я севернее и мористее отмелей.
Пернатые пираты — поморники Stercorurius pomarinus, Stercorarius parasiticus, очевидно, не интересуются истемскими птицами. Только однажды я видел поморника на истемском берегу; этот одиночка пролетел мимо моего дома еще в сентябре. Однако соседи говорят, что поморники довольно многочисленны в заливе и там преследуют морских ласточек, занимающихся рыбной ловлей мористее Билинсгейта.
Почти ежедневно в самую жару, наступающую вслед за полуденным приливом, я спускаюсь к нижнему пляжу и ложусь на песок, закрывая глаза рукой.
На днях ради озорства я резко вскинул руку навстречу морской ласточке, которая пролетала мимо, возвращаясь на гнездовье (они проносятся на высоте не более тридцати футов), и, к моему изумлению и восторгу, это создание обратило на меня внимание — чайка нырнула вниз и несколько секунд парила над моей головой в каких-то десяти футах от вытянутой руки. Тогда я заметил, что ее белый «подшерсток» имеет розоватый оттенок. Это была розовая морская ласточка Sterna doudalli. Я пошевелил пальцами, и птица ответила возмущенным криком, выражавшим удивление. Затем она улетела, и инцидент был исчерпан. В этом году великое множество смеющихся чаек Larus atricilla сопровождали морских ласточек на рыбную ловлю. Дюжина-другая этих птиц всегда держится особняком в гуще ласточек, совершая с ними совместные перелеты.
Самая примечательная история, связанная с пернатыми, произошла с самыми мелкими морскими ласточками Sterna antillarum. Однажды ранним июньским утром, когда мне случилось проходить мимо большой дюны, неожиданно появилась стайка этих птичек. Они подлетели ко мне и закружились над головой, жалуясь и ругаясь. К моей великой радости, они оказались самыми мелкими особями из породы морских ласточек, так называемыми «чайками-синичками». Они очень редкие гости на этом прибрежье и, возможно, самые прелестные и грациозные создания из числа летних океанских птиц. Миниатюрная морская ласточка «крошка» едва ли крупнее обыкновенной ласточки. Ее можно узнать по светло-серому оперению, яркому лимонно-желтому клюву и тонким оранжево-желтым ножкам.
Птицы гнездились у подножия большой дюны, и я нарушил их мир и спокойствие. Они кружили надо мной в великолепном утреннем освещении, издавая одиночные встревоженные попискивания или целые серии стаккато. Я приблизился к гнездам.
Жилище такой птицы — довольно своеобразное сооружение. Это не что иное, как вмятина в грунте, иногда едва приметная, посреди совершенно голого, пустынного пляжа. «Строительство гнезд на открытом песке, — пишет орнитолог Форбиш, — занимает немного времени. Птица приземляется, слегка припадает к грунту и начинает работать ногами с такой быстротой, что они сливаются в расплывчатое пятно; песок летит во все стороны, потому что птица вращается вокруг своей оси. Затем ласточка приседает еще ниже и сглаживает неровности ямки, поворачиваясь всем тельцем в разные стороны».
Я затерял обрывок бумаги, где нацарапал число гнезд, найденных в то утро; думаю, их было двадцать−двадцать пять. Яйца лежали в каждом гнезде — по два, по три, и только однажды я насчитал четыре яичка. Описать расцветку их скорлупы довольно трудно, потому что существует множество вариаций; может быть, мне удастся дать некоторое представление об этом, если скажу, что они были окрашены под цвет пляжа, но обладали голубовато-зеленым оттенком и крапинками фиолетово-бурого или лавандового цвета. Однако меня интересовали не сами яйца, а то мастерство, с каким птицы украсили гнезда камешками и осколками ракушек.
«Крошки» подбирают на пляже плоские осколки морских ракушек размером не более человеческого ногтя и обкладывают ими кромку чаши гнезда, подгоняя эти кусочки так плотно, словно выкладывают мозаичное панно. В течение двух недель я наблюдал за «крошками» и их гнездами, принимая все меры предосторожности для того, чтобы не потревожить птиц, высиживающих яйца. Однако стоило мне пройти между их колонией и полосой прибоя, как они поднимались в воздух. Когда я прогуливался вместе с патрульными на юг, до меня доносились их одиночные тревожные крики из глубины звездной ночной темноты.
В конце июня неожиданно налетел норд-ост. Это был ночной шторм. Я развел небольшой огонь в камине, написал несколько писем и сидел, вслушиваясь в завывание ветра и взрывы дождя. Всю ночь, а это была хлопотливая, почти бессонная ночь, я думал о «крошках». Я чувствовал себя так, будто в эти минуты сам находился на диком пляже, совершенно лишенном укрытий, в то время как над головой проносился свирепый шторм, а дождь лил как из ведра.
Я открывал дверь и всматривался в непроницаемую мокрую тьму, но слышал только могучий рев океана.
Шторм и прилив начали убывать одновременно, когда я проснулся часов в пять утра, однако продолжал дуть сильный ветер, и вяло моросил дождь. У подножия большой дюны я застал полное разорение. Прилив подмел пляж начисто. Не сохранилось ни единого гнезда или хотя бы следов обитания птиц. Сами они исчезли. В тот же день, немного позднее, к югу от большой дюны я нашел осколки голубовато-зеленой яичной скорлупы и комок свежих водорослей. Куда подевались птицы — не знаю. Возможно, они переселились в более спокойное место, чтобы начать все заново.
«Боже! — спохватился я по дороге домой. — А как же мои воробьи?»
