С первого на второе число ноября Морозова тихо скончалась в своей темнице. В ту самую ночь мать Мелания, находившаяся где-то в пустыне, видела Федосью Прокопьевну во сне, облеченную в схиму и в куколь, зело чуден, и сама она была светла и радостна и в веселости красовалась в куколе, обзирая всюду и руками водя по одеждам, удивляясь красоте своих риз. Непрестанно она лобызала образ Спасов, стоявший близ ее, и целовала кресты на схиме.
Покойницу по ее завещанию схоронили подле сестры, обвив тело в рогожу. Чрез месяц скончалась и Марья Данилова. До сих еще пор памятно народу их дело.
П. М. Строев, посетивший Боровск в 1820г., видел на городище у острога камень, к которому боровские жители имеют особенное почтение, даже кланяются ему до земли[63], рассказывая, что под ними погребены две княжны, сожженные татарами. Строев прочел над ним следующую надпись, почти изгладившуюся: «Лета 7… погребены на сем месте сентября в 11 день боярина князя Петра Семеновича Урусова жена его княгиня Евдокия Прокопьевна, да ноября во 2 день боярина… жена… Морозова боярыня Федосья Прокопьевна, а в иноках инока-схимница Феодора; а дщери окольничого Прокофья Федоровича Соковнина. А сию цку положили на сестрах своих родных боярин Федор Прокофьевич, да окольничей Алексей Прокофьевич Соковнины»[64].
Таков был подвиг боярыни, таков был желанный путь жизни не для одной Морозовой и не для одного этого века. Мы видели подле самой Морозовой целую группу женщин, идущих по тому же пути. Правда, что вследствие разных смутных обстоятельств, вызванных смутными же задачами самого века, все они сбились с прямой дороги, пошли криво, совершенно заблудились, но зато их личные идеалы, которым они несли себя на жертву, были удовлетворены вполне, их мужество доведено было до конца. В этом они нисколько не отстали от своих прабабок первого, еще языческого века, богатырские идеалы которых устремляли женскую личность в битву с врагами, где точно так же она мужественно погибала, вызывая удивление самых врагов. Таким образом, в течение веков мужество, богатырское самоотвержение не угасало в русской женщине; только византийская культура понятий направила эту нравственную силу на иной путь. Вообще должно заметить, что подвиг и судьба боярыни Морозовой не были созданием этой самой личности, они были, как самый раскол, созданием всего хода внутренней сокровенной истории народа, плодом умственной и нравственной его культуры, выражением крайнего стеснения и помрачения ума авторитетом пустой святости. Это был весьма последовательный и положительный, в высшей степени образный, исход тех начал жизни, которые веками утверждались и укреплялись учениями домостроев.
Совсем иным характером отличается подвиг Софьи-царевны. Но не должно думать, что ее подвиг пролагал какой-либо новый путь жизни, открывал новую силу развития. Напротив, он воплощал в себе те же византийские начала жизни, служил тем же византийским идеалам, только в другой сфере.
Время Софьи на самом деле было византийским временем в нашей истории. К концу XVII столетия московский двор на самом деле представил зрелище Двора Византийского, а Москва уподобилась Константинополю в века его общественных и политических смут. Тогда и в Москве в богатых хоромах и в бедных избах на улицах и площадях по всем стогнам града раздавались горячие толки и споры, суждения и рассуждения о том, как веровать, как спасти себя; толковали и спорили о правой вере, о старом благочестии и о новом нечестии; о том, как складывать персты, сколько раз говорить «аллилуйя», сколько просфор употреблять в служении, сколько концов должно иметь изображение креста, как писать имя Иисус, каковы должны быть архиерейские клобуки и жезлы, как должно звонить на колокольнях и т.д. Доходили и до превыспренних вопросов: начали даже Святую Троицу четверить, отделяя особый престол, четвертый, для Спасителя. И точно так же, как в Византии, повсюду слышались ярые анафемы друг другу. «Что се Господи будет!– восклицали иные в недоумении.– Там на Москве клятвы все власти налагают на меня за старую веру… И здесь у нас между собою стали клятвы, и свои други меня проклинают за несогласие с ними в вере же…»[65]
Современник этой эпохи Симеон Полоцкий говорит между прочим: «Не тако ли у нас ныне деется: ныне разглагольствуют о богословии мужие, разглагольствуют и отроки, беседуют в лесах дивии человецы, препираются на торжищах скотопродатели, да не скажу в корчемницах пьяные. Напоследок и буия женишца (женщины) словопрение деют безумное, мужем своим и церкви пререкающе…»[66]
В царском дворце копошились подземные, тайные козни, интриги, поднимались мгновенно и мгновенно падали и погибали люди; неистовствовали стрельцы в самых внутренних комнатах дворца, совершая убийства у самого его крыльца; неистовствовали ревнители старого благочестия в самой Грановитой палате, ведя с патриархом торжественный публичный спор о вере в присутствии царицы и царевен… Словом сказать, в это время византийская идея торжествовала в Москве со всех сторон и во всех видах.
