к лицу, и нарядиться со вкусом и изяществом, как этот вкус и изящество сознавались в их время. Вкус и понятия изящного и красивого по отношению к одежде – вопрос весьма сложный и весьма спорный, так что, не разобравшись в подробностях всего дела, едва ли можно выводить решительные заключения. Необходимо прежде всего раскрыть основы и все условия, какие способствовали в известное время образованию того или другого вида эстетических представлений и вкусов.
Уже давно решено, что достоинство вкусов трудно оспаривать, и нельзя не согласиться, что вкусы, управляющие повседневными мелочами жизни, суть только выразители известной минуты в развитии эстетических, а также и нравственных идей и представлений у того или другого народа. В деле вкуса нравственные идеи имеют даже преобладающее значение. Нравы же в своих мелочах преходят, видоизменяются, как и все то, что именуем жизнью; а вместе с ними преходят и видоизменяются и вкусы, чему самым выразительным доказательством служат наши моды, которые так нравятся в свое время и становятся потом так нелепы и смешны. В этом отношении с такою же долею правды можно судить, упрекая в отсутствии вкуса, даже рассудка, обо всякой старой моде. С точки зрения наших мод мы засудим, конечно, все, что с ними не согласуется. Но старинное народное платье, которое было носимо не месяцы или только годы, а целые столетия, всегда отличается несравненно в меньшей степени разными нелепостями и неразумием вкуса. Его покрой и характер убора установляется и обрабатывается под влиянием самой культуры народа, и потому в нем лежит всегда какая-либо очень разумная основа, которая дает ему многие черты, отвечающие вкусам всякого времени, следовательно, вообще отвечающие закону изящного, не говоря уже о том, что старинное народное платье вместе с тем отвечает всегда и климатическим условиям страны.
Изучая старинные русские вкусы в женском наряде, мы встречаемся здесь с предметами, которые навсегда останутся наилучшим убором красоты, каковы, например, дорогие меха, жемчуг, золото и шелковые ткани, атласы, бархаты. Особенностью этих вкусов, для наших глаз, конечно, является излишняя пестрота или, в сущности, цветность наряда. Но яркая жизнь старины, даже в нравственных делах, требовала всего яркого и во всей внешней обстановке. Она в женском наряде, как видим, особенно предпочитала теплый, жаркий, живой колорит, что было совершенною необходимостью для обстановки живого здорового румяного лица, которое почиталось высшим идеалом красоты. Романтические тени, неземные созданья, т. е. красоты – мечты, отвлеченности – вроде античных беломраморных статуй, старине были недомыслимы. Притом и античные статуи, как доказывают, были тоже расписываемы красками для живства. Таким образом, наша старина, предпочитая в красоте то же самое живство, нисколько не отставала в своих идеалах от всех других своих товарищей по древности. В ней только, быть может, уж слишком долго сохранялись самые первоначальные и первобытные вкусы по этому предмету. В уборах одежды она очень любила, например, сочетание цветов, напоминавшее египетскую древность: лазоревое платье она окаймляла по подолу червчатою, алою или желтою тканью, желтый цвет ставила рядом с зеленым или синим, голубым и т. п.
Все это обозначало только глубокую древность вкуса, но никак не безвкусие, ибо нередко и самые моды попадают на тот же след в разных прикрасах наряда.
За такое свойство или за такой характер наших старинных вкусов иные причисляют нашу старину к разряду культур восточных, азиатских. Есть мнение, что даже весь свой старинный костюм мы заимствовали у татар; да и на наши теперешние глаза старинная русская женская одежда прямо является татарскою. Но обманчивое сходство объясняется только тем, что у теперешних татар употребляются в одеждах золотные ткани, парчи, и мы забываем, что было время, когда вся Европа носила такие же ткани, что большею частью они и привозились к нам из той же Европы.
