гую мастерицу, Марью Сновидову, утверждавшую противное, и как ее учили разболокать, мастерица Дарья стала просить, чтоб ее не портить, присовокупив, что как сыщут ту бабу, с которою она спозналась чрез Авдотью Ярышкину, тут все объявится, а она ту бабу укажет, и где живет – она двор знает. Судьи тотчас послали за колдуньей. Привели женку-колдунью. В расспросе она сказалась, зовут ее Настасьицею, Иванова дочь, родом Черниговка, а муж у ней литвин, зовут его Янкою Павлов. На очной ставке ее все признали за ту именно бабу, которая приходила во дворец. Сама Дарья Ламанова сказала, что у ней та женка в Светлице была и медом она ее потчевала. Но Настасьица во всем запиралась: мастериц она никого не знает и у них в Светлице не бывала. Судьи велели ее пытати накрепко и огнем жечь. И, послыша то, мастерица Дарья учала винится и плакать, а той женке Настке говорить, чтоб повинилась: „Помнишь ты сама, – говорила она ей, – как мне про тебя сказала мастерица Авдотья Ярышкина; и я по ее сказке к тебе пришла и ворот черной своей рубашки, отодрав, к тебе принесла, да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло. И ты меня спросила, прямое ли имя Авдотья, и я сказала тебе, что прямое, и ты в те поры той моей рубашки ворот на ошостке у печи сожгла и на соль и на мыло наговорила, а как наговорила – и ты велела мне тот пепел сыпать на государской след, куда государь и государыня царица и их царские дети и ближние люди ходят и тебе-де в том от государя и от царицы кручины никакие не будет, а ближние люди учнут любити. А мылом велела ты мне умываться с мужем; а соль велела давати ему ж в питье и в естве, так-де у мужа моего сердце и ревность отойдет и до меня будет добр. Да и не одна я у тебя была, – продолжала Дарья, – приходили после того со мною ж к тебе Васильева жена Колоднича, Семенова жена Суровцова, и ты им, наговоря, соль и мыло давала. Авдотья Ярышкина приходила к тебе с братьями своими Соймоновыми, да у тебя и ночевали“».
Несмотря на улики, сопровождаемые пыткой, ворожея запиралась. Мастерица же говорила, что именно от нее получила пепел и сыпала на след государыни у Светлицы по крыльцу, где ходят на переходы, да у дверей проходной палаты, где ходят на те ж переходы; а сыпала она тот пепел на царицын след, как государь пришел из рубцовского объезду (в конце августа). Стали пытать колдунью в другой раз и огнем жечь. Она не выдержала и повинилась, что мастерицам Дарье Ламанове и ее подругам, которых знает, а иных и не знает, сжегши женских рубашек вороты и наговоря, соль и мыло давала и пепел велела сыпать на государской след, но не для лихого дела, а для того, как тот пепел государь и государыня перейдет, а чье в те поры будет челобитье – и то дело сделается; да от того бывает государская милость и ближние люди к ним будут добры. А соль и мыло она велела мастерицам давать мужьям своим, чтоб до них были добры.
Но этого было недостаточно. Предложен был новый вопрос: сколь она давно тем промыслом промышляет и от польского и от литовского короля к мужу ее литвину Янке присылка или заказ, что ей государя или государыню испортить, был ли; и чем она и какими лихими делами их, государей, портила; и давно ль она тому делу, что мужей приворачивать, научилась, и кто ее тому учил, и муж ее про то ведает ли? На пытке и на огне колдунья отвечала, что к мужу ее к литвину Янке и к ней из Литвы от короля для государской порчи приказу и иного никакого заказу не бывало, и сама она их, государей, не порчивала. Только она дала мастерице Дарье ворота сожженой рубашки пепел, а велела сыпать на государской след, чтоб государь, и царица, и ближние люди до нее были добры. «А что она мужей приворачивает, и она только и наговорных слов говорит: как люди смотрятца в зеркало, так бы муж смотрел на жену да не насмотрелся; а мыло, сколь борзо смоется, столь бы-де скоро муж полюбил; а рубашка, какова на теле бела, столь бы-де муж был светел; да и иные-де она не лихия слова наговаривала, чтоб государь и государыня жаловали, а ближние люди любили, а муж ее про тот промысел не ведает. А учила ее тому на Москве женка Манка, слывет Козлиха, а живет за Москвою-рекою у Покрова».
Тотчас отыскали и Манку Козлиху и поставили их с очей на очи. Они, как и следовало, завели спор. «Настасьица сказывала, что ее ворожить учила она, Манка, а Манка отрекалась, говорила, что не учивала. Стали пытать. Почти то же Манка сказала и с пытки: ворожить не учивала, ворожбы не знает, а только и знает, что малых детей смывает да жабы, у кого прилучится, во рту уговаривает, да горшки на брюха наметывает, а опричь того и ничего не знает». Между тем колдунья Настька не переставала ее уличать и доказывать, что она ворожить выучилась у нее. Стали Манку пытать в другой раз накрепко и огнем жечь. Но колдунья не сознавалась ни в чем. «Настька, уличаючи ее, говорила, что она запирается, будто мастериц никого не знает, она-де и портомой знает. Женился солдат у портомой, слывет Лидовской; и тот солдат с портомоею к ней, Манке, приходил. Та ответила, что приходил, но не для ворожбы».