К довершению изумительного подобия с Византией и в Москве в образе царя является постница девица, и тут же с нею является целый ряд дел и событий с полнейшим отпечатком своих византийских первообразов.
Византийская культура понятий и здесь вырастила свой плод – царевну Софью, которая по идеалу византийских женщин смелою рукою взялась делать царское дело.
У царя Алексея Михайловича осталось большое семейство: три сестры, потом два сына и шесть дочерей от первой супруги, сын и две дочери от второй, которая осталась вдовою. В сущности, вся эта семья распадалась на два рода по происхождению цариц. Старшее племя принадлежало роду Милославских, младшее – роду Нарышкиных. Старшее племя было сильнее и по своему составу, и по возрасту лиц, и по числу, и по характеру приближенных людей, обыкновенно все царских родственников, а также родственников этим родственникам и т. д. Младшее племя было слабее, потому что по молодости положения не успело еще пустить во дворце и государстве таких широких и глубоких корней, связей, на каких давно уже держался род Милославских. На стороне Милославских, кроме того, было право старшинства; наследниками престола являлись двое сыновей Милославской, старших по возрасту, – Федор и Иван. Но и тот и другой были слабы здоровьем, а Иван был слаб и умом. Таким образом, право родового старшинства должно было уступить праву государственных интересов, и наследие престола по необходимости клонилось на сторону Нарышкиных, на сторону здорового и умного ребенка – царевича Петра, у которого к тому же была жива и мать – царица Наталья, по смыслу своего положения все-таки старшая во всей царской оставшейся семье, старшая своим царственным вдовством не только в своем, но и в другом, чужом роде.
К несчастью, это именно обстоятельство и послужило семенем нескончаемой вражды и ненависти между двумя родами. Для Милославских царица Наталья Кирилловна была уже тем ненавистна, что она была им мачеха, а мачеха в родовом быту по естественной причине всегда становилась как бы поперек дороги для детей и родичей первой жены, всегда вносила остуду в любовь отца к старой семье по той причине, что являлась представителем и естественным покровителем своей новой семьи. Здесь к источнику одной нераздельной семейной любви сходились два друг другу чуждых рода, которые вечно и боролись за свое право стоять ближе к этому источнику. Около царского престола, таким образом, собралось в это время достаточно обоюдной вражды и ненависти. Встал род на род, и начались усобицы. По законному порядку царское наследство получил старший из сыновей Федор Милославских. Подземные, никем не видимые силы дворских интриг тотчас и обнаружили свое действие. Нарышкины подверглись гонению, от них отнят был самый сильный человек из родственников – боярин Матвеев. Царицу и с малолетним царевичем намеревались даже совсем выселить из Кремля, т. е. из государева дворца.
Само собою разумеется, что Федор упразднил бы значение и влияние и того и другого рода, если бы царствовал долго, ибо в таком случае род его царицы, новый род, постепенно вытеснил бы прежних старых дворских родичей. Но он, как мы сказали, был слаб здоровьем и умер преждевременно, оставив 15-летнюю вдову – царицу Марфу Апраксиных.
Наследство по порядку старшинства должно было перейти к царевичу Ивану Милославских, слабому и здоровьем, и умом. Тогда уже не род Нарышкиных, в это время бессильный, а здравый разум боярства и дворянства определил быть на царстве царевичу Петру, а не Ивану, тем более что и сам болезненный Иван с охотою отказался царствовать.
Все это было обдумано, конечно, не в тот один час, когда скончался царь Федор. Об этом думали и гадали еще при его жизни, видя безнадежное его положение. Но так думала одна сторона, держа в уме вместе с личными и общие выгоды царства; другая сторона, род Милославских, думал иначе и также, предугадывая события, готовился заранее защищать свои выгоды и права.
Старшее племя гораздо сильнее чувствовало оскорбление, когда перевес падал на сторону младшего племени. На то оно и было старшим, чтобы владычествовать во дворе отца; а между тем владычество силою обстоятельств готово было ускользнуть из его рук. Требовалось употребить последние усилия, чтобы спасти царствующее положение своего рода.
Но какая же рука могла взяться за это дело? Мужской руки не было – царевич Иван был неспособен; а женской и, главное, девичьей руке, ибо налицо оставались только девичьи руки, было совсем неприлично, да и не только неприлично, но и ни с чем не сообразно браться за такое мужественное, великое государственное дело. Это было бы нарушением всех старых, от века строго чтимых домостроев и уставов жизни, это было бы несказанным стыдом и посрамлением и жизни, и самого этого дела. Словом сказать, такой подвиг противоречил всему умоначертанию древнего русского быта. И однако же, именно такой подвиг совершился. Девичья рука без девичьей застенчивости и без малейшего девичьего стыда взялась за дело и крепко его держала несколько лет.