Дорога к заливу проходит мимо здания для общественных собраний и старой ветряной мельницы, у которой сохранились все механизмы. Однажды, очень давно, я заглянул туда, чтобы полюбоваться ее пыльными желобами, пустующими ларями и жерновами в футлярах из старого, выдержанного дерева, которые напоминали коробки из-под сыра. Белая американская акация обступает мельницу, и певчие воробьи расселись на ее крыльях, не вращавшихся целую вечность. Я услыхал одного из пернатых хористов, когда бродил по запыленному полу мельницы. Брачный призыв певца доносился до меня сквозь разбитые оконные стекла. За мельницей дорога проходит мимо беспорядочно расположившихся домиков, пересекает железнодорожное полотно, вьется посреди истемских прудов, а затем до самого залива целую милю тянется по песчаной равнине, поросшей смолистыми соснами.
В целом дорога понижается, так как вьется к кромке залива с высот океанской стены, а к северу край равнины сходит на нет, превращаясь в высыхающую банку. После рокота океанских волн и свиста соленого ветра спокойствие местных вод поражает. Здесь нет наката, только легкая рябь бежит по воде, словно на озере. Тяжелой массой лежат длинные волнистые водоросли, вынесенные на берег приливом. В сорока милях отсюда встают над горизонтом высоты Плимута и Сагаморы. Они голубеют над темно-синей водой и кажутся далекими островами. Несколько уток кормились почти в миле от берега. Пока я рассматривал их, одинокий селезень вылетел из широкой заболоченной заводи справа и направился к ним.
Безмятежный залив, легкое дуновение восточного ветерка над лугами, пояс накопившихся за зиму водорослей, одинокая птица — во всем этом ощущалось как минувшее, так и нарождающееся вновь. Повторение… жизнь… оборот солнечного колеса… ослепительное светило-повелитель.
Я прошелся по берегу до устья «сельдяного» ручья. Поток — обыкновенная лощина, запруженная водорослями и заполненная прозрачной водой, — течет в залив по открытой песчаной равнине. Добежав до берега, он мелеет и сочится в залив через песчаную бровку. Невысокие приливы заливают его «малокровные» рукава, полные поднимаются выше и входят в затон, образованный в устье дамбой из водорослей. Недавний прилив чуть лизнул краешек дамбы и начал отступать за час до моего появления. Между дамбой и отметкой полной воды лежала двадцатифутовая полоса пляжа, изборожденная жиденькими ручейками. Я заглянул в затон. Сельдь была «там». На дне, поросшем водорослями, лежала мертвая золотистая рыбина, слегка запачканная песчинками.
Взглянув невзначай на залив, я заметил стайку сельди, которая стояла напротив устья ручья, футах в пятнадцати от неподвижной кромки прилива. Стая насчитывала около сотни рыбок. Время от времени их плавники рябили поверхность воды. Это была сельдь истемского ручья. Рыба не могла попасть в родной пруд, отгороженный от нее плотиной, которую воздвигла сама природа. Наблюдая за существами, попавшими в беду, которые сбились в кучку на отмели, то замирая неподвижно, то приходя в возбуждение, я подумал о тех усилиях, которые прилагает природа для того, чтобы внедрить жизнь повсюду, заполнить ею планету, заполонить своими созданиями землю, воздух и воды. В каждом пустующем уголке, в любом уединенном пространстве она стремится вдохнуть тепло в неживое, насытить саму жизнь. Как удивительно безмерно, ошеломляюще непреклонно и горячо это рвение природы! Какие только невзгоды, холод и голод, самоотречение и медленная смерть не выпадают на долю ее созданий (в том числе и этих рыбешек, попавших в западню), готовых вынести все ради своего назначения на земле! Разве сравнима сознательная решимость человека с их бескорыстной единой волей, готовностью к самопожертвованию ради продолжения жизни Вселенной?
Прилив отступил, быстро осушив отмели. Сельдь скрылась из виду, словно была отражением в зеркале. Я даже не заметил, когда это произошло.
Когда к вечеру я вернулся на внешний пляж, зелено-нефритовый океан был увенчан белыми шапками Всклокоченные облака спешили куда-то на запад, нарастал ветер, но в этом воздушном потоке с севера ощущалось тепло.
Ночь на Большом пляже
Наша невиданная цивилизация во многом порвала с природой, но особенно радикально — с ночью.
Первобытный человек, сидящий у костра в пещере, боялся не столько самой ночи, сколько ночных хищников и явлений, которые он наделял злой волей.
Мы, люди машинного века, обезопасив себя от ночных врагов, стали бояться самой ночи, ее темноты.
Искусственный свет загнал тайну и красоту ночи в глухие леса и открытое море; даже отдаленные поселения и перекрестки дорог забыли о ее существовании. Может быть, современных людей пугает ее безмятежность, бесконечность ее неведомых пространств или отрешенность звезд? Расположившись на лоне цивилизации, как у себя дома, — цивилизации, пресыщенной энергией, представляющей мир с помощью технических терминов, не трепещем ли мы за собственную тупую покорность, за систему собственных домыслов? Каким бы ни был ответ, нынешний мир переполнен людьми, не имеющими ни малейшего представления о характере или поэзии ночи, никогда не видевшими ночь. Существовать, зная лишь иллюминированную ночь, так же нелепо и дурно, как и жить искусственным днем.
