Сосед строил добротно. Как я и ожидал, дом оказался компактным, прочным, удобным и теплым. Большая комната была обшита деревом, и я покрыл стенные панели и оконные рамы желто-коричневой краской под цвет буйволовой кожи — добротным колером настоящего корабельного полубака[3]. Все же количество окон в доме выдавало любительский подход к его планировке. Их было десять. Семь в большой комнате: два смотрели на восток, на необозримый океанский простор; два — на запад, словно контролируя топи; два — на юг; кроме них в дверь было врезано застекленное оконце-глазок. Семь окон одной из комнат глядели с вершины песчаного холма, открыто стоящего под лучами океанского солнца (в его ослепительно ярком перекрестном огне). Я предвидел это обстоятельство и предусмотрительно снабдил окна ставнями.
По первоначальному замыслу ставни были сделаны на случай суровой зимы, однако они служили мне в течение всего года, спасая и от солнца. Вскоре я понял, что могу либо полностью затемнять комнату, либо по собственному усмотрению превращать ее в подобие открытой веранды. В спальне я прорубил три окна: на восток, на запад и на север, к маяку Нозет.
Чтобы добывать питьевую воду, я вогнал в тело дюны трубу-колодец. Хотя из-за близкого соседства океана местный песок, кажется, просолился насквозь, глубоко внизу все же таятся пресные воды. Качество этой воды неодинаково: кое-где она немного солоновата, местами — свежая и вкусная. Мне посчастливилось наткнуться на обильный источник очень чистой воды. Труба помпы спускалась под пол в крытый колодец, выложенный кирпичом; там был устроен кран для ее осушения во время заморозков. (В жестокие морозы я наполнял водой несколько ведер, ставил их в раковину и немедленно осушал помпу.)
Для освещения я пользовался двумя керосиновыми лампами, для чтения — подсвечниками, сделанными из бутылок. Камин, набитый плавником до отказа, обогревал дом. Поначалу я не сомневался в том, что обогреваться одним лишь камином — сущая нелепость, однако он справлялся со своим делом. Его огонь стал для меня чем-то большим, чем обыкновенный источник тепла: пламя олицетворяло стихию, служило домашним божком и другом.
В большой комнате я поместил шкаф, окрашенный в чистый синий цвет, стол, настенный книжный шкаф, кушетку, пару стульев и кресло-качалку. Кухня, устроенная по-яхтенному, то есть в линию, располагалась у южной стены. Сначала шел шкафчик для тарелок и чайной посуды, за ним пространство для керосиновой плитки — обычно я убирал ее в ящик, — затем полка, фаянсовая раковина и угловая помпа. Слава богу, она ни разу не подвела меня и никогда не действовала на нервы.
Я доставлял необходимые припасы на собственных плечах в рюкзаке. В дюнах не проложено дороги, а если бы она и была, все равно никто не стал бы снабжать меня топливом и продовольствием.
Западнее полосы дюн проходило нечто вроде проселка, где можно было попытаться проехать на «форде», однако даже самые опытные водители, испытав его «прелести», больше не брались за это. Мне приходилось слышать рассказы о том, как они буксовали в трясине или вязли в песке по самые оси. Тем не менее все мои громоздкие вещи были доставлены этим путем, и время от времени добряк сосед, владевший повозкой и лошадью, привозил мне канистру с керосином. Однако помощь такого рода носила эпизодический характер, и я считал, что мне вполне повезло хотя бы с этим. Рюкзак — этот дюнный «вагон» — был единственным транспортным средством, не подводившим меня никогда.
Согласно уговору, дважды в неделю мой товарищ встречал меня у станции Нозет и отвозил на автомобиле за покупками в Истем или Орлинс, а затем доставлял обратно. В Нозете я упаковывал в рюкзак молоко и яйца, масло и булочки, принимая все меры предосторожности для того, чтобы ничего не разбить, и пускался в путь по пляжу вдоль бурунов.
Вершина холма, где я выстроил дом, находилась в тридцати футах от большого пляжа и на двадцать выше отметки полной воды. Моими ближайшими соседями, отделенными от меня двумя милями берега, оказались служащие Береговой охраны со станции Нозет. К югу простирались те же дюны и отдаленные охотничьи угодья; заболоченная местность и приливы отрезали меня с запада от деревушки Истем с ее редкими строениями; океан осаждал порог моего дома. К северу, и только к северу, от «Полубака» имел я контакты с людьми. Примостившись на вершине дюны, мой домишко смотрел на все четыре стороны света.
Когда строительство завершилось и дом, простояв целый год, был признан вполне пригодным для обитания, я перебрался туда в сентябре, чтобы провести в нем пар) недель. Когда этот срок истек, я задержался еще на некоторое время, и, по мере того как лето переходило в осень, красота и таинственность этой земли и океанских волн настолько пленили меня, что отъезд стал невозможен.
Сегодняшний мир словно заболел малокровием, лишившись элементарных вещей: людям недостает языков пламени перед протянутыми ладонями родниковой воды, чистого воздуха, девственной земли под ногами.
