— Ну, не-ет, — говорю, — извините: совсем я не должен вам верить. А слепой я или зрячий, это еще бабка надвое гадала. Ну что толку, что вы все знаете? За это мы должны на задних лапках ходить перед вами?
Чертыхнулся он и спрашивает:
— Да вы чего, собственно, хотите от меня?
— Вот тебе и на, — говорю. — Пустяка хочу — пуска завода, пуска хотя бы одной домны, — чего мне еще хотеть?
Откусил он край папиросы, пожевал его и спрашивает:
— Ну?
У меня даже сердце от злости вздыбилось. Плюнул я ему под ноги да от него. Бегу, ругаюсь, слышу — он гонится за мною и кричит:
— Да погодите!
Остановился я и спрашиваю:
— Ну?
— Очень, — говорит, — горячитесь вы.
— Это мое частное дело, — отвечаю.
Смотрю, он рукою к моему плечу тянется. У меня в глазах потемнело. Стряхнул его руку да опять:
— Ну? Что еще скажете?
— Будет вам злиться, — говорит. — Вы, собственно, кто будете?
— Коротков, — говорю, — Василий Петрович.
— Нет, я не об этом: вы по профессии кто?
— Слесарь и токарь, — отвечаю.
— Хороший слесарь или так себе?
— Ничего,— говорю, — за двадцать лет работать выучился.
— А на завод вы явились работать или командовать?
— Работать, — говорю, — но если наши командиры и спецы стыд и совесть забудут, буду командовать.
— Ох, как, — говорит,— я не понравился вам. Но это ничего. Вы согласитесь стать во главе работ по ремонту оборудования домны?
— А вы на что? — спрашиваю.
— Я? Я само собою. Я буду руководить, а вы выполнять. Если согласны, давайте попробуем, но уж не отступать.
— Честное слово? — спрашиваю.
— Честное слово.
Хлопнули мы друг друга по рукам, гляжу — в глазах у него повеселело, засветилось. Хорошая была эта минута, — забывай, не забудешь ее!
X. ВОРОНЬЕ
Подсчитали мы толком слесарей и посылаем за Гущиным. Сюда, туда — не видно, говорят. Зашел я в механическую, подхожу к верстаку, в самом деле нету. Провожу пальцем по его тискам — пыль: совсем, значит, не приходил на работу. Разозлился я, бегу к нему домой. Вхожу во двор, а он с лейкой на огороде колдует.
— Бросай, — кричу, — свою огородную сбрую!
— Не горит, — отзывается, — сядь, отдохни, я сейчас...
Полил он грядки, вымыл руки и подходит ко мне.
— Ну, теперь кричи, буду слушать тебя да радоваться...
— Брось, — говорю, — шуточки, а то огород, верандочка, цветочки и зажигалочки у нас на спинах кровавыми рубцами взойдут. Пойдем ремонт домны налаживать.
Покраснел он, слова сказать не может, а у меня под сердцем от радости играет: «Ага, — думаю, — злишься, — значит, ты еще живой», — и крепче распекаю его.
— Молчи! — кричит. — И запомни: если еще раз станешь стыдить меня, я тебе башку проломаю! Я, если серьезно, — в лепешку на деле разобьюсь. А где у нас дело? Ведь тень наводят, глаза отводят...
— Да постой, — беру его за рукав. — Кто тебе глаза отводит?
— Да уже не я, конечно, — говорит. И ты не объезжай меня, я не маленький и не дурачок!..
Кричит, злостью разливается.
— Перестань, — говорю, — шипеть да глупости выдумывать.
— Это я выдумываю? — фыркает. — Я ни одного слова неправды не сказал. Ну, где у нас дело? Сделают на грош, а шуму поднимут на целковый: мы, мы, мы!.. Или неправда? И если ты решил примазываться к этому пустому шуму, я шельмовать тебя буду, так и знай!
— Шельмуй, — говорю, — а пока что остынь.
