ли и смотрили Марьина здоровья и болезни, и по сыску и по дохтурскому рассмотру, Марья Иванова дочь Хлопова здорова во всем и болезни в ней нет ни которые, и наперед сего в ней болезны большой не бывало, и за то ваше воровство годни были есте казни. И государь… и отец его государев… патриарх Филарет Никитич большого наказанья учинити над вами не велели, а велели вас послать по деревням с приставы и с женами вашими, а мать вашу велели послать в Суздаль в Покровский монастырь, а при государе вам быти и государевых очей видеть не пригоже, а поместья ваши и вотчины велел государь отписать и взять на себя, государя».
На другой день, 25 октября, опальные были высланы из Москвы в свои дальние вотчины: Борис – на Вологду в братнину вотчину; Михайло – в его Галицкую вотчину. «А людей с ними указал государь отпустити по 4 человека мужиков, да женок и девок по 3 человека, а с матерью их со старицею Евникиею келейницу черницу, да 2 человека, да малой, да женка, да две девки…»[130] Однако ж чинов с них не сняли и только удалили от очей государя. Борис был боярином, а Михайло в этом же году еще 7 генваря пожалован из кравчих в окольничие.
Так окончилось время Салтыковых – одно из событий, которыми так полна московская дворская история и которое может служить самою верною и лучшею характеристикою тогдашних внутренних правительственных отношений. После, конечно, опальные были возвращены. Это случилось в год смерти Филарета Никитича, который вывел наружу их лукавые козни, и в одно время с возвышением в бояре и в дядьки к царевичу Алексею Бориса Морозова, который, напротив, по всему вероятию, держал руку Салтыковых. По-прежнему они стали очень близкими людьми к государю и весьма часто бывали у его стола. В 1641г. Михайло Салтыков получил даже и боярство[131]. Летописец рассказывает, что Салтыковы повинились: «Яко сего ради тако сотворихом, понеже нам удаленным быти царева лица и сана своего лишитися». Вот та основная, действующая мысль, которою исключительно жило все дворское общество в царский период нашей истории. Мысль эта господствовала во всех дворских умах, потому более что всегда находила поддержку, подкрепление и, так сказать, оживление своим стремлениям в самом царе, в его царской воле, во всем порядке и во всем устройстве царского управления землею, управления собственно вотчинного, господарского или помещичьего, которому мог нанести решительный удар только Великий Петр, мужественно стряхнувший с себя эту старую форму государственного быта и воздвигнувший государственное здание на других, более справедливых и широких основаниях. В старину временщик представлял существенный тип управления не только в царском дворце и, стало быть, во главе управления всем государством, но и во дворе областного воеводы, т.е. в управлении областью, и всюду, где ни появлялась управляющая власть, ибо в самом существе этой власти в ту эпоху лежала единая идея, господарская идея – самовластие, самоволие, которое всегда и делало время всякому ловкому служителю этой идеи.
Таким образом, опала наконец поразила государевых врагов, которые принесли ему столько горя, заставив его целые восемь лет ожидать брачной жизни со своею возлюбленною нареченною царевною. Теперь наставала пора государской радости и веселья… Дело о женитьбе на Хлоповой было давно решено между отцом и сыном, иначе они не подняли бы и следствия о здоровье царевны и именно о ее здоровье в настоящую минуту, когда настояла даже государственная необходимость в государевом браке. Розыск об этом здоровье произведен был не для того, чтобы сломить Салтыковых, а именно для того, чтобы достоверно узнать: прочна ли царевна к государской радости.
Но если сломлены были враги этой радости, если они в тот же час были удалены от государевых очей, то последствия их происков и интриг оставались еще в полной силе. В Вознесенском монастыре они успели водворить такую ненависть к будущей царице, что мать государева, великая старица Марфа Ивановна, клятвами себя закляла, что не быть ей в царстве пред сыном, если Хлопова будет у царя царицею. Что тут было делать, как поступить? Выбор был, однако ж, ясный. Променять родную мать, и притом великую старицу, на невесту было невозможно. Это противоречило бы всем нравственным положениям тогдашнего быта; благословение родителей утверждало домы чад, а родительская клятва искореняла их. Родительская клятва в народных представлениях была облечена в такой страшный мифический образ, пред которым ни в каком случае не было возможности стоять твердыми ногами.
Царь смирился, презрел себя Бога ради, не захотел разлучиться с матерью, склонился пред ее любовью, не захотел оскорбить и раздражить человеческое существо матери и сам, все терпя, отказался от нареченной невесты. Это было сделано, по свидетельству летописца, даже вопреки желанию и многим укоризнам со стороны отца, благословлявшего этот брак и хотевшего венчать государя на Хлоповой. Но очень понятно, что и отец не мог сильно настаивать; без сомнения, он ограничил свое желание сделать счастливым сына лишь одними советами. В том только есть очевидная правда, что он стоял за сына.