В моем мире пляжа и дюн элементарные проявления стихии продолжали существовать и имели свои обиталища.
В моем присутствии разворачивалось несравненное, пышное шествие природы и времен года.
Приливы и отливы, набеги волн, сборища птиц, передвижения морских обитателей, зима и штормы, великолепие осени и святость весны — все это составляло неотъемлемую часть жизни пляжа.
Чем дольше я оставался там, тем становился увлеченнее, тем полнее мне хотелось познать это побережье, приобщиться к тайнам его стихий. Никто не препятствовал мне, и я не боялся одиночества.
Чувствуя в себе наклонности натуралиста, я вскоре решил прожить год на истемском пляже.
Песчаный бар Истема — стена, оградившая залив. Его гребень нависает над пляжем. С противоположной стороны, от кромки этого гребня спускается к лугам длинный пологий скат, густо поросший травой. С высоты маячной башни Нозета окружающий ландшафт кажется довольно плоским; на самом же деле эта земля изрыта впадинами, глухими каналами, низинами в виде амфитеатров, где рев волн воспринимается как грохот водопада. Мне нравилось забредать в эти удивительные западни. На склонах котловин и их песчаных основаниях я находил образчики птичьих следов. Вот здесь, на крохотном песчаном пятачке, испещренном когтями пернатых, приземлялась стайка жаворонков; в этом месте одна из птиц откололась от своих для того, чтобы совершить одиночную прогулку; вот более глубокие следы проголодавшихся ворон; там виднеются оттиски перепончатых чаячьих лапок. В отпечатках, оставленных в глубине этих впадин посреди дюн, мне чудится нечто таинственное и поэтическое. Эти отметины появляются словно ниоткуда, начинаясь иногда с едва различимого на песке легкого росчерка, оставленного птичьим крылом при приземлении, и прерываются так же внезапно, исчезая в бесследном пространстве неба.
К востоку от гребня дюны спускаются к пляжу песчаными кручами. Прогуливаясь по пляжу вдоль откосов, оказываешься в полуденной тени, отбрасываемой этим своеобразным песчаным эскарпом футов семь-восемь высотой, а то и пятнадцать−двадцать, если считать до вершины купола дюны. Кое-где штормы размыли в стене глубокие проемы. Растения дюн отлично чувствуют себя в этих сухих ложах. Их длинные корни, углубившись в песок, оплели погребенные в песке корабельные останки. Самое распространенное среди здешних растений — Artemisia stelleriana пробивается пыльными пучками. Она буйно разрослась на самых видных местах. Спускаясь по обнаженному склону, эта полынь пытается укорениться даже на песчаном пляже. Летом серебристая, буро-зеленая, осенью она одевается элегантным золотистым красновато-коричневым покровом исключительной красоты.
Трава гуще всего на склонах и на плечах холмов; ее длинные стебли скрывают мясистые головки пробивающегося пучками назойливого золотарника. Еще ниже по склону лежит открытый песок, здесь копья травы редеют, и пляжный горошек выделяется приметными листьями и увядшими цветками; еще ниже, на почти пустынных участках, торчат хохолки травы бедности и плоские зеленые звезды бесчисленного молочая. Единственный настоящий кустарник этих мест — пляжная слива, ее жидкие кустики отстоят довольно далеко друг от друга.
Все эти растения имеют чрезвычайно длинные главные корни, которые внедряются очень глубоко, достигая влажного слоя песка.
Большую часть года в моем распоряжении два пляжа: верхний и нижний. Нижний, или приливный, пляж начинается от отметки среднего уровня малой воды и взбирается по чистому склону до отметки полной воды при средней высоте прилива. Верхний пляж, скорее напоминающий плато, занимает пространство между уровнем полной воды и дюнами. Ширина этих пляжей меняется после каждого прилива и шторма, однако я не слишком ошибусь, если назову ширину каждого равной приблизительно семидесяти пяти футам. Штормовые нагоны воды, возникающие вне расписания, и очень высокие приливы начисто переделывают поверхность пляжа. Зимние приливы суживают верхний пляж, перекатываясь через него до подножия дюн. Пляж формируется в основном летом, и кажется, будто с очередным приливом из глубин моря выносится все больше и больше песка. Возможно, морские течения намывают его с внешнего бара.
Совсем непросто подыскать нужное слово или фразу для того, чтобы описать цвет истемского песка. Его цветовые тона меняются в зависимости от времени года и даже суток. Один из моих приятелей так определил это: желтый цвет, переходящий в коричневый; другой ссылался на цвет шелка-сырца. Какие бы краски ни сообщили эти определения воображению читателей, истинный цвет здешнего песка в погожий июньский день отличается весьма теплым тоном. Ближе к закату пляж и окаймляющий его океан словно покрываются нежной бледно-фиолетовой вуалью. В здешнем ландшафте нет резких линий, в них нет четкости севера, откровений цвета и форм; здесь царит застенчивая меланхоличность, нечто потустороннее, таящееся в земле и волнах, деликатно скрываемое природой.