Так, царица Марья Ильична Милославских – первая его супруга – уже присутствует на торжественных действах по случаю отпуска войск на польского короля в 1654г. Когда апреля 23-го совершалось отпускное молебствие на рать идущим, она слушала литургию в Успенском соборе среди всего синклита и всех чинов: «А стояла на своем месте, а по левую сторону царицына места стояли боярские и прочия честные жены…» После литургии, когда происходила церемония отпуска воевод, она стояла также на своем месте за запаною… Во время литургии, быть может, запана была открыта… По окончании службы патриарх подходил к ней и благословил просвирою. Затем во время пребывания в Москве вселенских патриархов Паисия и Макария царица не один раз выходила вместе с государем и детьми в соборы и другие церкви слушать их торжественное служение.
Вот что рассказывает о таком выходе Павел Алеппский: «В воскресенье праотцев, рано поутру, патриарх Никон пригласил нашего учителя (патриарха Антиохийского), и они вместе служили в соборе в присутствии царя и царицы, которая не являлась в собор со времени отъезда царя в прошлом году в Троицын день (о чем упомянуто выше). Именно этот патриарх убедил царицу сходить в собор и устроил для нее особый трон (вероятно, поновленный к этому времени, ибо царицыно место исстари существовало в соборе). В прежнее же время,– продолжает Павел,– царицы не имели обыкновения приходить в собор днем, а только ночью. Когда царица сошла из своего дворца, стрельцы разогнали народ с двух сторон. Впереди нее шли все жены бояр попарно в удивительном порядке наподобие шатырбашей и скороходов пред царем; каждые две были одеты одинаково, большею частью в черный или фиолетовый бархат; на голове у них поверх колпака небольшое покрывало, и на нем висит род лопастей из соболя или дорогой чернобурой лисицы, прикрепленных к голове и спускающихся назад. За боярынями вошла царица, которую вела за правую руку ее мать, а за левую – сестра, состоящая в замужестве за великим визирем (Б. И. Морозовым). Прочие служанки и девушки шли позади нее; у замужних женщин головы были обернуты большим белым покрывалом, а девицы имели на голове род тюрбана из соболя. Певчие пропели царице многолетие. Помолившись, она стала на своем троне, и с правой стороны от нее опустили занавес, чтобы народ не мог ее видеть. Отец и дядя царицы стали поблизости, а все жены бояр и служанки стали слева, подле северных дверей церкви, и опустили за собою шелковую занавеску от колонны до стены, чтобы никто их не видел, так что они были как бы в закрытом со всех сторон помещении. Тогда патриарх подошел к царице, благословил ее крестом, окропил святой водой и возвратился. После царицы пришел царь и, приложившись к иконам и мощам, по своему обыкновению, подошел к патриархам; они благословили его крестом и окропили святой водой его и шапку его, и он стал на своем царском месте. Начали часы, потом обедню. По прочтении Евангелия архидиакон поднес его приложиться сначала патриархам, потом царю и царице, которые сошли со своих мест и приложились. После великого выхода патриарх Никон вышел и благословил царя и царицу крестом, а после обедни взошел на амвон и прочел поучение на этот день. Затем он раздал антидор царю, царице, большинству вельмож, священникам и монахам… После того как патриархи проводили царя и он ушел, удалили из церкви всех мирян и затворили двери, и патриарх предшествовал царице, пока она прикладывалась ко всем иконам, мощам святых и к ковчегу с ризой Господней. Патриархи проводили ее, и она удалилась»[179].
Совершался уже открытый торжественный выход в собор при всем народе, но запана еще не открывалась. Царица даже в своей домовой церкви Рождества Богородицы слушивала литургию патриаршей службы хотя и вместе с государем, но все еще в притворе[180], уединенно даже от избранного святительского и домашнего общества. Павел Алеппский рассказывает, что когда патриархи служили литургию в той же домовой царской церкви в присутствии царя, некоторых из его приближенных, а также царицы и сестер царя, то, когда царица и сестры вошли в храм, дверь заперли за ним, чтобы никто не входил, и они смотрели на нас из-за решеток и маленьких окон[181]. Такую строгость в исполнении стародавних обычаев мы должны приписать в этом случае самой царице, ее благочестивой и богомольной застенчивости, поддерживаемой, без сомнения, ее родством, в среде которого было немало приверженцев и поклонников старого Домостроя. Сам государь, как мы упомянули, был очень склонен открыть запану, устроенную этим Домостроем, – и вот почему его вторая царица – Наталья Кирилловна Нарышкиных – является совсем другим человеком. Воспитанная под влиянием Артамона Матвеева в среде родства, чуждого застарелых предрассудков, она не обнаруживает в своей жизни староверческой привязанности к уставам Домостроя и ведет себя с большею свободою, конечно, не без согласия и не без сочувствия своего супруга. На первом же каком-то торжественном выезде посреди народа она «несколько открывает окно кареты», как повествует Рейтенфельс (1671–1672 гг.). Смелый поступок произвел смущение в людях: не могли надивиться такому подвигу. Когда ей объяснили, в чем дело, т. е. чего требовал старый Домострой, она с примерным благоразумием уступила, но ненадолго. Вскоре она выезжает уже в карете «открытой» по причине присутствия послов в знак особенной милости, как отмечает Лизек, описывая торжественный же выезд к Троице в 1675 г. В то же время она не один раз выезжает в подмосковные дворцы в одной карете с царем, стало быть, уже непременно в открытой карете, и стало быть, руководителем таких подвигов является сам же государь. Затем, справляя свои именины, она принимает лично все боярство, чего не бывало, и раздает им из собственных рук именинные пироги, чего также прежде не водилось.
