И в книжки успевал я заглядывать. Цвел, словом, и рос, как хорошее дерево...
Да... Но вот проснулся раз и протираю глаза: что, мол, за знак? По моей конуре даже крысам бегать резонов не было, а тут вещи откуда-то появились. Стоит корзина, другая, на корзине ящик и узел в одеяле.
И все знакомое. Замок на корзине, ну, прямо будто я сам покупал его...
Спустил я с койки ноги, глянул и рот раскрыл: на полу, у окна, рядком спят жена и мои мальчишки. Их у меня двое — одному седьмой год, другому шестой. Года четыре не видел их. Как началась революция, спровадил их к теще в провинцию, а сам на фронт: ну, они и жили без меня. С завода я только открытку послал им: жив, мол, здоров, устроился опять на заводе, целую и все прочее. А чтоб послать им денег или еще чего, где уж там, — сам еле тянул.
Обрадовался и гляжу. Мальчишки спят ноги сюда, руки туда. Жены и не видно, — один нос из-под шали торчит. Она у меня хорошая, только старинкой крепко прошпигована. Женился, думал, выкурю из нее все старое, но не осилил. Круто приходилось с нею. Тут революция, белые лезут, а она в письмах наставляет меня: не забывай, дескать, дорогой, о детях, о черном дне, гляди, как другие делают, не зевай! Ну, прямо вроде в лавочке сидит. Чем, мол, будешь ты, ежели, бог даст, живым останешься? Словом, товарищи, денежки на кон...
Знал я, что с этого и начнет она разговор. А мне этот разговор хуже ножа. «Эх, пускай, — думаю, — спят, вечером поговорим». Пожевал воблы, хлебнул холодного чаю — и на завод!
На работе, как назло, не ладилось. Устал я к вечеру и обалдел. В животе пусто, в голове всякие загвоздки бродят. Надо бы подумать, поговорить, к управляющему за советом пойти, а выходит — нельзя: жена ждет, разговоров ждет...
Переступил я порог, глянул, — так и есть: в углу два образка уже маячат, книжки мои на подоконник свалены. Налево, значит, кругом: побаловался чтением — и баста, пора умным стать. Мальчишки ко мне на руки, за усы дергают, на плечи взбираются. Жена у примуса возится и не глядит на меня. Ну, я тары-бары, прилег с ребятами, поговорил с ними немного, погладил их, — заснули. Тут картошка поспела. Поставила ее жена на стол, достала из мешка тещиных сухарей и зовет:
— Иди, ешь.
Глянул я — темней тучи она, сел и молчу. Минуту ем, другую ем. Не выдержала она: кашлем прочистила горло и берет меня за шиворот.
— Что ж, — спрашивает, — в этой конуре и задыхаться будем? А где твои вещи?
О квартире я не заботился, а вещей у меня меньше, чем слез у кота. Притворился, будто прожевываю, и давай успокаивать ее:
— Погоди, — говорю, — дай раньше завод уладить, тогда уж...
Стал рассказывать, как попал на завод, какая у нас горячая работа. Вижу, не слушает она, — и метнулся в сторону: спросил о теще, о девере, — как, мол, там они? — и опять о заводе. Слова мои, вижу, жене горше редьки. Прибрала со стола, в чайник на примусе глянула и вцепилась:
— Получаешь сколько? В пайке что дают?
А я и сам не знал, сколько получаю. Платили по частям, чайными ложками, а с пайками совсем было плохо. Я так начистоту и выложил все. Жена раскраснелась и заскрипела:
— А писал, что устроился. Какое же это устройство? Когда только моим мучениям конец будет? То ты на войне, то в партии, а теперь запираешь меня с детьми в собачью конуру. А еще революцию делали, идолы!
Слово словом погоняет да все громче и громче. В коридоре, слышу, соседи шныряют, подслушивают, смеются. Детишки проснулись и глядят на нас. Я шикаю, а жена без внимания.
— Нарожал парней, — кричит, — спихнул на мою шею, — и гуляй ветром в поле! Приехали, так он и не поздоровался, убежал. Завод дороже ему...
И все ведь правда. Посади любого из нас перед женой, пускай она перед ним свою музыку заведет, — и все в дураках будем. На войне был? Был. На работе изводился? Изводился. Семья была в стороне? А где ей быть в такое время? Денег и прочего не посылал? А что пошлешь, раз нет? По всем статьям выйдет, что не муж, не отец ты, а перечница и кисляй. А почему? Отчего? Не всякая поймет, а моя и подавно...
Сидит, ест меня глазами, как злой офицер солдата, и ду-ду-ду. Да как? Во весь голос, с жаром, душу вроде отводит. Я прикусил язык и сижу разварной рыбой. Валяй, мол, крой, на том свете за все разделаюсь...
На примусе чайник забулькал. Я обрадовался: авось, мол, рот чаем займет и смякнет. Моркови заварил, стаканы налил и подвигаю один к ней.
— Пей, — говорю.
Она отодвигает стакан и еще громче:
— Что ты, — задыхается, — водой живот мой полощешь? Другие вон кофеи с маслами-сырами пьют, дома загребли, в шелка оделись, в автомобилях катаются, а мне что? Шиш с маслом?
Вижу, совсем злая она. Стал я уламывать ее: чего, мол, ты раскричалась? Пошевели раньше умом. Жена притихла, уши развесила. Мне бы надо исподволь, потихоньку с нею, а я напрямик.
— Нашему, — говорю, — брату не сладко будет еще года два, а то и все пять, пока фабрики и заводы болячек не залечат. О капиталистах к тому же, не забывай, они рядом с нами, и зубы у них ощерены на нас.