Местная ночь полна чудес. Поистине — это другая половина фатального суточного колеса. Бессмысленные источники света не ранят и не тревожат ее Это красота, совершенство, покой. В ее небе плавают призрачные облака — островки мрака, окруженные великолепием звезд; Млечный Путь пролегает мостом между сушей и океаном; берег отливается в единой форме слиянием лагун, возвышенностей и склонов; на фоне гаснущего небосвода и нисходящей солнечной арки прорисовывается безупречная волнистая линия дюны.
Мои ночи отличаются особенной темнотой, когда под черным покровом облаков густая завеса тумана выходит на берег из океана. Такое случается редко и в основном в начале лета, когда туман скапливается мористее побережья; так, ночь на прошлую среду была самой темной из тех, что мне приходилось видеть. Между десятью часами вечера и двумя часами утра три судна выскочили на отмель внешнего пляжа: рыбацкая лодка, четырехмачтовая шхуна и траулер. «Рыбака» и шхуну стянули буксиром, но говорят, что траулер все еще сидит на мели.
Той ночью я спустился на пляж в начале одиннадцатого. Было темно, хоть глаз выколи, и настолько мрачно от сырости и налетающего временами дождя, что не проглядывал даже огонь нозетского маяка; океан напоминал о своем присутствии только шумом волн, и, когда я достиг кромки прибоя, дюны растаяли у меня за спиной. В кромешной тьме, в необъятности дождливой ночи я чувствовал себя изолированно, как в межпланетном пространстве. Океан был раздражен и шумен, и когда я вскрыл темноту резко очерченным конусом света своего электрического фонаря, то увидел, что волны облизывают зеленые кольца морской травы, выглядевшие особенно мокрыми и яркими в неподвижном неестественном освещении. Вдалеке какое-то судно с тяжкими стонами прокладывало путь вдоль побережья. Туман состоял из мельчайшей водяной пыли; пролетая мимо меня, он впрядался, подобно воздушным шелковым нитям, в световые нити моего фонаря. Эффин Чок, новичок Береговой охраны, натолкнулся на меня, совершая обход в северном направлении: на контрольном пункте он узнал кое-что о шхуне в Кауне.
Не было видно ни зги — я по крайней мере чувствовал себя слепым, — но все же мне кажется, что абсолютная темнота — очень редкое, пожалуй даже невозможное, явление в мире природы. Приблизительное представление о кромешной тьме дает мрак дремучего леса, накрытого пологом ночных облаков. Как бы темно ни было, на поверхности планеты все же сохраняется немного света. Так, стоя на пляже у кромки воды, плещущей у моих ног, я различал бесконечное скольжение и отступление расхлистанного белого ободка пены. Люди из Нозета говорят, что в такие ночи они придерживаются этой смутной ползучей белизны во время патрулирования а контрольный пункт находят с помощью шестого чувства.
Когда светят звезды, на берег приходят животные. На севере, за дюнами, ондатры покидают утес и вынюхивают что-то в плавнике и водорослях, выписывая на песке замысловатые восьмерки следов, стираемые позже дневным приливом. Мелкие твари — мыши, кроты и редкие гостьи — небольшие жабы песчаного цвета — копошатся на верхнем пляже, оставляя после себя крохотные отпечатки у подножия нависающей песчаной стены. С наступлением осени скунсы, кладовые которых пустеют, отправляются на ночные прогулки по пляжу, словно бичкомберы. Эти животные довольно брезгливы и воротят нос от несвежей пищи. Однажды ночью я едва не наступил на скунса. Зверь выскочил у меня из-под ног и пустился наутек по пляжу. Как ни велик был испуг, он все же сохранил достоинство и присутствие духа. Здесь часто можно встретить оленей, особенно к северу от маяка. Я нередко нахожу в дюнах отпечатки их копыт.
Однажды, много лет назад, разбив палатку на пляже севернее Нозета, я пошел прогуляться по вершине утеса перед самым восходом солнца. Хотя тропа прижималась к краю обрыва, пляж изредка все же скрывался из виду, и я смотрел прямо в лицо озаренному океану.
Но вот на повороте, у края земной бездны, я увидел на берегу в розовеющей свежести утра трех играющих оленей. Они резвились, поднимаясь на задние ноги, пускались вскачь и возвращались обратно, пребывая в прекрасном расположении духа. За несколько мгновений до появления солнечного диска они разом заторопились и потрусили на север, направляясь к проему в стене утеса, куда восходила тропинка.
Иногда на ночном пляже появляются морские животные. Однажды группа служащих Береговой охраны, попиравшая ногами песок в неурочный час, была до смерти перепугана тюленями. Некто неожиданно упал в темноте на спину животного, и оно заковыляло под ним к воде с криком, напоминавшим не то визг, не то собачий лай. Я сам однажды порядком струхнул. Прошло уже немало времени после захода солнца, свет угасал, и я торопился домой вдоль возвышенной полосы пляжа, откуда отлогий склон убегал вниз, к краю отступавшей воды. Почти на полдороге нечто огромное затрепетало, словно в корчах, под моей голой ступней. Я набрел на ската, оставленного на песке недавним набегом прилива, и раздражение, вызванное тяжестью моего тела, в тот же миг пробудило животное к жизни.