Когда лекарство заканчивается, мама просит Великаншу съездить в аптеку. Великанша долго ворчит и бурчит, и по-всякому выговаривает маме, что все эти лекарства – ерунда, а врачей вообще нельзя слушать, но потом всё равно едет.
В Сосновке аптеки нет, да и зачем, если здесь круглый год только Великанша с Руфиной живут, а им лекарства ни к чему. До аптеки минут двадцать на автобусе, но Великанша ужасно не любит автобусы – она туда еле-еле помещается, и все на неё глазеют.
В маминой комнате всегда тихо и сонно. Воздух как будто состоит из сна – невозможно сдержать зевок. Веки тяжелеют, и охота забраться под одеяло и пристроиться рядом с мамой, но Великанша не разрешает мне засыпать в маминой комнате. Я сплю внизу с Великаншей. Наши кровати стоят углом, и мы задеваем друг друга головами.
Каждую ночь, в самый тёмный час, Великанша начинает часто всхрапывать и посвистывать, я тут же просыпаюсь и почему-то сразу вспоминаю про утопленников, которые лежат на дне пруда. Мне кажется, по ночам, когда идёт дождь, они выползают и бродят по участкам – надо же им разминать косточки, а в дождь они не засохнут и не превратятся в коряги. У них жуткие лунно-белые лысины, и перепонки между пальцами на руках и ногах.
В животе от страха холодно и щекотно. Я прячусь с головой под одеялом – так они меня не заметят, они же почти слепые. От грязной воды у них всё время слезятся и гноятся глаза – называется «конъюнктивит». У меня один раз после бассейна тоже такое было, и мама целую неделю прикладывала мне к глазам остывшие чайные пакетики. Может быть, затем они и ходят по участкам и залезают в дома? Пакетики чайные ищут?
Великанша храпит, а я умираю от страха. Но ей до этого дела нет – она слишком занята и каждый раз старается всхрапнуть погромче. Утащат меня утопленники, она и не заметит. А они утащат, обязательно утащат, и я стану такая же, как они – белая, перепончатая и луноголовая.
Как хорошо наверху у мамы! Так высоко им ни за что не залезть. Они и ходят-то еле-еле – ноги с непривычки заплетаются.
И тогда я ка-а-ак хлопну Великаншу по плечу. За то, что мне страшно, а она спит себе как ни в чём не бывало, за то, что заставляет решать задачи, за то, что всё время ворчит, и за то, что не разрешает ночевать с мамой.
Я уже готова расплакаться, а она лишь промычит что-то, перевернётся на другой бок и ненадолго притихнет. И так каждую ночь.
Я заглядываю в мамину комнату и спрашиваю тихонько:
– Мам?
Она молчит, и я повторяю громче:
– Мама?
– М?
Я подбегаю и сажусь у неё в ногах.
Она поворачивает ко мне голову, ненадолго приоткрывает глаза и берёт меня за руку своими прохладными музыкальными пальцами, вовсе не грубыми и шершавыми, как у Великанши.
– Привет, Ксенчик.
Голос у неё слабый и поскрипывает. Мама теперь редко разговаривает, но слова всё равно звучат приятно и ласково, как будто кошка урчит.
На щеке у мамы отпечатались маленькие складки подушки. В полутьме они похожи на шрамы, но, если мама проснётся и встанет, они быстро сойдут.
– Мам, будешь кушать? Есть курица, суп, хлеб, помидоры!
Мама тихонько стонет, как будто у неё вдруг что-то заболело. Она приподнимается на локтях, тянется за лекарством, откручивает крышку и отпивает. Губы у неё становятся фиолетовые. Она морщится, ждёт немного и делает ещё глоток.
– Мам, ну пойдём?
– М-м. – Она снова откидывается на подушку, закрывает глаза и добавляет устало и хрипло: – Я пока не хочу, малыш. Что-то я себя неважно чувствую.
Мама не всегда отказывается, и тогда Великанша приносит ей еду на столике-подносе. Иногда мама даже спускается на кухню, а после еды недолго сидит на крыльце, щурясь от солнца, и я успеваю рассказать ей про горы, домики для фей и пожаловаться на задачи по математике.
Но чаще маме нездоровится, и она ничего не хочет – ни курицы, ни хлеба, ни помидоров. Тогда Великанша даёт мне тарелку каши, и я отношу её маме. Пока мама ест, я ей тоже что-нибудь рассказываю – то, что прочитала или сама придумала, ей нравится слушать истории.
Я сижу с ней ещё немного, пока её дыхание не становится глубоким и едва различимым, и тогда иду вниз.
– Ну? Будет? – уточняет из-под лестницы Великанша.
– Нет, заснула.
– Ладно, садись. Остыло уже! – резко говорит она и бросает ложки на стол.
Стол у Великанши под лестницей, потому что в кухне места нет – всё занято банками и ящиками с помидорами, которые громоздятся друг на друге чуть ли не до потолка. По четвергам за ними приезжает дядя Руслан и увозит на рынок, но Великанша быстро заменяет их новыми.
Я подбираю ложку и начинаю есть суп. Он тёплый и вкусный, и даже хорошо, что остыл, горячий я не люблю.
Мы едим молча. Великанша торопливо носит ложки в рот, как вёдра на пожар, и, пока жуёт, смотрит в тарелку с укором, как будто та отвлекает её от важного дела. Я за ней не поспеваю, но очень стараюсь. Когда остаётся один бульон, Великанша берёт суповую тарелку как чайное блюдце и с шумом выпивает всё до капли, а напоследок протирает тарелку хлебом, чтобы ничего не пропало.