— Нет, не остыну! — кричит. — А корить меня, обличать ты не имеешь права! Ишь, закаркал: «Зажигалки, зажигалки!» Ну, делал, делаю и не отказываюсь. А из чего делаю, ты подумал об этом? На свалке заваль выбираю...
— Это, — говорю, — все равно.
— Как это — все равно? А что мне оставалось делать? Подыхать ради рабочей чистоты, что ли? Или самогонщикам аппараты ставить? Или бросить завод и спекулировать? Да? Чем я выжил, как не зажигалками? Вот они, мои руки, здесь. Я берег их и не ушел с ними от завода. Расхищение, видишь ли металла на зажигалки... Скажи на милость! Не хуже твоего батьки знаю. А где я был бы теперь, если бы не зажигалки? Вот я не стану делать их, чем впятером прокормимся? Ну, говори! Ага!..
Я успокаиваю его, о домне говорю, а он все злится.
— Да чего ты, — кричит, — как пьяного, уговариваешь меня? Домна, домна! Что мне думать о домне? Надо будет делать, все сделаю... Тебя вот еще мои цветочки укусили. А грязь и пакость лучше? Зайдешь к иному пролетарию во двор, тошно глядеть. Казарма, тухлое логово. Или попрежнему буржуй виноват? Пора кончать волынку про буржуя, самим надо мозгами шевелить. За коммуны, за детские дома беремся, а у самих рыло кривое...
Утихомирился Гущин после моих слов о том, что за ремонт домны берется инженер. Это даже удивило его, и мы пошли на завод. Составили с ним список лучших работников, созвали их, инженеру кивнули — и к домне. Оглядели ее, ощупали и решили: месяца, мол, за два починим.
Инженер усмехается.
— Не хвались, — говорит, — на бой идучи.
Ребята переглядываются, а я кашлянул и говорю:
— Не напускайте, товарищ инженер, мраку: одолеем, если гужом...
Сзади кто-то гмыкнул:
— Дай бог нашему лаптю у сапога в зятьях сести.
Слово, другое — и пошла тянучка: где уж, мол, нам в два месяца такое дело одолеть? Какие у нас силы?
Эх, горькие были минуты! Щеки у иных запали, на теле рвань, мешковина, в сердце робость: а пустят ли завод? А ну, как не пустят? Заглянешь иному в глаза — вроде булавка в сердце вопьется.
— Слыхал? — шепчу Крохмалю.
— Как же, — отвечает, — привыкай, не то еще услышишь. Только ты слова ребят не принимай близко к сердцу. Слова — чепуха: главное в том, как мы поведем дело...
— Знаю, — говорю, — давай для начала вон ту дрянь счистим, — и показываю на вороньи гнезда на домне.
Крохмаль обрадовался и ударил меня по плечу.
— Верно, — говорит, — я давно об этом думаю. Давай...
Влезли мы на домну и ну сковыривать оттуда гнезда. Что тут было! Воронье закаркало — и ну кружить, злиться. Так и налетает, крыльями касается, глаза готово выклевать. Ребята снизу машут нам, в ладоши хлопают. А мы спешим, смеемся. Крохмаль кричит:
— Теперь мужики не будут называть наш завод вороньим насестом!
У меня до ночи в ушах карканье стояло. А ночью снилось, будто завод уже работает, будто я стою на крыше и размахиваю руками, а Гущин снизу кричит мне:
— Чего ты взобрался туда? И без тебя все видно!..
XI. НА ПОДЪЕМЕ
В поселке к нашей затее многие отнеслись с прищуром: дурят, мол, людям головы — и ворчали:
— Рабочий, работай, рабочий, налаживай, а приедет какая-то комиссия и чиркнет перышком по всем трудам твоим. Нет уж, поищите дураков в другом месте, у нас они перевелись...
Выйдем с завода, нас со всех сторон подзуживают:
— Эй! Глядите, у них даже руки грязные!
