— Ты нам бедой не грози!
— А что мне грозить? Я не губернатор! Здесь завод всему голова, — мы, значит, работающие, — а все прочие сбоку припека, и голос у них комариный. Вот какую зарубку сделайте на носу. Мы дело затеваем! Другого помещения пока у нас нет, клуб временно будет здесь, — вот и все!
— Вам клуб, а нам что?
— И вам клуб! Зачем вам две церкви? Вам и в одной делать нечего!
— Не уговаривай! Голосуй!
Сердюк вздыбился.
— Что? Голосовать? Да не родились еще среди нас такие головотяпы, чтобы уличной толпой голосовать такое дело! Закона такого нет!
— Как нет? — кричит поп. — Свобода религии!
— Ты, батя, пойми раньше, чем говорить. Пусть веруют все, как им хочется, но чтоб я, металлист, да ставил здесь на голос нашу заботу, — такого закона нет! Зелено, батя, жнешь. И не кричите вы! У меня уши крепкие!
— Мы общину сделаем! — кричат.
— Община у вас уже есть! Собрание закрыто!
— Как закрыто? Мы против!
— Ага-а, вы против?! Не сообразили, значит? Так я вам еще немного объясню: царь Петр с церквей колокола снимал и переливал их на пушки.
— Хо-хо-хо, — смеются, — с царями равняетесь?
— Да нет же, зачем нам с царями равняться? Я это к тому, что вот так же, как вы, мешали Петру иные люди, только у них не вышло. Поняли? А если вам и этого мало, так я вас спрошу: кто белых бил? Мы или церковь? А где, как не в этой церкви, молебны белые служили да святой водой кропились, чтоб одолеть нас? Ага! А где мы готовились и готовимся ко всякому большому делу? В клубе или в церкви? Ну?.. Кто за пуск завода орудовал? Мы или церковь? Так где же после этого дело церкви? У нас помещений нет, нам повернуться негде, а церковь что делает? Стоит пустая, души спасает? Сколько на столбах наших душ в петельках болталось тут?.. Наспасала, спасибо ей! И не кричите, что у нас плохо! Не торопитесь! Мы только начали шевелиться, но тянем и вытянем, не мы будем — вытянем! А теперь слушайте от всех сознательных последнее слово: думайте сами, поменьше сплетням верьте. Тошно слушать вас, глядеть на вас срамно: сами себя порете, в ногах у дела путаетесь, мешаете. Отпирай церковь!
Сняли мы замок, оставили у входа немного ребят — и за дверь. Осмотрели все, переписали мало-мальски ценное и давай снимать да складывать его. Поп все к алтарю жался, на вопросы отвечал с хрипотцой, как в лихорадке. Послали мы на завод за пустыми ящиками, забили в них все ценное, сложили в кладовушку, что в притворе, запечатали, ключи в карман — и пошли совещаться.
Обдумали, с чего начинать, сходили в контору завода за помощью и стали по вечерам переделывать церковь в клуб. Клиросы, амвон и все подходящее перекинули в столярную — на скамейки переделывать. Иконостасы, иконы сложили аккуратно в кладовушке. По проектику инженера поставили печи. Вырвали костыли, заделали дыры, подровняли углы и давай заделывать стены. Подобрались к алтарю, является поп.
— Позвольте, — говорит, — мне одному остаться в храме на молитву.
Меня в церкви не было, ребята задумались.
— А зачем вам одному? — спрашивают. — Молитесь, мы не помешаем.
Поп не соглашается и упрашивает:
— Вы только подумайте, навек расстаюсь с господним домом. Ужели у вас сердце очерствело? Ужели...
Целую проповедь закатил, только нас проповедью не проймешь, — не таких ораторов слыхали. «Не иначе — свинью хочет подложить», — думают ребята и шлют за мною, а попу говорят:
— Сейчас дядя из комиссии придет, с ним и потолкуете...
Прихожу, он стоит на паперти и вроде ступеньки разглядывает.
— Что у вас? — спрашиваю.
Кивнул он на ребят и шепчет мне:
— Нам бы, извините, по секрету, наедине поговорить...
— Извиняюсь, — говорю, — вы с белыми в свое время путались, и мне, по нашей дисциплине, секретов с вами иметь нельзя. Говорите при всех.
Потер он руки, — а они, вижу, трясутся у него, — перевел дух и говорит:
— Я своевременно не вспомнил, что престол храма драгоценной материей обтянут. Разрешите снять ее и присовокупить по описи.
— Э-э, поздно хватились, — отвечаем, — мы уже сняли материю, она подрублена и в полотнище сшита для украшения клуба.
— Беззаконно это, — качает головою поп, — и кощунственно напрестольное осквернять...
— Это как кто понимает, — утешаем его. — Чем пылиться этой материи, пускай на стене висит и наших людей радует.
Поп руки к груди тискает, собирается уходить, а я к нему.
— Что-то у вас, батюшка, — говорю, — нескладно выходит: то вы хотели в церкви помолиться, а теперь о материи хлопочете...
— Да, да, — бормочет, — хотел снять ее и помолиться. Да ведь не оставите вы меня одного?
— Будьте покойны, — говорим, — не оставим: человек вы чужой, на уме у вас всякое может быть...
Ушел он.
— Ох, — говорю я ребятам, — напрасно я на секрет не пошел с ним: не за материей он приходил. Что-то тут еще есть...
— Да, похоже, — соглашаются ребята.
Работаем, а забота точит: зачем приходил поп?
