: «государское здоровье во всем оберегати, и никакого лиха не мыслити»; но зато в особых приписях, по которым отдельно присягал каждый чин, указаны и особые подробности, какими обозначалась должность этого чина.
Кравчий присягал: «ничем государя в естве и в питье не испортити, и зелья и коренья лихова ни в чем государю не дати, и с стороны никому дати не велети, и лиха никакого над государем никоторыми делы и никоторою хитростью не делать; а будет я услышу от кого ни сведаю какое дурно или какое злое умышленье или порчу на государя и мне про то сказати государю…» Казначей: «над государем, царицею и их детьми никакова лиха не учинити, и зелья и коренья лихова в платье и в иных ни в каких в их государских чинех не положити…» Постельничий: «в их государском платье, и в постелях, и в изголовьях, и в подушках, и в одеялах, и в иных во всяких государских чинех никакова дурна не учинити, и зелья и коренья лихова ни в чем не положити…» Ясельничий и конюшенный дьяк: «зелья и коренья лихова в их государские седла, в узды, в войлоки, в рукавки, в плети, в морхи, в наузы, в кутазы, в возки, в сани, в полсть в санную, в ковер, в попонку и во всякой их государской в конюшенной и в конской наряд, и в гриву, и в хвост у аргамака, и у коня, и у мерина, и у иноходца, — самому не положити и никому конюшенного чину и с стороны никомуж положити не велети, и никоторого зла и волшебства над государем… не учинити… и всякого конского наряду от всяких чинов людей конюшенного приказу и от сторонних людей во всем беречи накрепко и к конюшенной казне и к нарядом сторонних людей не припущати…» Стряпчие: «в платье и в полотенце и во всякой стряпне коренья лихова не положити…» Жильцы: «ни в чем государя не испортити и зелья и коренья лихова в его хоромах и в палатах и инде ни где не положити.» Дьяки казенные (казенного двора): «в государское платье, в бархатах, камках, в золоте, серебре, в шелку и во всякой рухляди — зелья и коренья лихова не положити… и государя, царицу и их детей ни чем не испортити…» Шатерничие: «под государские места (троны и кресла) и в зголовья, и в полавочники, и в шатрах, и во всяких государских чинех зелья и коренья лихова ни в чем не положити…» [91].
Дворовые люди царицына чина, истопничий, дети боярские и пр., при царях Михаиле и Алексее, давали следующую присягу: [92] «лиха ни которого не хотети и не мыслити, и в естве, в питье, в овощах, в пряных зельях и в платье, в полотенцах, в постелях, в сорочках, в портах, лиха никакова не наговаривати и не испортити отнюдь ни в чем, никоторыми делы…»
Верховыя боярыни: «лиха не учинити и не испортити, зелья лихова и коренья в естве и в питье не подати и ни в какие обиходы не класти и лихих волшебных слов не наговаривати… над платьем и над сорочками, над портами, над полотенцами, над постелями и надо всяким государским обиходом лиха никоторого не чинити».
В таких же почти выражениях давали присягу кормилицы царских детей, а вероятно и все другие придворные женщины, при чем всегда вставлялись и особые речи, сответствующие той или другой должности.
Эти записи и приписи отличаются от Годуновской только некоторым обобщением лихпх волшебных дел и тем самым могут указывать, что Годуновская запись составлена так сказать, по горячим, еще живым следам разновидных приемов волшебства и порчи, а потому она и поименовывает самые эти виды лихих дел. Как бы ни было, но все эти клятвы служат для нас только слабым отражением того несказанного зла, которое гнездилось в московском дворце. Их короткие слова не в состоянии ввести нас в этот мир ежеминутного страха и трепета, в этот мир до крайности чутких и до крайности мелких подозрений, которые лежали тяжелым гнетом над всем населением дворца, вынуждали его обитателей зорко подсматривать друг за другом; развивали ябедничество, наушничество, донос; растлевали общество всеми пороками мелкого коварства и предательства. Пустое дело, пустое слово тотчас являлось государственным преступлением возбуждало страшные розыски, немилосердые пытки и всегда оканчивалось, если не полною гибелью, то полным разорением виновных, ссылкою и подобными житейскими несчастиями. Государева особа охранялась не народною любовью, а ужасом доноса, розыска, пытки, ужасом знаменитого слова и дела, которого настоящий смысл народился именно в дворцовых покоях и оттуда уже распространился на всю землю. Все это были неизбежные последствия той ожесточенной борьбы самовластных и олигархических стремлений, которая вращалась в московском дворце со времени соединения всей земли в одно самодержавие.
Когда вопрос о неограниченном самовластии или, что одно и тоже, о неограниченной самостоятельности московского государя был решен окончательно; когда его личность совсем и уже навсегда выделилась из среды родовых и дружинных определений и облеклась небывалою до того времени самовластною и самодержавною волею, равно для всех грозною, не выключая и его родных братьев, дядей и других ближних родственников и свойственников; когда, таким образом, даже и самые права родства были упразднены во имя прав личности, т. е., на первое время, во имя только самовластной или самостоятельной идеи государства, представителем которой явилась одна только личность государя в государях, большого, великого государя, сознававшего теперь всю русскую землю не совокупностью различных господарств, а единым, своим собственным господарством, своею неотемлемою вотчиною; — когда все это совершилось, то все, независимые прежде самовластцы, князья-родичи и думцы-дружинники, по необходимости должны были выразуметь, что положение их в государевой вотчине есть положение домочадцев, слуг, а по просту — положение холопов. Они перед государем и называют себя уже холопами. Даже пожилой дядя государев, Андрей Иванович Старицкий, перед малолетним своим племянником, государем Иваном (Грозным) именует себя холопом. Так переставились старые обычаи. В этом-то слове холоп заключился теперь весь смысл отношений боярских к особе государя и друг к другу. Старое начало более или менее независимых дружинных или родовых отношений стало постепенно перерабатываться в новое начало отношений холопских, во всей полноте известного нравственного склада и характера таких отношений. Самовластные, олигархические стремления боярства нашли себе, по необходимости, другой путь. Отъезжать, поднимать междоусобную войну с государем, мутить землею, разносить землю розно, теперь было уже невозможно. Теперь по необходимости, они должны были сосредоточиться около одной цели, около той цели, чтобы войти в особую близость к государю, в особую его милость и его же милостью забрать его власть в свои руки. Особая милость господина всегда давала холопу и особое самостоятельное, т. е. самовластное значение. В стремлениях к такой цели необыкновенно важным делом для холопов-олигархов становилась государева женитьба, посредством которой можно было вступить, с государем в родство и в свойство, след. приобресть его милость самым легким способом, без всяких особенных заслуг или талантов. Милость же государя в таких обстоятельствах ставила человека на первое место и в управлении государством.
Необходимо помнить, что наше государство произошло не из слияния каких либо самостоятельных, независимых друг от друга земских сил, а произошло прямо и непосредственно из «вотчины»; почему и самое управление государством было построено на личном, чисто вотчинническом, прямо помещичьем начале. Оно не было делом обидим, от всей земли, оно было делом собственника, было делом