Действительно, наш допетровский костюм общим своим характером приближает нас больше к Азии, чем к Европе. Но это нисколько не доказывает, что он был когда-то заимствован у того или другого азиатского народа. Напротив, это доказывает только его глубочайшую древность, недосягаемую для исследователя, когда такой костюм был общим для многих народностей – и азиатских, и европейских, обитавших в той же климатической полосе. Сами названия, например кафтан и др., сходные с татарскими, турецкими, сходны также и с греческими (χαβάδιου) и указывают только на один общий источник их происхождения, разумеется, из Азии, откуда идут и древние народы, и древние языки. Нельзя думать, чтобы и наша народность, перенеся в Европу свой древнейший язык, не перенесла в то же время и костюма с его названиями. Родились мы и были одеты, конечно, в незапамятное время, и происхождение нашего костюма, особенно в главнейших его очертаниях, необходимо отыскивать в той же стране, где образовался и наш древнейший язык. Само собою разумеется, что бывали и заимствования, но они всегда ограничивались лишь теми частями и формами, которые являлись как бы знаками или выразителями новых идей и, стало быть, новых форм развития и жизни. Являлось особое сословие военное; по необходимости оно усваивало себе и различные знаки своего особого призвания и заимствовало их оттуда, где находило их уже в полном употреблении. Явилась идея княжеского, а впоследствии – царского достоинства, она точно так же по необходимости брала свои знаки оттуда, где это достоинство было облечено уже в полный его наряд. Таким образом, немалая доля нашего старого костюма была заимствована у византийских греков и принадлежала в свое время к общей для всей Европы формам одежды, каков именно и был царский или княжеский наряд, сначала устраиваемый везде по византийским образцам, заимствованным, в свою очередь, у древних царей востока. Потом мы остались на месте, а европейская культура ушла дальше; мы, таким образом, и остались с восточным, азиатским, а в сущности – с самым древнейшим обликом во всем нашем развитии. Вот почему те же европейцы, приезжавшие к нам в XVI и XVII столетиях, писали единогласно (Флетчер, Олеарий, Лизек), что русская одежда весьма сходна с греческою.
Особенно значительно в этом случае свидетельство Олеария, который путешествовал и по татарским землям в Персию, следовательно, мог основательно судить о сходстве русской одежды с татарскою. На самом деле, от татар мы могли заимствовать разве только некоторые незначительные части нашего костюма, которые всегда и обозначались в названиях татарскими, ибо, скажем опять, одеты мы были задолго до появления татар и во всякое время крепко держались своей старины, не допуская в ней больших изменений. Скорее, наоборот, татары должны были заимствовать от нас некоторые наши кафтаны, ибо в XVI и XVII столетиях мы постоянно их одевали своим платьем в виде даров или поминков, заменивших ордынскую подать; точно так же как в ту же эпоху мы постоянно одевали своим платьем и сибирских инородцев, у которых у женщин до сих пор остаются в употреблении наши женские красные суконные шубки XVII столетия. Так точно в свое время наших первых князей и дружинников одевали своими даже царскими одеждами византийские императоры, о чем свидетельствует Константин Багрянородный, советуя своему сыну Роману прекратить этот постыдный обычай и рассказывать варварам, что царские одежды делаются не человеческими руками, что получены они еще Константином Великим от ангела с небес, всегда хранятся в Софийской церкви, и кто из императоров станет их носить в обыкновенное, неторжественное время или дарить ими кого-либо, тот будет проклят. Если такая ложь требовалась для того, чтобы по возможности охранить перед варварами достоинство царского наряда, не вводя его в употребление между ними, то, без сомнения, прочие, так сказать, рядовые богатые византийские одежды и уборы принадлежали к самым обычным подаркам для наших варваров. Таким образом, наиболее богатый костюм первых русских князей и их дружинников, а следовательно, и их жен должен был установиться по византийским образцам и в отношении своих видов несколько отделиться от костюма народного. Близкие сношения с Византией, естественно, много способствовали тому, что всякие мелочи ее культуры легко и свободно переносились в наш быт. Константинополь в свое время был тем же Парижем не для одной русской земли. Богатая и роскошная обстановка его быта представлялась для всех окружавших его варваров образцом наиболее изящной, т. е. богатой, жизни, и особенно в отношении костюма, который поэтому если не вполне, то наиболее видными частями водворялся повсюду. Этот-то костюм, частью заимствованный у византийцев, а частью украшаемый в подражание их образцам, составил тот особый выбор одежд, который исключительно употреблялся княжеским и боярским, вообще знатным и богатым сословием допетровской Руси и был потом упразднен реформами Петра. Что с древнейшего времени оставалось в нем в собственном смысле народного или всенародного, то сохраняется и до сих пор в народе, а все сословное, принадлежавшее княжеской и боярской культуре, совсем утратилось с преобразованием самой культуры по европейским образцам.
Нельзя, однако, в этом отношении забывать и влияния на наш костюм со стороны Северной Европы через варягов, а в последующее время – чрез новгородские торговые связи. По крайней мере, с одеждами норманнскими встречается в наших одеждах довольно сходного, частью в общем, а также и в частностях.
Но румяны, белила, сурмилы, подкрашивание глаз и прочее тому подобное – все это мы заимствовали с востока, непременно у византийских красавиц, и если не прежде, то по крайней мере еще во времена Ольги, ибо при ней русские женщины собственными очами могли любоваться красотою греческой обстановки[236]. В ее путешествии в Царьград сопутствовали ей 6 (или 16) родственниц и 18 приспешниц (женщин служебных), обедавших так же, как и княгиня, в царских палатах и получивших царские дары