Я поспешил к кусту, ступая босыми ногами по мокрой траве. Песок заметно переместился за прошедшую ночь. Он полз по склонам дюн, смешиваясь с дождем. Куст почти занесло. Это был уже не куст, а пучок отдельно торчащих ветвей. Когда я приблизился, то увидел сквозь пелену дождя мадам воробьиху, проглядывавшую сквозь листву. Песок подобрался к гнезду; листья, укрывавшие его, были изодраны в клочья, но птичка продолжала сидеть, несмотря ни на что, исполненная решимости и сознания долга. Она таки вывела потомство, заслужив это, и однажды в июле всем семейством переселилась в дюны.
Я должен дописать несколько строк о моих осенних наблюдениях, чтобы рассказать о последнем в этом году сборище морских ласточек. Это было незабываемое зрелище. В августе птицы словно вымерли.
К первому сентября я начал думать, что они улетели. Затем произошло неожиданное.
В субботу третьего сентября меня навестили друзья; когда они собрались уходить, я открыл дверь «Полубака» и увидел, что воздух над дюнами побелел, словно во время снегопада, от обилия молодых ласточек. День был погожий, и послеполуденное освещение мягко отливало розоватой позолотой. Солнцу предстояло закатиться примерно через час, и в высоком золотистом просторе мириады птиц плыли или кружились, словно осенние листочки. Птицы были видны на целые мили вокруг. Это столпотворение заслоняло небо минут двадцать или даже полчаса, и за все это время я не слышал ни единого звука.
В конце концов сборище рассеялось, отступив на юг, в глубину полуострова.
Очевидно, некий неведомый импульс неожиданно воздействовал на всех птиц, разом проникнув в их оперенные грудки, и повел по воздуху к дюнам. Откуда снизошло это повеление? Как сумело оно вдохнуть сознание единства цели в тысячи птичьих сердечек? Зрелище напоминало роение пчел. Это был импульс миграции.
В этот день птицы забрались в небо выше обычного, и, видимо, большинство летунов состояло из молодняка, родившегося в этом году. Настоящее вознесение на небо во славу молодости! Таким оказалось прощальное появление морских ласточек.
Наступил конец августа; день за днем, все чаще и чаще я замечаю сухопутных птиц. Их число растет. Все лето я встречал на берегу болотных серых куликов и «кольцешеек», но в начале сезона эти птицы — довольно редкое явление и могут не появляться целыми сутками. Первые крупные стаи прибыли с севера примерно в середине июля Мне запомнилось их появление. Четверо суток, показавшихся мне вечностью, сильный юго-западный ветер лавиной проносился над лагуной и спешил дальше, в подернутый дымкой открытый океан. На пятое утро, перед самым рассветом, ветер утих; наступили спокойствие и тишина; между девятью и десятью часами потянул легкий восточный бриз. В этот день пляж почернел от птиц, в основном «кольцешеек» или песочников. Устойчивый зюйд-вест, вероятно, сдерживал, словно дамбой, поток миграции. Первые стаи напоминали бродячие толпы. Прогулявшись до Нозета после двух часов дня, я, должно быть, вспугнул по пути не менее трех-четырех тысяч птиц.
По мере того как я приближался, стая за стаей взлетали в воздух в поисках более безопасного места. Менее многочисленные стаи вели себя так, будто ими руководил медиум: набирали высоту, кружили в воздухе и приземлялись как по команде. Затем эти стаи рассеивались, дробясь на блуждающие группы.
В конце августа мои дикие утки вывели потомство и начали возвращаться на болота сотнями. В течение мая, июня и первой половины июля, когда мне доводилось бродить ночами по этим низинам, до меня не доносилось ни звука. Теперь же, выходя из дому, чтобы просигналить первому патрульному, идущему на юг в половине десятого, я слышу, как с темных равнин долетает осторожное, предупреждающее кряканье. Болота снова наполнились жизнью, и крупное солнце смещается на юг над зеленеющими верхушками деревьев и зарослями бурого вереска.
Жизнь качественно изменилась: если в пылу весны она была интимной частной, то к середине лета стала общественной. Возбужденные пламенем весны, стаи распадаются на особи, подчиненные могучему инстинкту продолжения рода. Даже птицы, предрасположенные к групповому, или стайному, существованию, выступают как индивидуумы. По мере подрастания потомства и объединения возрождающейся группы жизнь снова обретает общественный ритм. Плоть была сломлена — принесена в жертву, как было угодно богам собственным и посторонним.
На днях мне довелось наблюдать за молодым купальщиком. Парень был не старше двадцати двух лет, а ростом — не менее шести футов при великолепном сложении. Когда пловец раздевался, я догадался, что он купается с начала сезона, так как его тело было покрыто загаром шоколадного цвета. Стоя на склоне пляжа в ползущих языках пены, он готовился к прыжку. Сгруппировавшись, как это делают все ныряльщики, он выждал удобный момент и кинулся головой вперед навстречу громоздящейся стене буруна, описав плавную дугу в воздухе. Он повторял прыжок снова и снова, всякий раз появляясь с противоположной стороны волны, озираясь разъеденными солью глазами, потряхивая головой и улыбаясь. Это было увлекательное зрелище: прибой, накатывающий на необъятный дикий мир, великолепное, симметричное, сильное человеческое тело; изумительный полет с вытянутыми вперед руками и сведенными вместе ногами; энергичные взмахи рук и ритмичная демонстрация загорелых и мощных плеч, когда пловец появлялся на поверхности. Наблюдая за этим великолепным, абсолютно раскованным представителем рода людского, так естественно вписавшимся в картину природы, я не мог не задуматься над тайной ни с чем не сравнимого по богатству и разнообразию ритмов человеческого тела. Причем неважно, прекрасно оно или деградировано до состояния жалкого безобразия. Бедное человеческое тело! В наши дни кое-кто жалуется, что мы слишком часто видим друг друга. Я же думаю, что нет необходимости бояться, когда представляется возможность лишний раз полюбоваться красивым чело