Осмотрели углы, пол, стены, выстучали, — ничего нет. На другой день переходим в алтарь, лестницы ставим, — престол мешает. Посоветовались и переворачиваем его набок. Под ним все честь-честью — паутина и пыль. Но, глядим, из-под паутины сереет корзиночка четверти так в полторы. Аккуратная, из соломы сплетена, шнурочком завязана. Раскрыли, — в ней десятка два писем и книжка — альбомчик с карточками женщины: и девочкой она, и выростком, и в фате, и с детьми, и сидя, и стоя, — на все, словом, лады. Пригляделись, и кто-то из наших узнал ее.
— Да это же, — говорит, — попа супружница, та, что в гражданскую войну с белым офицером от попа сбежала.
— Вот так история!
Письма старые, на углах пожелтели уже и написаны мелко-мелко.
— Не иначе, — соображаю, — лет двадцать им.
Разворачиваю одно письмо и читаю:
«Ивась, золото мое, ненаглядный мой, томлюсь без тебя...»
— Нечего и читать, — говорю, — писано про любовь к попу, когда он молодым был. Его Иваном зовут.
Перевернул листок, а там поцелуй поцелуем погоняет. Беру другое письмо, там опять:
«Ивасенька, дорогой мой, дождусь ли я тебя? И не рада, что так люблю...»
Я складываю письма, а ребята советуют:
— Нет, для верности прочитай какое-нибудь письмо до конца.
Выбрал я одно, прочитал, — даже не по себе стало. Вроде стою у чужого окна и слушаю, как женщина у мужа на руках хорошим словом разливается: «голубусенька», «счастьице», «ягодка» и все такое. Один из нас вздохнул даже.
— Ишь, как пела человеку, а под конец с офицером нос утерла ему...
Сложили мы письма, завязали, как было, корзиночку и посылаем за попом. Вбегает он. Без шляпы, волосы спутаны, глаза в сторону.
— Ваша? — показываю корзиночку.
— Моя, — шепчет, — согрешил, спрятал под господний престол ее... Дома держать боялся, а в землю нельзя, сгниют... Случится что, читать, думаю, станут, вникать, а там совсем... там же не про это написано, там про...
Запнулся он и не выговорит.
— Ясно, — говорю, — берите.
Он думает, мы смеемся, и дергается. Я ему корзиночку в руки вкладываю. Схватил он ее, к боку прижимает, а в глазах такое, будто его надвое разрывают.
— Ничего, — говорю, — мы все понимаем, ничего, не волнуйтесь, что вы...
Он руки нам жмет, светится и, как хворый, бормочет:
— Братцы, а я думал, вы не поймете, господи спасителю, я ж о вас думал, что вы...
Хочется сказать, что он думал о нас, а язык — колом. Мы давай выручать его.
— Ладно, — говорим, — чего уж там: мы и так знаем, какие у вас думки были про нас...
Один из нас даже рукою махнул. Увидал это поп, сгорбился да к двери, к двери.
— Э-эх, — говорим, — вот когда человек разглядел нас. Всю жизнь с Христом носился, а главное заметил только вот когда...
XXV. ДЕТСКИЕ МАСТЕРА
Клуб еще не отделан, а мы дружку в губернию пишем письмо: ремонтируем, дескать, детям дом, найди нам парочку воспитателей, да не подгадь — ищи хороших, честных, понимающих, с сердцем. Ждем ответа, торопимся с ремонтом, а дружок ни слова, ни полслова.
Ополченцы ко мне:
— Может, заболел человек, езжай сам, а то до холодов не устроимся.
Я отмахиваюсь: работы хоть отбавляй, спешить надо, какие тут поездки? Ребята отстали от меня, а через день-другой кладут мне на тиски готовую командировку.
— Вот, — смеются, — без тебя все обделали. Езжай скорее...
Приехал я в город, бегу к дружку, глядь — он жив-здоров, чай пьет и радуется, что видит меня.
— Ах ты, нечистая сила! — ругаюсь. — Уже оторвался от нас, сердце портфелем залатал, даже открытки не собрался черкнуть нам!
Ругаюсь, а он жене подмигивает и смеется.
— Позлись, — говорит, — больше пользы будет, и на заводе все поумнеют. Вам ведь не воспитатели, а ангелы нужны. Поищи-ка их, может, валяются где, а я за такое дело не берусь.
— Ладно, — говорю, — поищу сам...
Разузнал я, где учителя собираются, пригляделся, вижу — крылья надо опускать, Учителя всякие есть, — и толстые, и тонкие, и в юбках, и в штанах, а подходящих тю-тю. Все устали и без малого каждый в разговоре с тобою на нытье съезжает: ты ему о деле, а он тебя угощает жалобой на обиды, на нехватку учебников, на ставки... У тех, кто пободрее, в голове хоть шаром покати.
Походил я, облюбовал двух воспитательниц, и ну разговоры с ними вести. Обе пожилые, детвору любят, но на все наше косятся, а главное — спокойны и молчат, вроде слова свои на весах прикидывают и коготки в шерсть прячут. Толку, словом, никакого, а дни идут. Отмахнулся я от этих воспитательниц, занялся другими делами и вспомнил про письмо Чугаева в газету. Вот тут-то и повезло мне.
Захожу в редакцию, а там шум. Лохматый человек в шляпе чуть не за грудки хватает редактора и пушит его почти последними словами. Редактор и се, и то, а видно, что правды за его словами нет. Лохматого, оказывается, прислали в город учительствовать, а места не дают и назад не отпускают, — два месяца обещаниями кормят. Лопнуло у него терпенье. Описал он все свои мытарства и сдал в газету. Редактор положил его статейку на стол и тоже за нос водит: хорошо, мол, напечатаю завтра, напечатаю послезавтра...