Дело по разным обстоятельствам приостановилось почти на четыре месяца. В течение этого времени в январе 1639 г. после непродолжительной болезни умер пятилетний царевич Иван Михайлович, а в конце марта – новорожденный царевич Василий Михайлович (с. 301). Эти несчастные для царицы события не остались без влияния и на ход рассматриваемого дела. 1 апреля, следовательно чрез несколько дней по смерти новорожденного царевича, государь указал снова расспросить и пытать накрепко и мастерицу, и ведунью женку Настьку.
Содержание новых допросов заключалось в том, что «т. к. мастерица Дашка к бабе-ворожее, которая людей приворачивает и у мужей к женам сердце и ревность отымает, – ездила и пыталась у ней, чтоб баба сделала, как бы до нее, Дашки, государь, и государыня, и их государские дети и ближние люди были добры; и колдунья Настька, сжегши ее Дашкин рубашечный ворот, велела ей сыпать на государской след: как-де государь и государыня перейдет тот след, а чье в те поры будет челобитье, и то дело сделается; и она, Дашка, на след царицы пепел сыпала, что все подтвердила с пытки и сама колдунья; и после того их воровства, как мастерица на след государыни сыпала ведовской рубашечный пепел, государыня царица Евдокия Лукьяновна учала недомогать и быти печальна; да после того ж вскоре грех учинился: государя царевича Ивана Михайловича не стало; а после тое ж скорби вскоре государыня царица родила государя царевича Василья Михайловича больна, и после ее государских родин и того государя царевича Василия Михайловича не стало вскоре ж; и ныне государыня перед прежним скорбна ж и меж их, государей, в их государском здоровье и в любви стало не по-прежнему. И то знатно, кабы с того времени, как она, Дашка, по ведовству женки колдуньи Настьки Черниговки на след государыни сыпала пепел и от того времени и до сих мест меж их государей скорбь и в их государском здоровье помешка. И она б, мастерица Дашка, и ведунья женка Настька сказали про то подлинно в правду, для чего она, Дашка, ведовской рубашечный пепел на след государыни царицы сыпала; а та ведунья Настька, что подлинно над тем пепелом наговаривала и на государской след сыпать велела: над государем, и над государынею, и над их государскими детьми какое лихое дело не умышляли ль, и их, государей, не портили ль, и детей их, государских, у них, государей, не отнимали ль, и совет их государской меж их, государей, своею ведовскою рознью к развращенью не делали ль, и детям их государским в их многолетном здоровье тем своим ведовским делом, порчею лет не убавливали ль, и иного какого зла им, государям, и их детям не умышляли ль, и, умысля что, не делали ль, про то б про все сказали вправду».
При особенной пригрозе, при новых пытках и жжении огнем и мастерица и колдунья говорили те ж речи, что и наперед того сказывали: именно, что одна сыпала, а другая велела ей сыпать пепел на след государыни для того, чтоб царица ее, Дарью, жаловала, а не для лихого дела.
Затем истязания прекратились, и колдуньи Настасьицы вскоре не стало – она умерла. Умерла также и другая колдунья – Ульянка слепая; прочие подсудимые были розданы приставам под стражу до окончания дела.
Спустя месяца четыре, в августе того же года, это дело опять было поднято пыткою и допросом оговоренных мастериц. На Авдотью Ярышкину несчастная Дарья Ламанова показывала, что «она ее спознала с бабою ворожеею, которая людей приворачивает, а у мужей к женам сердце и ревность отнимает, что Авдотья, тем ворожучи, и мужа своего обошла, что хочет, то ворует, а муж ей в том молчит; что ворует она с братьями своими и ею, Дашкою, с ними сводничала». На новом расспросе мастерица Ярышкина во всем запиралась и говорила, что Дарья все затеяла на нее по недружбе. Но с пытки во всем повинилась. К колдунье она ездить пыталась для того, что у ней на дочери была падучая болезнь, и еще для того, чтоб ее любил муж и ни в чем не возбранял, и подругою своею Дарьею сводничала; но на государей никакого зла не умышляла.
Прасковья Суровцова с пытки же повинилась в том только, что она действительно у колдуньи Настьки пыталась и наговорную соль, и мыло, и своей рубашки ворота жженой пепел у ней брала, и тем мылом велела дочери своей умываться, и соль, и пепел сыпала в питье, да давала пить зятю своему, чтоб зять ее добр был до ее дочери.
Прасковья Колоднича с пытки призналась также в одном, что «ходила за Москву-реку к бабе Настьке, и мыло, и белила, и соль наговорную у ней брала, и тем мылом умывалась и белилами белилась, а соль мужу своему давала в естве, для того чтоб муж до нее добр был. И она, убелясь, вышла к своему мужу, как он пришел во двор, и муж в те поры ее убил (зашиб, прибил); и она, видя, что в том наговорном мыле, и в белилах, и в соли помочи нет, взяла да и достальное мыло и соль разметала».