Спустя неделю после ссылки Салтыковых, 1 ноября, в Нижний послана к Шереметеву с товарищи грамота, в которой государь вызывал боярина тотчас в Москву, «а Ивану Хлопову сказали б, что мы дочь его Марью взять за себя не изволили». Ивану приказано ехать в свою вотчину на Коломну, а Марье Хлоповой с бабкою и дядьями жить по-прежнему в Нижнем, а корм давать ей перед прежним вдвое.
Развенчанная царевна жила в Нижнем до своей кончины. Ей по государеву указу отдан был на житье двор Кузьмы Минина, взятый в казну как выморочный после его смерти.
Царевна Настасья Ивановна скончалась в марте 1633 г., через 10 почти лет после решительного отказа ей в супружестве с царем, в то время, когда государь был уже женат на второй супруге – Евдокии Стрешневой.
Двор Кузьмы Минина после ее смерти снова стал выморочным и был отдан государем боярину князю Ивану Борисовичу Черкасскому с братом, которые выпросили его на приезд из вотчин людям их и крестьянам[132].
Великая старица Марфа Ивановна, не соглашаясь на женитьбу сына с Хлоповой, без сомнения, втайне готовила ему невесту по своему выбору. Однако ж прошел еще почти целый год, когда государь склонился на увещания матери и по ее назначению избрал себе в невесты княжну Марью Владимировну Долгорукову – дочь боярина князя Владимира Тимофеевича Долгорукова, одного из старых родовитых бояр. Летописец упоминает, что государь не желал этого брака и согласился на него только из послушания матери: «Аще и не хотя, но матере не преслушав, поят вторую царицу Марью».
И смотрите же, что Бог делает «сотворшим понасилию» – присовокупляет летописатель. В первый день веселия, говорит он, т.е. в день свадьбы, 19 сентября 1624г., была великая радость, а на второй день царица «обретеся испорчена. Грех ради наших от начала враг наш диявол, не хотя добра роду христианскому, научи, враг, человека своим дьявольским наущением и ухищрением, испортиша царицу Марью Владимировну; и бысть государыня больна и бысть скорбь (болезнь) ее велия зело, к тогож года в самое Крещение, 6 января 1625 г., предаде свою праведную душу… и погребена со многим плачем в Вознесенском монастыре с прочими царицами».
Кто был виновником этого нового несчастия для государя, кто был строителем этой новой жертвы дворских боярских интриг и козней – нам неизвестно[133]. «А все то зло сотворилось от злых чаровников и зверообразных человек,– восклицает современник этого события,– которые не хотят видеть христианского покою и тишины, гнушаются своего государя, гордятся, в послушании и в покорении ему быть не хотят и отнюдь его не боятся, потому что очень милостив он, любит и милует их, все дает им, что ни просят, а они только своевольничают». Кто же эти они? Это все бояре, по сказанию современника, который, описывая первые годы Михайлова царствования, имел полное право воскликнуть: «Таково-то попечение боярско о земле Русской!»
Действительно, чем ближе мы будем знакомиться в истории с этим попечением, тем яснее и понятнее будет раскрываться нам и личность Грозного, а также и эта необычайная народная вера в царя как в истинного и единственного, хотя и слишком далекого своего защитника – слишком далекого по той причине, что между им и народом всегда высилась та же недоступная боярская гора, обросшая непроходимым лесом боярских же клевретов в образе всякой приказной и приказчичьей строки.
Мы тогда хорошо поймем и отзыв свободного голландца о первых годах царствования Михаила, который в 1614г. писал своей республике: «Царь этот будет иметь счастливое и блистательное царствование, если только Всемогущий откроет ему глаза и поможет ему выполоть дурную траву во дворе и неправду своих приближенных… все приближенные царя – несведущие юноши; ловкие же и деловые приказные – алчные волки; все без различия грабят и разоряют народ. Никто не доводит правды до царя… Но я надеюсь, что Бог откроет глаза юному царю, как то было с прежним царем (Грозным), ибо такой царь нужен России или она пропадет; народ этот благоденствует только под дланью своего владыки, и только в рабстве он богат и счастлив. Вот почему все пойдет хорошо тогда лишь, когда царь по локти будет сидеть в крови». Приговор жесток, как справедливо замечает издатель этой голландской переписки[134], не менее справедливо объясняющий, что здесь должно разуметь не народ собственно, а только народ приказный, а мы скажем: только народ властителей, к которому, конечно, принадлежали прежде всего бояре, а за ними уже и приказные, как их же орудия в управлении и попечении о земле. Если к такому жестокому убеждению приходил свободный и практический голландец, пользовавшийся неизмеримо лучшим политическим устройством, то весьма понятно, что того же убеждения крепко держался в своей жизни и истории и наш русский народ, народ в собственном смысле, т. е. вся закрепощенная безвластная среда. Мы даже думаем, что в суждении голландца выразилась не собственная его мысль, а мысль тогдашних умных и опытных русских людей, именно из народа, с которыми торговый голландец по необходимости был в тесном знакомстве, выразилось, одним словом, тогдашнее общественное мнение о дворских событиях.