— Как же, заводчика господина Ветрова работнички!
— На советского бога со святыми трудятся!
Ты горячишься, доказываешь им, а они нукают и гмыкают:
— Ну-у?
— Гм, скажи на милость...
— Вот история, хм...
— А если завода не пустят, из своего кармана людям заплатите? У вас свой банк?
— Эх, до чего ловко заливают...
— Как же, обучились...
— В конторе заказ от Совнархоза на звонарей лежит!
Спорь, доказывай, кричи — толк один. Вначале я злился, а потом понял, что словам пришел конец, словами никого не проймешь, — давай дело.
Стали мы отмалчиваться, а на заводе не сдавали.
Поработали неделю, видим — усмешек меньше. Стали люди остепеняться. Иных на завод потянуло. Каждый день кто-нибудь приходил. Походит, поглядит издали, что мы делаем, и к нам:
— Запиши и меня.
Недели в две наша бригада разрослась чуть не втрое. Подумали мы и разделились на две бригады. Для новой бригады выделили парочку надежных ребят и послали хозяйничать ее в прокатной. А к нам новые идут. Поработали мы еще с недельку, отрезали от себя новую бригаду — и шлем ее в сталелитейку. А когда работа разогрела всех, разделили мы бригады еще надвое, и стало у нас орудовать шесть бригад. Начали мы охорашивать инструментальную, механическую, столярно-модельную...
Разговор о нашей работе полетел в села, в деревни, до городка добежал, — будто в колокол зазвонили: завод, мол, шевелиться начал.
И поплелась к нам братва от земли, от коз, огородов и несчастной торговлишки. Верст за сорок приходили, слонялись по корпусам, слушали и стряхивали с себя одурь. Рабочего духу, кажется, и под прессом не выжмешь у иного. А попал он в цех, нашел место, где раньше работал, смотришь — у него даже спина по-заводски гнется. Покачает, будто с похмелья, головою и — давай ему инструмент!
Один кузнец пришел посмеяться над нами. До революции лет двенадцать молотком гремел в заводской кузнице. Походил, поглядел и все «хо-хо, ха-ха», а у своего горна притих и задумался. Должно быть, вспомнил все...
— Э-э, — говорит, — придется, видно, деревенское хозяйство к чорту посылать.
Попробовал горно, на наковальню дунул — и к инструментам. Сюда, туда — ни клещей, ни гладилок, даже молотка нету. Взбеленился он.
— Где мой инструмент? — кричит. — Или мне на старости к новому привыкать? А еще сторожили, дьяволы! Это не сторожба, а мошенство!..
Каждый день случалось что-нибудь вот такое. За коновода были новый завком, ячейка, а на работе все к нам шли. Мы все растолковывали людям, судили, мирили их, — на все руки были мастерами. Иногда из себя выйдешь, ругаешься, — дело, мол, из-за вас, чертей, стоит, — а подумаешь: ну как обойтись без неполадок? Если б люди знали, что завод обязательно пойдет, а мы ведь звали их на работу вслепую, по своей охоте: крой, мол, больше сделаем, больше надежды, что стронемся с места. А на это не всякий шел: как же, мол, так? А хлеб где — и все такое?
До того дошли с этими разговорами, что мы запретили вести их в рабочие часы. Завод, мол, — это завод: работай, а с разговорами иди в клуб. Даже вечера для разговоров назначили — по субботам. Думали, это пара пустяков. Завком, мол, расскажет, что на заводе сделано, что делается, ячейка свяжет это с тем, что в стране происходит, а там пойдут вопросы, ответы,— и дело в шляпе. А как взялись, будто в крапиву попали. Началось все с завкомовского доклада. Вышел он ни два, ни полтора, а главное — скучный. Наша бригада на дыбы: «Что же это, мол, такое? Разве о нашем деле так докладывают?» Завкомщики на хитрость пошли.