В сентябре того же 1639 г. вышел государев указ: «Дарью Ламанову с мужем сослать в Сибирский город на Пелым; Авдотью Ярышкину с мужем, с сыном и с дочерью сослать в Каргополь; а их подруг, других мастериц, выслать из Двора и с мужьями и вперед в царицыном чину не быть; колдуний разослать в городы: Манку Козлиху – к Соликамской, Дуньку слепую – в Кайгород, Феклицу слепую с мужем – на Вятку. Сторожей, светличного и портомойного, бить батоги и из Двора выслать»; сына боярского Соймонова и подьячего Якунина, вероятно, по тому же делу, бить кнутом.
В 1639 г. августа 5-го приходит к одному стрелецкому десятнику некая полонянка Акулина Незнанова писать челобитье к государю с изветом на постельницу Любаву Волосатову, на ее дочь, и на сына, и на зятя и сказывать про них государево дело, про государя и про царицу посмешное слово. Стрелец тотчас написал и подал челобитье, прибавив, что «инова ему и писати нельзя, скажет все та иноземка полонянка сама у расспросу» и на очной ставке. 9 августа челобитная была уже в комнате у государя, где и решено сыскать, и розыск поручен царицыну дворецкому В. И. Стрешневу с тем же дьяком, которые на другой день велели тотчас перед собою поставить указанную полонянку. Акулина в расспросе сказала: «Еще в 1633 г., как родился (июня 2-го) царевич Иван Михайлович (умерший в этом 1639 г. генв. 10-го), и в те поры, пришед с государских родин к себе на подворье, постельница Люба Волосатова с дочерью Домною да с сыном Иваном и с зятем Ортемьем говорили меж себя в разговоре: наряжу-де я курку свою гречанку в желтые сапоги, да в шубку, да в шапку и прикажу (определю) ее в Верх в постельницы, и она-де будет такова ж постельница ж, как и государские постельницы, кабы-де у государя и у государыни живут в Верху в постельницах добрые жены; да и сама-де царица не дорога, знали ее, кои она хаживала в жолтиках (в желтых сапогах), ныне ее Бог возвеличил! Акулина ссылалась, что те слова слышали две вдовы, которые у них в те поры на дворе были». Судьи велели тот же час поставить перед собою и этих вдов, которые от постельниц те непригожие речи слышали. Вдовы подтвердили, что такие речи действительно слышали в разговоре от одной Любины дочери Домны, а она в те поры была не в постельницах, а жила с матерью.
Судьи велели поставить перед собою постельниц – мать и дочь. На расспросе они во всем запирались и говорили, что полонянка и вдовы «клеплют их, да в том имались с ними за пытку». Вдовы тоже просили постельниц на пытку, сказывая, «как-де им тем делом клепать; что слышали, то и сказывают вправду; да и объяснили, что одна из них сыну Любину Ивану теща, а другая его жене большая родная сестра, а ему своячина, и им будучи с ними меж себя в свойстве такого великого дела, как учало быть в сыску, таить не можно. Постельницы учали вдов бранить и называли их непригожими словами и корчемницами, что они, воруючи, продают вино и иным всяким воровством промышляют, а на них, постельниц, то затевают напрасно». Вдовы защищались и, оправдываясь в обвинении, ссылались на кадашевскую боярыню Анну Бегичеву, на всю Кадашевскую и Талмацкую слободу и на все Заречье, что они воровством никаким не промышляют, живут за Москвою-рекою в Талмацкой слободе и корчмы и винных продаж у них нет, а кормятся своею прямою работою, прядут, покупаючи, лен и делают полотна и берут убрусы, да что продадут, тем они и питаются; то всем их соседям известно. А что их постельницы называют ворухами (в известном смысле), и они – одна после своего мужа вдовствует 40 лет, а другая 30 лет, и им воровством никаким промышлять непригоже. «Да учали вдовы бити челом словесно: называют их постельницы ворухами, а та Домна, Любина дочь, сама прямая воруха; как она была за первым мужем, и она и тогда от мужа своего воровала с Пашковыми и лежала после того в зелье, а лечил ее зелейного ряду торговой человек, называют его Коротким, а взял он за лечбу 3 руб., и как Домница излечилась, и ее мать Люба промыслила тою своею дочерью в постельницы».
Полонянка-изветчица доводила также и на сына Любина Ивана, как он «бил однажды свою жену, сказывая, что ворует в Верху с верховыми людьми, и когда она, полонянка, вступилась за нее, стала просить, чтоб пощадил для ради государыни царицы, он, Иван, за то выбранил ее и с царицею. Иван, конечно, отрекался от этого, говорил, что таких слов не говаривал и жены своей не бивал. Полонянка, уличаючи его, указала на свидетелей, которые сказали, что видели они и слышали, как Ивашка, встретясь с полонянкою Окулькою на дороге, ей рукою махал и грозил: уходишься-де ты, что на нас доводишь; и в Верху, пришед на лестницу к расспросу, также грозил ей, чтоб она на них не доводила. Ивашко в том во всем запирался. А полонянка, постояв немного, еще сказала, что она от постельницы Домны про царицу и не одни непригожие речи слышала: сказывала ей Домна, что государыня царица Евдокия Лукьяновна, где найдет людские волосы, и она, государыня, с тем волосьем сучит свечки да их жжет, а сказывает, что будто ее портят постельницы. И только б она, Акулина, от Домны таких слов не слыхала, и ей того затеять не уметь. Домна в том во всем запиралась».
На другой день, 11 августа, по государеву указу судьи ездили к пытке. Там после очной став