него. Хоть и спрашивать станут про письма, что не нашивала ль каких писем, – одно: что не нашивала, хоть умереть готова… Буде и про то спросят: не теривала ль ты каких писем, – никак, хоть умереть готова, что ничего не знаю, не ведаю. Лучше, однова стерпеть, помилуй Бог! Авось о этом и не спросят у нее. Ты ей растолкуй хорошенько, только мочно; поговори ты с нею: буде про сие не станут спрашивать, так бы и не заводила про сие говорить сама».
«И муж бы ее, Вахромеевой, не сказывал того, что она к нам хаживала и что мы ведаем, что они поехали к Костроме; чтоб в одно слово говорили, что жена, тоб и муж сказал. А как в словах разобьются, так худо будет. И про тоб не сказывал, что муж от Вахромеевны в ту пору, как мы сидели заперты в Верху летась, так он от попа прихаживал со словами к Вахромеевой, и письмо одинова принес к ней; чтоб этого не сказал. Ведь нет этому свидетеля: только они два. Только мочно, мужу Вахромеевнину это молвь ты, чтоб про сие не поминал, не про деньги, что с ними к попу послали денег 10 рублев; (будто) он давно просил, будто у него-то заимовал. Уж ты вычитай хорошенько письма. Да только мочно, этак про все Вахромеевной молвь ты, как писано: буде о чем спросят, так бы этакой ответ давала; а буде не спросят о чем, так бы и не поминала. А хотя и про иное про што и спросят, так бы нет доводчика, так можно в том слове умереть».
«Пуще всего, писем чтоб не поминала… Для Бога, ты этих слов никому не сказывай, о чем писано, что с ними говорить; не верь ни в чем, никому, ни родному. И Дарье б кто молвил, чтоб не торопилась, чтоб писем не поминала, что ко мне писывали. Также бы, любо спросят про то: не видала ли попа в Верху,– так бы сказала, что одно, что хочу умереть, ни знаю, ни ведаю… Буде и про то спросят; не хаживал ли кто к нам сюды баб и мужиков, крепко б говорили, что никак… никто не хаживал… Пожалуй, для Бога, прикажи всем им, которые сидят, как здесь писано, чтоб ни себя, ни меня, ни людей не погубили. Молились бы Богу да Пресвятой Богородице, да Николаю чудотворцу; обещались бы, что сделать. Авось ли Господь Бог всех нас избавит от беды сей… Пошли ты по Толочанова, да расспроси ты хорошенько про старицу и про то, что она доводит в чем на попа, и на царицу, и на меня. Доведайся о всем да отпиши. А как Василей на перемену придет в четверг, так с ним в ту пору писем не посылай, осматривают их. Помилуй Бог, как найдут… Призови ты к себе завтре Агафью Измайловскую… Ты ей молвь: что-де ты хоронишься? От чего? До тебя-де и дела нет. А коли бы-де и дело было, где-де ухорониться от воли Божией!.. Ты молвь ей: помилуй-де Бог от того! А как бы-де взяли, так бы-де вы, чаю, все выболтали: как хаживали, и как что, и как царевен видали. Не умори-де для Бога! Хоть бы-де взяли и вам бы-де должно за них, государынь, и умереть. Не поминай-де ты и про то, что письмы от Татьяны и от Дарьи нашивали. Ведь-де нет свидетеля на то… Ономедни с нею посылала денег два рубли на подворье, зашито в мешке к нему. И про это б не сказывала: нету на это свидетелей; отнюдь бы не сказывала, что к нам хаживала… Опять повидайся ты с Яшкою… Я велела к тебе им заехать. Разговорись с ним, как его имали, в чем? Да и про то молвь: помилуй-де Бог! Как бы стали расспрашивать, так бы-де вы много наболтали. Вам бы-де и умереть надобно за них; ведь-де нет свидетелей прямых. Будет-де и присылали про то: что какие горшки нашивали? Так-де (бы) сказали, что в Верху варили ходатая; а про иное б и не поминали. Хотя б-де и спросили: что не нашивали ль-де писем, так бы-де сказали: хоть умереть в том, что не знаем ничего, не ведаем. А буде не спросят, так нечего ж говорить ни про что, о чем не спрашивают. Поговори им гораздо от меня про сие: хоть бы умереть, а слов бы не было: нет свидетеля. А для того про это пишу: ради всякого времени. Иногды и не в том попадутся в деле, а про иное наболтают. И Дарье про то молвь, чтоб не сказывали тех врак, что про старца Агафья ей сказывала и куды-де она Ваську посылала. О чем не спрашивают, не вели того врать; о чем и спрашивают, так в чем нет свидетелей, так нечего и говорить. Чтоб моего имени не поминали. И так нам горько и без этого!»[88]
Да, в это время, в это последнее время теремной жизни вообще терему действительно было горько. Искореняя старых друзей терема, стрельцов, Петр вместе с тем разрушал мало-помалу и самое здание терема.