В числе новых улик ворожея Настасьица сказала, что еще за год назад сын Манкин приводил к ней, Настьке, мастерицу Дарью Ламанову, которая с тем детиною принесла к ней наговаривать соль да мыло. И она, Настька, ему сказала: для чего к ней с тою мастерицею мимо матери своей ходит; и тот ответил, что мать его спит пьяна; и она, Настька, наговоря соль и мыло, для привороту ей, Дарье, дала. А наговаривала ту соль, отнимаючи ревность у мужей. На очной ставке все это подтвердила и мастерица Дарья; но Манка Козлиха не сознавалась ни в чем и просила пытать Настьку, потому что «она ее клеплет. Настька с пытки говорила прежния речи. Тогда велели пытать Манку в-третьи, накрепко и огнем жечь.
И женка Манка с пытки повинилась, а сказала, что она сама ворожит и Настасьицу ворожить учила. А ей, Манке, тое ворожбу оставила при смерти мать ее родная Оленка; а как матери ее не стало, тому ныне семой год; а ворожа, она в привороте на соль и на мыло и на зеркало наговаривала: как смотрятся в зеркало да не насмотрятся, так бы муж на жену не насмотрелся; а соль: как тое соль люди в естве любят, так бы муж жену любил; а на мыло наговаривала: сколь скоро мыло с лица смоется, столь бы скоро муж жену полюбил; а вороты рубашечные, жегши, приговаривала: какова бела рубашка на теле, таков бы муж до жены был; а жабу, у кого прилучится во рту, уговаривает: святый ангел хранитель, умири и исцели, у того имянем у кого прилучится, болезнь сию. А иного она ничего лихова опричь того не знает и лихим словом не наговаривает. Да и не одна она тем ремеслом промышляет, есть на Москве и иные бабы, которые подлинно умеют ворожить. Одна живет за Арбацкими вороты, зовут ее Ульянкою, слепая; а две живут за Москвою-рекою: одна – в Лужниках, а другая, зовут Дунькою, – в Стрелецкой слободе».
Таким образом, явились еще ворожеи: баба Улька, Дунька да Феклица – все слепые. Судьи тотчас послали «по тех баб». Когда их поставили к делу, с очей на очи с Козлихою, то в распросе они сказали, что Манки не знают и сами не ворожат и с ворожеями не знаются. Но та утверждала, что «они сами ворожат и ворожиться к ним изо многих дворов всякие люди ходят». Начали пытать накрепко женку Ульку, повторяя все те вопросы, на которых главным образом сосредоточивалось все дело, т. е. не пыталась ли портить государское здоровье и верховых постельниц и мастериц кого знает? С пытки она сказала, что «только и знает, что около малых детей ходит, кто поболит, и она их смывает, и жабы во рте уговаривает да горшки на брюха наметывает, а наговорные слова у ней таковы: ангел хранитель утиши во младенце сем, у кого объявится болезнь сия, да наговоря на воду, детей смывает. А жабы во рте давит да тем жи словы наговаривает». Потом во время новой пытки и жжения огнем она прибавила, что «не одним тем промышляет, есть-де за нею и иной промысл: у которых людей в торговле товар заляжет, и она тем торговым людям наговаривает на мед, а велит им тем медом умываться, а сама приговаривает: как пчелы ярые роятся да слетаются, так бы к тем торговым людем для их товаров купцы сходились. И от того наговору у тех торговых людей на товары купцы бывают скорые. А как она мужей к женам приворачивала, и она наговаривала на хлеб с солью да на мыло; а наговариваючи тот хлеб с солью, велела женам есть: как-де хлеб да соль люди любят, так бы муж жену любил; а мылом велела умываться: сколько скоро мыло к лицу прильнет, столь бы скоро муж жену полюбил. А у кого случится сердечная болезнь, или лихорадка, или иная какая нутреная болезнь – и она тем людям, наговариваючи на вино, да на чеснок, да на уксус, давала; а в приговоре наговаривала: утиши сам Христос в том человеке болезнь сию, да Увар Христов мученик, да Иван Креститель, да Михайло Архангел, да Тихон святый и иные божественные слова, а не лихие, – и от того тем людям бывала легость». После новых пыток и жженья Улька ничего в речах не прибавила.
Другая ворожея, Дунька слепая, объяснила с пытки, что ворожбы и ведовства никакого не знает, а только знает, что «малых детей от уроков смывает да жабы во рту уговаривает. Да она ж на бруха, у кого что пропадет, смотрит. А на кого скажут неверну, и она, посмотря на сердце, узнает, потому что у него сердце трепещет».
Третья, Феклида, с пытки созналась только в том, что грыжи людям уговаривает, а наговаривает «на громовую стрелку да на медвежий ноготь, да с тое стрелки и с ногтя дает пить воду, а приговариваючи, говорит: как-де ей, старой женке, детей не раживать, так бы, у кого та грыжа, и болезни не были; да она ж, у кого случится, на брюха горшки наметывает». Несмотря на жестокие пытки и жжение огнем, что повторялось несколько раз, все эти женки-колдуньи ничего более не открыли. Оставалось расспросить оговоренных мастериц. Авдотья Ярышкина ни в чем не созналась и сказала, что Дарья ее тем всем клеплет. Анна Тяпкина сказала, что в «прошлом году Дарья привезла к ней в Светлицу, пьяная, вина да в бумажке соли и велела ей то вино пить, а не сказала, что оно наговорное. Она, Анна, боясь, что от Дарьи чинится в Светлице пропажа, того вина не пила и его вылила, а соль рассыпала на земле; колдуньи она не знает и ничем на государское здоровье у ней не пытывалась. Прасковья Суровцова сказала, что пыталась у колдуньи и наговореную соль брала для того, чтоб зять ее добр был до ее дочери; а иным ничем не пытывалась. Прасковья Колоднича сказала, что пыталась у колдуньи, брала наговореную соль, потому что муж ее до нее лих, и она ему давала ту соль, для того чтоб до нее был добр».