Она щедро посыпает сахаром нарезанные помидоры, и они становятся на вкус ну точно как ягодный пирог – много мякоти и сладкого сока. Это Великанша здорово придумала, мы все любим сахарные помидоры – и мама, и папа, и я. Правда, мама их больше не ест, не хочет без папы.
– А папа уже скоро приедет?
Великанша вздыхает. Она не любит, когда я об этом спрашиваю, она вообще не любит вопросов, так что я стараюсь спрашивать пореже, только когда уже совсем невмоготу.
Вместо ответа Великанша собирает в руку хлебные крошки с клеёнки и говорит:
– Поела? Тогда неси учебник.
– А можно попозже?
– Когда – попозже? Встала бы с утра, сделала всё на свежую голову, и гуляй себе до завтра. Так нет же, нам неохота!
Правда, ужасно неохота. Ну не люблю я с утра. Утро – оно всегда такое новое, и кажется, что непременно случится что-то удивительное. Я даже встаю специально пораньше, чтобы оно подольше длилось. Как можно портить его задачами?
Глава 7. Банки и помидоры
Мы сидим и решаем. Иногда Великанше надоедает решать чужие задачи и она говорит, что надо решать свои. Её задачи всегда про помидоры. Если на одну банку «злючки» (острого соуса, который Великанша делает на продажу) уходит четыре кило помидоров, а у нас восемь вёдер по двенадцать кило, сколько выйдет банок? И какая будет выручка, если банка по триста пятьдесят? Только надо отсюда вычесть стоимость банки (пять) и крышки (два).
Голова кругом от всех этих условий. Цифры, банки, вёдра катаются по всей голове и никак не хотят считаться. Ну как их снова собрать в одну задачу? Я отгораживаюсь локтём, утыкаюсь в листочек и пытаюсь сообразить.
Если мне придётся всю жизнь думать о помидорах и с утра до вечера банки считать, тогда я совсем не хочу становиться великаншей. Лучше буду, как мама, учительницей музыки. Или рисования. Или танцев. Или учительницей горных походов. Ну или ещё чего-нибудь, где не надо считать.
Интересно, а если я всё-таки вырасту великаншей, меня примут в учительницы? Хотя я же буду добрая, а не сердитая, как Великанша. Отращу красивые косы и разговаривать тоже буду красиво и вежливо.
Пока я всё это обдумываю, Великанша уже всё подсчитала, помидоры с банками она только так «щёлкает».
Встрепенувшись, я хватаюсь за листочек. В ухе что-то потрескивает и немного искрится, как бенгальский огонь. От задач у меня всегда в ухе потрескивает. Я уже знаю, что запуталась и всё делаю наугад – что-то на что-то умножаю, делю, прибавляю и тут же отнимаю обратно. Цифры-то я записала, только уже не помню, что к чему относится и за чем идёт.
Великанша смотрит на меня в упор большими рыбьими глазами, мол, опять сто лет одну задачу ковырять будем? Ну как она так быстро? Я только про великанш-учительниц и успела подумать, а до вёдер так и не добралась…
Я начинаю беспокоиться и грызть безвкусную резинку карандаша, потому что единственное, что я знаю наверняка – что уже где-то ошиблась.
Великанша постукивает под столом шлёпкой о пятку. Время на исходе.
– Ну, как дела?
– Что-то не очень, – сознаюсь я.
– Сколько получилось?
Я долго смотрю в листочек. Выбираю, какую из всех этих цифр назвать. Потом решаю на всякий случай уточнить:
– Сколько чего? Помидоров или…
Великанша издаёт длинный вздох, похожий на небольшой ураган. Сколько же у неё в животе помещается воздуха? Она берёт листочек и начинает прыгать взглядом по столбикам. Я считаю не в одном месте, а в разных, по всей странице, чтобы ничего между собой не путалось, и оно вроде не путается, но и не складывается тоже.
– О-ох, – снова вздыхает Великанша, – нельзя тебя в магазин пускать. Обсчитают в один миг!
Я пристыженно опускаю глаза. А ведь я очень люблю ходить в магазин. Раньше я даже хотела стать продавщицей в отделе фруктов, но оказалось, что там нужно считать.
Я молчу и разглядываю тёмные пятнышки, как будто выжженные на деревянной поверхности стола. Они похожи на смуглые, как у Руфины, лица. Древесные разводы – это длинные волосы, остаётся пририсовать глаза, нос и рот.
Когда начинаются задачи, я как будто в Лисью нору проваливаюсь и шарю в темноте, пытаясь нащупать ответ. Словно всем в классе раздали очки ночного видения, а мне не хватило. Иногда мимо проносятся какие-то светящиеся цифры. Куда они летят, зачем? А потом кто-нибудь из класса выкрикивает правильный ответ. Татьяна Сергеевна объясняет задачу, и всё становится понятно, как будто кто-то на минутку включил фонарик, но дальше опять темнота.
– Ладно, давай вместе, – говорит Великанша. – Только внимательно, да?
Я киваю и усиленно хмурю брови – кажется, что внимание вот-вот созреет на переносице, и тогда я наконец справлюсь со всеми этими банками и вёдрами.
– Так, сначала с помидорами разберёмся. Вот у нас стоят восемь вёдер, и в каждом по двенадцать кило помидоров, а на одну банку нужно четыре кило.