И-их! Вроде обожгло ее. Вскочила даже.
— Еще терпеть пять лет? — спрашивает. — Может, двадцать пять? Да нам с тобой через шесть лет по пятьдесят годов стукнет, дурья твоя башка! На какого чорта нам тогда хорошая жизнь? Все для людей делал? Ну, и целуйся с ними. Они же и насмех тебя поднимут. В тюрьме, в ссылке паршивел. Другие в комиссарах, а ты что? Глянь на себя... На кого ты похож? Глянь на детей. Ошарпанные, рубашки — и те чужие...
Слезами залилась и все строчит, подперчивает, — его же царствию не будет конца. У меня в печенках скрипит, а на сердце такая усталость и печаль, что мочи нет. Отвернулся, прилег, да так под брань и заснул...
XIV. КНИЖКИ
В эту пору вышел у нас один хороший случай. Начался он опять-таки с приезда жены. Нет, о жене не стоит поминать, а то собьюсь...
Когда мы с Крохмалем были в центре, меня часто заботила одна штука. Иду, бывало, по улицам, гляжу — везде наши вывески, плакаты, везде слова «пролетарии», «пролетариат», «трудящиеся» и все такое. Мы, выходит, главная сила, все наше, а как прикинешь, то выходит, что знающих, ученых людей у нас пока мало. Вообще-то их много, только, казалось мне, не все они согласны с нами. Мыслям этим я воли не давал, но как только стану думать о заводе, непременно упрусь в них. Дадут, мол, нам еще инженера. Он, гляди, будет не согласен с нами, начнет туману напускать, а мы, по неопытности и слепоте, будем прыгать под его дудку.
Думал я так, думал, и взбрело мне однажды в голову: давай я хоть книжками подходящими о домнах обзаведусь. Походил по магазинам и достал. Хорошие попались книжки, с чертежами. Между делом здорово мозги прояснял я себе этими книжками. Случится на работе зацепка какая, воткнусь дома в книжки и разберусь, что к чему. А как приехала жена, было не до книжек. Станешь читать, а она тебе в уши дыр-дыр-дыр...
Потерпел я немного и перетащил книжки на завод. Тут вместе со мною и ребята из бригады стали вникать в них. Чуть что, развернем, а там рисунки, чертежи. Вот с этого случай и начинается. Запнулись мы раз — и в книжку. Я спичкой по чертежу веду, объясняю, а из-за машины инженер — шасть. Один из нас даже вздрогнул. Мы притихли и ждем, что будет.
Инженер глядит туда-сюда, потом в книжки заглядывает и радуется.
— А-а, у вас, — говорит, — вон что. Браво, похвально! Где добыли?
Ответил я. Пошуршал он книжками и усмехается.
— Может, по этим книжкам контролируете меня? — спрашивает.
— Нет, — говорю, — зачем нам контролировать вас? Мы книжки держим на всякий случай, чтоб в деле зрячим быть...
Поверил он мне так же, как курица верит хорьку, но говорит:
— Понимаю, но ведь в конторе есть чертежи заводских сооружений. Вы могли бы их взять...
Крохмаль мигнул мне и вмешался в разговор.
— Мало ли,— говорит, — товарищ инженер, какие в конторе чертежи есть. Найди их там, к тому же без объяснений они, а в книжках все указано. Работать веселее, когда понимаешь...
— Конечно, конечно, — кивает инженер, — я рад, что вы так заинтересовались делом, очень рад...
Ну, разговору и конец, а нелегкая возьми и дерни Сердюка за язык.
— Оно, — говорит, — и видно, что вы рады...
И так сказал он это, что инженер поежился даже.
— То есть? — спрашивает.
Сердюку смолчать бы, а он гмыкнул и подбавляет:
— И чего ради люди любят другим очки втирать...
Инженер посерел и говорит:
— Вот этого не ожидал я от вас. Ну, скажите, когда я вам очки втирал?
Мы Сердюку мигаем, — молчи, мол, старый хрыч, — а он на нас.
— Бросьте, — ворчит, — заступаться за товарища инженера, он не бедная сирота. А что я правду говорю, так он лучше меня знает. И ни к чему тут разные слова... И так все видно...
— Позвольте, что видно? — горячится инженер.
Сердюк фыркнул и режет ему:
— А то видно, что душой кривите вы с нами. Ну, какая вам радость от того, что мы в книжках копаемся? Не видим мы этой радости.
Инженер из себя выходит.
— Что ж, — кричит, — прикажете прыгать мне, чтоб моя радость всем видна была?
— Прыгать? Хоть и запрыгаете, я все равно не поверю. Раньше надо бы вам подумать о нас. Сделали бы, примерно, лекцию нам про эту домну, рассказали бы все... Вот тогда я поверил бы вам, а так слова словами и остаются...
И так махнул тут Сердюк рукою, что вышло крепче слов. Инженер бураковым стал, но вывернулся.
— Перестаньте, — говорит, — шпильки запускать в меня. На моих лекциях о домне вам скулы сведет от скуки. Давайте я лучше практически буду показывать вам все...
И действительно, стал он с этого дня чаще заглядывать к нам. Объяснял все, эскизики чертил, рассказывал о заграничных заводах, даже руки к работе прикладывал. По заводу говор пошел. Люди из всех цехов приходили глянуть, как работает инженер, и радовались вместе с нами...
ХV. РОДЬКА
В эти дни прислали нам первую полную получку. Мы повеселели и давай прикидывать, на что хватит денег. Того нет, того надо, там должен. Перед гудком слышим — торговцы и квасники сходятся к заводу. Я не обратил на это внимания, а ребята поумнее затревожились.