Шаг за шагом, еще несколько лет – и народ мало-помалу привык бы к открытой жизни своих цариц. Но в начале следующего 1676 г. царь Алексей скончался. Направляемый им ко многим новинам порядок царской жизни должен был на некоторое время замешаться. Сын царя Феодор, по любви к новинам вполне достойный своего отца, царствует недолго; при нем новины царской жизни не успевают, так сказать, войти в колею; а потом настают дворские и семейные смуты, среди которых невозможно было и думать о чем-либо правильном и прочном. Царица Наталья, оставшаяся без всякой поддержки, сиротою-вдовою, удаляется со сцены в свои вдовьи хоромы. С нею удаляются, а вскоре и вовсе погибают люди нового порядка – Артамон Матвеев и родство царицы, совсем отличное по своему характеру от родства Милославских, которые крепко держались за корни всего старого. Конечно, царевна Софья раскрывает женскую и даже девичью фату, но, к сожалению, она играет не свою роль; она играет роль царя и под видом только царя решается вести свои публичные выходы открыто. Ее подвиг все-таки становится и в общественном мнении зазорным по той особенно причине, что в нем господствуют не европейские, а византийские, неискренние, лицемерные идеи, с которыми можно было идти назад, но идти дальше было уже невозможно. Между тем и история, и жизнь настоятельно требовали ответа на вопрос, созревший с органическою последовательностью: быть или не быть византийским началам, – и прямо склонялись к тому, что быть началам европейским. Народные передовые инстинкты прозревали истинный и прямой путь и к нравственной и гражданской свободе и разом круто поворотили на новую дорогу с этого застарелого и засоренного византийского пути, которому остались верными одни только задние люди – всякие староверы во всяких смыслах.
Мы уже сказали выше, что нравственным идеалом домашнего устройства в допетровском быту было устройство, во многом подражавшее монастырю, что лучший древнерусский дом в этом отношении был дом, наиболее приближавшийся к такому идеалу. Замкнутость царицына быта, и особенно быта царевен, конечно, еще больше способствовали водворению в их хоромах монастырской жизни. Молитва и милостыня — вот исключительная, единственная и достойная стихия этой жизни, руководившая не только помышлениями, но и всеми поступками и подвигами ее деятелей. Келейное, т.е. домовное, и церковное правило и подвиги милосердия – вот в чем заключалось главное, коренное и неизменное дело этой жизни. Само собою разумеется, что молитва и милостыня как основные начала богоугодной и спасительной жизни, являясь делом, по необходимости должны были облекаться в одежду своего века, т. е. принимать формы той культуры или выработки понятий и представлений, какая господствовала в допетровском быту. Неясны будут черты описываемого быта, если мы остановимся на одних лишь словах и не постараемся определить их смысл чертами самого дела. Начала жизни пребывают одни и те же, оттого и называются они началами; но дела, совершаемые во имя начал, бывают различны, потому что всегда вполне зависят от различных бытовых условий века. Так точно и дела молитвы, как и дела милосердия, в каждый век имеют свой особый облик. Благочестие каждого века имеет свои особые черты, тому веку только свойственные, которыми оно и различается больше или меньше от благой чести других веков.
Чтобы обозначить верною и точною чертою благочестивое правило жизни XVI и XVII вв., которому и царицы в своем быту следовали неизменно, приведем поучение составителя Домостроя XVI в. В этом поучении заключается не один только идеал нравственной чистоты и нравственной высоты, к какому должен был на всякий день стремиться каждый истинно верующий человек; в нем вместе с тем типически обозначается и вся действительность такой жизни, рисуются типические черты повседневного домашнего быта в его наилучшем нравственном устройстве – те черты, с которыми мы постоянно встречаемся в этом описании домашнего быта цариц и которые раскрываются здесь самыми делами и подвигами, и притом по достоверным указаниям деловых же дьячьих записок.