Известно, что после стрелецкого розыска царевна Софья и Марфа были пострижены в монахини, одна – в московском Новодевичьем монастыре, где и прежде содержалась, другая – в Успенском девичьем, в Александровской слободе. Пред кельями Софьи по повелению царя были повешены 195 человек стрельцов. У самых окон висели трое с челобитными в руках. Князю Ромодановскому царь дал собственноручное наставление, кого пропущать к Софье: «Сестрам, кроме Светлой недели и праздника Богородицына, который в июле живет (храмовой праздник монастыря), не ездить в монастырь в иные дни, кроме болезни (Софьиной). Со здоровьем (спрашивать о здоровье) посылать Степана Нарбекова, или сына его, или Матюшкиных; а иных, и баб и девок, не посылать; а о приезде брать письмо у князя Федора Юрьевича (Ромодановского). А в праздники быв, не оставаться; а если останется, до другого праздника не выезжать и не пускать. А певчих в монастырь не пускать: поют и старицы хорошо, лишь бы вера была, а не так, что в церкви поют: спаси от бед, а в паперти деньги на убийство дают».
В феврале 1700г., приводя в новый порядок расходы дворца, Петр коснулся и кормки нищих. По расчетам оказалось, что царица Марфа на поминовение покойного мужа, царя Федора, кормила в 5 дней 300 нищих; столько же кормила царица Прасковья по муже, царе Иване; царевна Татьяна Михайловна кормила в 9 дней 200чел., царевна Евдокия Алексеевна с сестрами в 7 дней 350чел.; даже царевна Наталья Алексеевна кормила в 4 дня 200чел. Всего кормилось в известные дни поминовения у 5 комнат 1371чел., питья и запасов выходило в год на 143руб. 26 алт. 3 ден. На подлинной ведомости об этой статье дворцового расхода Петр собственноручно написал: «Сии денги раздать нищим по улицам, а в Верх их (нищих) не брать, для того, что вытерки то комят»[89].
Что именно сказано в этой тайнописи, за неимением ключа, мы объяснить не можем. Но этим указом окончательно и навсегда нищие отдалялись от дворцовых комнат; старому Домострою таким образом наносился самый чувствительный удар, ибо старый Домострой всю добродетель свою полагал именно в таких формах благочестия.
Терем царствовал, конечно, по той только причине, что налицо не было царя: один был неспособный, другой мал возрастом. Как только вырос и укрепился малолетний царь, тогда и окончилась воля царь-девицы. Первая решительная встреча двух соперников, как и следовало ожидать, произошла на церковном торжестве, ибо на этих торжествах царский сан и государева особа обозначались для всенародных очей несравненно виднее; а следовательно, и несравненно виднее обнаруживалось зазорное совместничество двух царственных особ. Софья очень хорошо понимала значение этих царских выходов и не пропускала случая показаться народу в царственном величии. Выходы ее становились год от году чаще. Обыкновенно она выходила вместе с братом Иваном и, по всему вероятию, даже и вынуждала его, постоянно больного, сопутствовать ей в этих торжественных шествиях. В иное время, особенно в последний год, она и одна являлась на этих выходах. Царь Петр появлялся на церковные торжества изредка, в самых важных случаях. Он не тем был занят, да, вероятно, по возможности избегал и зазорного для себя совместничества с ненавистницею сестрою… Но скрытая, подземная борьба обнаруживалась даже и в этих богомольных действах двух соперников: царевна время от времени приказывала петь в соборе канон: «Многими содержим напастьми», словами которого желала выразить свое положение и отношение к петровской партии. Петр в последние годы, 1688 и 1689, один являлся в собор к «умовению ног», тоже, по всему вероятию, давая чувствовать своим присутствием при этом церковном действе, как он понимает свои к ней отношения.
В 1689 г. июля 5-го царевна праздновала годовщину о победе на раскольщиков. Накануне она одна слушала всенощную на Троицком подворье в церкви Чудотворца Сергия, а в самый день с царем Иваном выходила к обедне в Успенский собор и слушала благодарный молебен об этой победе с прибавлением упомянутого канона «за прошение царевны». 7 июля вместе с братом Иваном она праздновала в соборе память Филиппа митрополита.
8 июля в понедельник следовало праздновать явлению Казанской иконы Пресвятой Богородицы с крестным ходом в Казанский собор в память избавления Москвы от ляхов в 1612г. В этот праздник цари поднимали в крестный ход иконы и из своих верховых, дворцовых церквей от Спаса за Золотою решеткою, за которыми шествовали торжественно сначала в Благовещенский, а потом в Успенский собор, а отсюда сопровождали крестный ход до Казанской церкви и слушали там обедню. Царь Петр приехал к празднику из с. Коломенского. Надо заметить, что в этом ходу царевна еще ни разу не участвовала в прежнее время. Когда оба царя пошли с Верху, из дворца, за образами, то и царевна в то же время церемониально пошла из терема с откровенною главою (в чем и заключался для нее зазор), неся образ «О Тебе радуется», который, вероятно, по особому обещанию был поновлен к этому дню и украшен новым окладом[90]. Нельзя было не выразить царевне своего обрадования, потому что в это время с торжеством победителя приближался к Москве из Крымского похода князь В. В. Голицын.
С именем Голицына для царевны соединялось на этот раз много радостей. Он разгромил перекопского царя; по крайней мере, так он сам писал о себе, и прославлял, и возвеличивал свой выдуманный подвиг даже на всю Европу. Конечно, его успех возвеличивал личность правительницы, высоко ставил ее управление государством; придавал ее лицу мужественные самостоятельные черты деятельного и счастливого государя. Надо было употребить все средства, чтобы поднять в общественном мнении этот крымский подвиг на самые высокие ходули. Князь Голицын и обнаружил в этом деле великое уменье. Затем его присутствие в Москве очень было необходимо по обстоятельствам царевниной борьбы с братом Петром. Этим крымским подвигом она